у Кузнецову был
заказан железный  запор  для  этого карцера,  жена  начальника  пожертвовала
собственный  висячий замок.  Замок очень пригодился. Каждый  день  в  карцер
кого-нибудь из  заключенных  сажали.  Поползли слухи, что скоро будет вызван
сюда конвой, отряд охраны.
     Водку  полярно-пайковую нам  выдавать  перестали.  На  сахар и  махорку
установили нормы.
     Ежевечерне кого-нибудь из зэка вызывали в контору - и начиналась беседа
с  начальником  района.  Вызвали  и  меня. Листая пухлое  мое  личное  дело,
Богданов  читал   выдержки   из   многочисленных   меморандумов,  неумеренно
восхищаясь  их слогом  и стилем.  А  иногда казалось,  что  Богданов  боится
разучиться  читать - ни одной  книжки,  кроме  немногих помятых  книжек  для
детей, в квартире
     начальника не было.
     Вдруг  я с удивлением увидел, что Богданов  попросту сильно пьян. Запах
дешевых  духов  мешался  с запахом  спиртного  перегара.  Глаза были мутные,
тусклые,  но  речь была  ясной. Впрочем,  все,  что  он  говорил,  было  так
обыкновенно.
     На другой день я спросил у  вольняшки Карташова, секретаря  начальника,
может ли быть такое...
     - Да ты  что - сейчас только заметил?  Он все  время пьяный. С  каждого
утра.  Помногу  не  пьет, а  как почувствует,  что  хмель  проходит,-  снова
полстакана. Пройдет хмель - и  снова полстакана. Жену  бьет, подлец,- сказал
Карташов.- Она потому и не показывается. Стыдно синяки-то показывать.
     Богданов бил не только свою жену. Ударил Шаталина, ударил Климовича. До
меня еще  очередь  не дошла.  Но  как-то вечером  я был  снова  приглашен  в
контору.
     - Зачем? - спросил я Карташова.
     - Не знаю.- Карташов был и за курьера, и за секретаря, и за заведующего
карцером.
     Я постучал и вошел в контору.
     Богданов, причесываясь  и  охорашиваясь перед  большим темным зеркалом,
вытащенным в контору, сидел у стола.
     -  А, фашист,- сказал  он,  поворачиваясь ко мне. Я не успел выговорить
положенного обращения.
     -  Ты  будешь  работать  или  нет?  Такой  лоб.-  "Лоб"  -  это блатное
выражение. Обычная формула и беседа...
     - Я работаю, гражданин начальник.- А это - обычный ответ.
     - Вот тебе письма  пришли,-  видишь? - Я  два  года  не переписывался с
женой,   не  мог   связаться,   не  знал   о  ее  судьбе,  о   судьбе   моей
полуторагодовалой дочери. И  вдруг ее почерк, ее рука, ее письма. Не письмо,
а письма. Я протянул дрожащие свои руки за письмами.
     Богданов, не выпуская писем  из своих рук, поднес конверты к моим сухим
глазам.
     -  Вот твои письма, фашистская сволочь! - Богданов разорвал в  клочки и
бросил в горящую печь письма от моей жены, письма, которые я ждал более двух
лет, ждал в крови, в расстрелах, в побоях золотых приисков Колымы.
     Я  повернулся,  вышел  без обычной формулы  "разрешите идти",  и пьяный
хохот Богданова и сейчас, через много лет, еще слышится в моих ушах.
     План не  выполнялся. Богданов не  был  инженером. Вольнонаемные рабочие
ненавидели его. Каплей, переполнившей чашу, была спиртная капля, ибо главный
конфликт  между  начальником  и  работягами  был  в  том,  что  бочка спирта
перекочевала  на  квартиру начальника  и  быстро  убывала.  Все  можно  было
простить Богданову - и  издевательство над заключенными,  и производственную
его беспомощность,  и барство. Но дело дошло  до дележа спирта, и  население
поселка вступило с начальником и в открытый, и в подземный бой.
     Зимней  лунной  ночью  в район явился человек в штатском  -  в скромной
ушанке, в  стареньком зимнем  пальто  с  черным  барашковым  воротником.  От
дороги, от шоссе, от  трассы  район был  в  двадцати километрах,  и  человек
прошагал этот путь по  зимней реке. Раздевшись  в конторе, приезжий попросил
разбудить  Богданова.  От Богданова  пришел ответ, что  завтра,  завтра.  Но
приезжий  был настойчив,  попросил  Богданова  встать,  одеться  и  выйти  в
контору, объяснив,  что  пришел новый начальник  угольного  района, которому
Богданов должен сдать дела в  двадцать  четыре часа. Просит прочесть приказ.
Богданов оделся, вышел,  пригласил приезжего в  квартиру.  Гость  отказался,
заявив, что приемку района он начнет сейчас.
     Новость распространилась мгновенно. Контора стала наполняться неодетыми
людьми.
     - Где у вас спирт?
     - У меня.
     - Пусть принесут.
     Секретарь Карташов вместе с дневальным вынесли бидон.
     - А бочка?
     Богданов залепетал что-то невнятное.
     - Хорошо. Поставьте пломбы на бидон.- Приезжий запечатал  бидон.- Дайте
мне бумаги для акта.
     Вечером  следующего  дня  Богданов, свежевыбритый,  надушенный,  весело
помахивая   расписными  меховыми  рукавичками,  уехал  в   "центр".  Он  был
совершенно трезв.
     - Это не тот Богданов, который был в речном управлении?
     - Нет, наверное. Они на этой службе меняют свои фамилии, не забудьте.

     1965


     ИНЖЕНЕР КИСЕЛЕВ


     Я не понял  души инженера Киселева.  Молодой,  тридцатилетний  инженер,
энергичный работник, только что  кончивший институт  и приехавший на Дальний
Север  отрабатывать  обязательную  трехлетнюю  практику.  Один  из  немногих
начальников, читавший Пушкина, Лермонтова, Некрасова - так  его библиотечная
карточка  рассказывала.  И  самое  главное   -   беспартийный,  стало  быть,
приехавший на Дальний Север не затем, чтобы что-то проверять, в соответствии
с  приказами  свыше.  Никогда  не  встречавший  ранее  арестантов  на  своем
жизненном пути, Киселев перещеголял всех палачей в своем палачестве.
     Самолично избивая заключенных, Киселев подавал пример своим десятникам,
бригадирам,  конвою.  После  работы Киселев  не мог успокоиться  - ходил  из
барака  в  барак,  выискивая  человека,  которого  он  мог  бы  безнаказанно
оскорбить,  ударить,  избить.  Таких  было  двести  человек  в  распоряжении
Киселева.  Темная  садистическая жажда  убийства жила  в  душе Киселева  и в
самовластии и бесправии  Дальнего Севера нашла  выход, развитие, рост. Да не
просто  сбить  с ног - таких любителей из  начальников  малых  и  больших на
Колыме  было много, у которых  руки  чесались, которые,  желая душу отвести,
через минуту забывали о выбитом зубе, окровавленном лице арестанта - который
этот забытый начальством удар запоминал  на всю жизнь. Не  просто ударить, а
сбить с  ног и топтать,  топтать  полутруп своими  коваными сапогами. Немало
заключенных видели у своего  лица железки на подошвах и каблуках киселевских
сапог.
     Сегодня   кто  лежит  под   сапогами  Киселева,  кто  сидит  на  снегу?
Зельфугаров. Это мой сосед сверху по вагонному купе  поезда,  идущего прямым
ходом  в  ад,-  восемнадцатилетний  мальчик  слабого сложения с  изношенными
мускулами,  преждевременно изношенными. Лицо Зельфугарова  залито кровью,  и
только  по черным  кустистым бровям узнаю я  своего  соседа:  Зельфугаров  -
турок,  фальшивомонетчик.  Фальшивомонетчик  по 59-12 - живой - да  этому не
поверит ни один прокурор, ни
     один следователь, ведь  за  фальшивую монету у государства ответ один -
смерть. Но Зельфугаров был  мальчиком шестнадцати  лет, когда слушалось  это
дело.
     -  Мы  делали  деньги  хорошие  -  ничем  не  отличить  от  настоящих,-
взволнованный  воспоминаниями,  шептал Зельфугаров в бараке -  в  утепленной
палатке, где внутри брезента ставится фанерный каркас -  изобретения и такие
бывают.  Расстреляны отец и  мать, два дяди Зельфугарова,  а мальчик остался
жив -  впрочем, он скоро  умрет,  порукой  тому  сапоги  и  кулаки  инженера
Киселева.
     Я  наклоняюсь  над  Зельфугаровым,  и тот  выплевывает  прямо  на  снег
перебитые свои зубы. Лицо его опухает на глазах.
     -  Идите,  идите, Киселев увидит,  рассердится,- толкает  меня  в спину
инженер Вронский, тульский  горняк, тверяк по  рождению  -  последняя модель
шахтинских процессов. Доносчик и подлец.
     По узким ступенькам, вырубленным в горе, мы взбираемся на место работы.
Это  -  "зарезки" шахты.  Штольня,  которую  бьют по уклону,  и  немало  уже
вытащено веревкой камня - рельсы  уходят куда-то далеко вглубь,- где  бурят,
откалывают, выдают на-гора породу.
     И  Вронский, и я, и Савченко, харбинский почтарь, и паровозный машинист
Крюков -  все  мы слишком  слабы,  чтобы быть  забойщиками,  чтобы  нам была
оказана  честь допустить  к кайлу и лопате и  к  "усиленному" пайку, который
отличается  от  пайка  нашего,  производственного,  какой-то  лишней  кашей,
кажется.  Я  знаю хорошо, что такое шкала  лагерного питания, какое  грозное
содержание скрывают эти пищевые рационы поощрения, и не жалуюсь. Остальные -
новички - горячо обсуждают главный вопрос: какую категорию питания  дадут им
в  следующую  декаду -  пайки  и карточки  меняются  подекадно.  Какую?  Для
усиленного  пайка  мы  слишком  слабы,   мускулы  наших  рук  и  ног   давно
превратились  в бечевки - в веревочки. Но у  нас еще есть мышцы на спине, на
груди, у нас есть еще кожа и  кости, и мы натираем мозоли на груди, выполняя
желание инженера Киселева.  У всех четверых мозоли на груди и  белые заплаты
на наших грязных, рваных телогрейках,  посаженные на грудь, как будто у всех
одна и та же арестантская форма.
     В штольне проложены рельсы, по рельсам на веревке, на пеньковом канате,
мы  спускаем вагонетку  - внизу ее нагрузят, а мы вытащим вверх. Руками  мы,
конечно, этой вагонетки не вытащим, если бы даже  все  четверо тянули  враз,
вместе,  как  рвут  лошади  гужевых троек в  Москве. В  лагере  каждый тянет
вполсилы или в  полторы силы. Дружно в лагере тянуть не умеют. Но у нас есть
механизм,  это  тот  самый  механизм,  который  был  еще в  Древнем Египте и
позволил построить пирамиды. Пирамиды, а  не  какую-нибудь  шахту, шахтенку.
Это - конный ворот. Только вместо лошадей здесь впрягают людей - нас,
     и  каждый  из  нас  упирается грудью в  свое бревно, жмет,  и вагонетка
медленно выползает наружу. Тут, оставив ворот, мы катим вагонетку к  отвалу,
разгружаем ее,  тащим  назад,  ставим  на рельсы,  толкаем  в  черное  горло
штольни.
     Кровавые мозоли на груди у каждого, заплаты на груди  у  каждого  - это
след бревна от конного ворота, от египетского ворота.
     Здесь  нас ждет,  подбоченившись,  инженер Киселев.  Следит,  чтобы  мы
заняли  свои  места в  этой  упряжке.  Докурив  свою  папиросу  и  тщательно
растоптав, растерев окурок на камнях своими сапогами, Киселев уходит. И хоть
мы знаем, что Киселев нарочно измельчил, растоптал свой окурок, чтобы нам не
досталось и  единой табачинки, ибо  прораб  видел  воспаленные жадные глаза,
арестантские ноздри, вдыхающие издали дым этой киселевской папиросы,- все же
мы  не  можем  справиться  с  собой  и  все  четверо  бежим к  растерзанной,
уничтоженной  папиросе и пытаемся собрать  хоть  табачинку, хоть крупиночку,
но, конечно, собрать хоть крошку, хоть пылинку не удается. И у всех у нас на
глазах слезы, и  мы возвращаемся в свои рабочие позиции - к потертым бревнам
конного ворота, к рогатке-вертушке.
     Это  Киселев,  Павел  Дмитриевич Киселев воскресил на  Аркагале ледяной
карцер  времен 1938 года,  вырубленный  в скале, в вечной мерзлоте,  ледяной
карцер. Летом людей раздевали до белья -  по летней гулаговской инструкции -
и  сажали их в этот карцер босыми, без шапок,  без рукавиц.  Зимой сажали  в
одежде - по зимней инструкции. Много заключенных, побывавших  в этом карцере
только
     одну ночь, навсегда простились со здоровьем.
     Говорили  о  Киселеве   много  в  бараках,  в  палатках.  Методические,
ежедневные смертные избиения казались многим, не прошедшим школы  1938 года,
слишком ужасными, непереносимыми.
     Всех поражало,  или  удивляло,  или задевало, что  ли,  личное  участие
начальника участка  в этих  ежедневных  экзекуциях. Арестанты  легко прощали
удары, тычки конвоирам, надзирателям, прощали  своим собственным бригадирам,
но  стыдились   за   начальника   участка,  этого   беспартийного  инженера.
Киселевская активность вызывала  возмущение  даже  у  тех, чьи чувства  были
притуплены  многими  годами  заключения,  кто  видал  всякое,  кто  научился
великому равнодушию, которое воспитывает в людях лагерь.
     Ужасно  видеть лагерь,  и  ни  одному человеку  в  мире  не надо  знать
лагерей.  Лагерный опыт - целиком отрицательный, до  единой минуты.  Человек
становится только хуже. И не может быть иначе. В лагере  есть много  такого,
чего не должен видеть человек. Но видеть дно жизни -  еще не самое страшное.
Самое страшное -  это когда это  самое  дно человек  начинает  -  навсегда -
чувствовать   в  своей  собственной  жизни,   когда   его   моральные  мерки
заимствуются из лагерного опыта, когда мораль блатарей применяется в вольной
жизни. Когда  ум человека  не  только служит для  оправдания  этих  лагерных
чувств, но служит самим этим чувствам. Я знаю много  интеллигентов - да и не
только  интеллигентов,-  которые  именно  блатные  границы  сделали  тайными
границами своего поведения на воле. В сражении этих людей с  лагерем одержал
победу  лагерь.  Это и  усвоение морали "лучше  украсть, чем попросить", это
фальшивое блатное различение  пайки  личной и  государственной. Это  слишком
свободное отношение ко всему казенному.  Примеров растления много. Моральная
граница, рубеж очень важны для заключенного. Это - главный вопрос его жизни.
Остался он человеком или нет.
     Различие очень тонкое, и стыдиться нужно не воспоминаний о том, как был
"доходягой", "фитилем", бегал как "курва с  котелком" и  рылся  на  помойных
ямах, а стыдиться усвоенной блатной морали - хотя  бы это давало возможность
выжить  как блатные, притвориться "бытовичком" и  вести себя так, чтобы ради
бога  не  узнали ни  начальник,  ни  товарищи, пятьдесят восьмая ли  у  тебя
статья, или сто  шестьдесят вторая,  или какая-нибудь служебная  - растраты,
халатность. Словом, интеллигент хочет
     быть  лагерной Зоей  Космодемьянской,  быть  с блатарями  - блатарем, с
уголовниками - уголовником.  Ворует и пьет  и даже радуется, когда  получает
срок по "бытовой" - проклятое клеймо "политического" снято с него наконец. А
политического-то  в нем не было никогда. В  лагере не было политических. Это
были воображаемые, выдуманные  враги, с которыми государство рассчитывалось,
как  с  врагами   подлинными,  -  расстреливало,  убивало,  морило  голодом.
Сталинская коса смерти косила всех без различия, равняясь на  разверстку, на
списки, на  выполнение  плана. Среди погибших в лагере был такой же  процент
негодяев и трусов,  сколько и  на  воле. Все были  люди случайные,  случайно
превратившиеся в жертву из равнодушных,  из  трусов,  из обывателей, даже из
палачей.
     Лагерь  был  великой  пробой  нравственных  сил человека,  обыкновенной
человеческой  морали, и  девяносто  девять  процентов  людей  этой пробы  не
выдержали. Те, кто выдерживал,- умирали вместе  с теми, кто  не  выдерживал,
стараясь быть лучше всех, тверже всех - только для самих себя..
     Была глубокая осень, густая метель. Опоздавшая в перелете молодая  утка
не  могла  бороться  со снегом,  слабела. На  площадке  зажгли  "юпитер",  и
обманутая его холодным светом утка кинулась,  хлопая отяжелевшими, намокшими
крыльями, к  "юпитеру",  как  к  солнцу,  как  к  теплу. Но  холодный  огонь
прожектора не был  солнечным огнем, дающим жизнь, и утка  перестала бороться
со снегом. Утка опустилась на  площадку перед штольней, где  мы  - скелеты в
оборванных телогрейках - налегали
     грудью на  палку  ворота под улюлюканье конвоя.  Савченко  поймал  утку
руками. Он  отогрел  ее за пазухой, за своей  костистой пазухой, высушил  ее
перья своим голодным и холодным телом.
     - Съедим? - сказал я. Хотя множественное число тут было вовсе ни к чему
- это была охота, добыча Савченко, а не моя.
     - Нет. Лучше я отдам...
     - Кому? Конвою?
     - Киселеву.
     Савченко  отнес утку  в дом, где жил начальник участка. Жена начальника
участка вынесла Савченко два обломка хлеба, граммов триста, и  налила полный
котелок пустых щей из квашеной капусты. Киселев знал,  как рассчитываться  с
арестантами, и  научил этому свою  жену. Разочарованные,  проглотили мы этот
хлеб - Савченко кусочек побольше, я - кусочек поменьше. Вылакали суп.
     - Лучше было самим съесть утку, - грустно сказал Савченко.
     - Не надо было носить Киселеву, - подтвердил я.
     Случайно  оставшись в  живых  после истребительного  тридцать  восьмого
года, я не собирался  вторично  обрекать себя на знакомые мучения.  Обрекать
себя  на  ежедневные, ежечасные  унижения,  на побои, на  издевательство, на
пререкания  с  конвоем,  с  поваром,  с  банщиком,  с  бригадиром,  с  любым
начальником  - бесконечная борьба за кусок чего-то, что можно  съесть - и не
умереть голодной смертью, дожить до завтрашнего точно такого же дня.
     Последние  остатки расшатанной, измученной, истерзанной воли  надо было
собрать, чтобы  покончить с издевательствами ценой хотя бы жизни. Жизнь - не
такая уж большая  ставка в лагерной игре.  Я знал, что  и все думают так же,
только не говорят. Я нашел способ избавиться от Киселева.
     Полтора   миллиона   тонн  полукоксующегося  угля,  не  уступающего  по
калорийности  донбассовскому,  -  таков угольный  запас Аркагалы,  угольного
района Колымского края - где лиственные, исковерканные холодом над головой и
вечной мерзлотой под корнями деревья достигают
     зрелости в триста лет. Значение угольных запасов при таком лесе понятно
всякому начальнику  на Колыме. Поэтому на  Аркагалинской шахте часто  бывало
самое высокое колымское начальство.
     - Как только какое-нибудь большое начальство приедет на Аркагалу - дать
Киселеву по морде. Публично. Будут ведь обходить бараки, шахту  обязательно.
Выйти из рядов - и пощечина.
     - А если застрелят, когда выйдешь из рядов?
     - Не застрелят.  Не  будут ждать.  По  части получения пощечин  опыт  у
колымского начальства невелик. Ведь ты пойдешь  не к приезжему начальнику, а
к своему прорабу.
     - Срок дадут.
     - Дадут года два. За такую суку больше не дадут. А два года надо взять.
     Никто из старых колымчан не рассчитывал вернуться с Севера живым - срок
не имел для нас значения. Лишь бы не расстреляли, не убили. Да и то...
     - А что Киселева после пощечины уберут от нас, переведут, снимут -  это
ясно.  В  среде  высших  начальников  ведь  пощечину  считают  позором.  Мы,
арестанты,  этого не считаем, да и Киселев, наверное,  тоже. Такая  пощечина
прозвучит на всю Колыму.
     Так помечтав  о самом  главном в  нашей  жизни у  печки, у  холодеющего
очага, я влез на верхние нары, на свое место, где было потеплее, и заснул.
     Я  спал  без всяких  сновидений.  Утром нас привели  на  работу.  Дверь
конторки  раскрылась, и начальник участка шагнул через порог. Киселев не был
трусом.
     - Эй, ты,- закричал он,- выходи.
     Я вышел.
     - Значит, прогремит на всю Колыму? А? Ну, держись...
     Киселев не ударил меня, даже не замахнулся для приличия, для соблюдения
собственного  начальнического достоинства. Он  повернулся  и ушел. Мне нужно
было  держаться  очень  осторожно.  Ко  мне  Киселев  больше не  подходил  и
замечаний не делал - просто исключил меня из своей жизни,  но я понимал, что
он ничего не забудет, и иногда чувствовал на  моей  спине ненавидящий взгляд
человека, который еще не придумал способа мести.
     Я много  размышлял  о великом лагерном чуде -  чуде  стукачества,  чуде
доноса.  Когда Киселеву донесли? Значит, стукач не спал ночь, чтобы добежать
до вахты или до квартиры  начальника.  Измученный работой днем,  правоверный
стукач крал у себя отдых ночной, мучился, страдал и "доказывал". Кто же? Нас
было четверо при этом разговоре. Сам я - не доносил, это я твердо знал. Есть
такие положения в жизни,  когда человек и сам не знает,  донес он или нет на
товарищей.  Например,  бесконечные  покаянные  заявления   всяких  партийных
уклонистов.  Доносы  это  или  не доносы?  Я  уж