подводы.
   - Вот, когда нам довелось с тобой вместе, Коля, - сказал бывший  ден-
щик Сидоров шагавшему рядом с ним Николаю. - Из-за чего же  это  поручик
Баранов застрелились? Такой бесхитростный человек...
   - Ах, да! - воскликнул юноша. -  Ведь  у  меня  же  его  предсмертное
письмо... У тебя, Сидоров, спички есть?
   - После прочтем. Наверно, у возницы фонарь. Они всегда берут. Да-а-а,
дивное дело, - протянул Сидоров, вздохнув: - И охота людям руку на себя:
богу противно, себе неприятно и людям хлопотно. А все от образованности.
   - И среди крестьян случается, - заметил Николай.
   - Редко же. И то от тяжелой жизни. А у господ от мечтаний от  пустых.
Душа, говорят, болит. Ха-ха, скажите пожалуйста, какая глупость! - Сидо-
ров поправил шапку и повернул к юноше курносое лицо. - Как это может ду-
ша болеть? Брюхо она, что ли, или  зуб?  Вот  брюхо,  ежели  обожрешься,
действительно: не подходи, убью. А как опростался в добром аппетите, вот
тебе и душе легко. Ха, глупости какие, душа! Сегодня, скажем, тяжело,  а
завтра, может, так полегчает, песни петь  да  плясать  захочется,  почем
знать? И выходит - зря убил себя, глупо.
   - Нет, Сидоров, ты не понимаешь, - возразил юноша. - Например, безна-
дежная любовь...
   - Ах, брось, Коля!.. Очень даже это смешно, - и  узкие  темные  глаза
Сидорова сверкнули из-под густых ресниц. - Ежели любишь чужую бабу,  не-
отмолимый грех - лучше отойди. Ежели втюрился в девушку, а она не  может
тебя любить, тоже отойди: и себя замучаешь, и ее - отойди. На свете  де-
вок без счета, любую выбирай, и все  по-одинаковому  пахнут.  Только  мы
по-собачьи нюхаем, а надо умственно, по-человечьи.
   Сидоров говорил внятно, убежденно. Отставшие товарищи стали  выравни-
ваться с ним, он понял, что говорит не впустую, голос его окреп.
   Павел Федосеич все время пытался ввязаться в разговор, но  не  давала
одышка.
   - Уж очень просто все у тебя, Сидоров, - наконец, сказал он. - Вот ты
говоришь - грех... А что такое грех?
   - Всяк знает, что такое грех. Да не всякому выгодно признаться в нем,
- ответил Сидоров. - Грех, это когда людям плохое сделать ладишь, людям.
Или, примерно, так... Послухай-ка, ваше благородие, что я  вам  скажу...
Да как я могу прикончить свою жизнь, раз она не мне принадлежит, не моя?
   - А чья же?
   - Как чья! - Сидоров жарко задышал в  щеку  Павла  Федосеича.  -  Моя
жизнь, это все равно твоя жизнь, его жизнь, пятого, десятого:  она  всем
принадлежит, а не мне, и я должен трудиться по гроб жизни. Дак как же  я
самовольно могу уйти с работы, вроде дезертир - трах в башку и вверх но-
гами... Вот, к примеру, плотники строят дом людям жить, а тут возьмут да
все до единого и удавятся на вожжах от разных любвей.  Вот  и  спрошу  я
вас: кто же за них дом-то достраивать обязан? А сколько в их руках труда
сидело, сколько бы они еще таких домов на пользу людишкам  построили  за
всю жизнь-то за свою? Ага! То-то же и есть. Так и про всякого можно раз-
мыслить, и про поручика Баранова, царство ему небесное.
   Все вздохнули. Павел Федосеич сказал:
   - Нет, ты, Сидоров, настоящий сектант, свою веру ищешь...
   - Меня как хочешь называй, - спокойно ответил Сидоров. - Меня мудрено
обидеть. Один пытал меня из терпенья вывести, конечно, выпивши и  недоб-
рый человек. Уж как он меня ни обижал. Я терпел с кротостью. Он меня об-
лает, я молчу. Он меня пуще, я опять молчу, и лицо у меня радостней ста-
новится. Его такая ярь разобрала, зубы стиснул, да как даст мне в морду,
а сам заплакал. Чуете? Заплакал...
   - Так и учат дураков, - пробасил Лука. - Этак и морды не хватит. А ты
его сам...
   - Нет, почему же, - перебил его Павел Федосеич и любовно  заглянул  в
лицо Сидорова. - Оказия... Столько времени прожил с тобой, а не подозре-
вал, что ты новоявленный пророк.
   - Не мудрено, ваше благородие, батюшка: ведь я для вас денщик был.
   - Ну, ладно, - захрипел чиновник и откашлялся. - А позволь  тебя  по-
зондировать, пощупать... Ну, допусти, горит дом, и в дому  ребенок.  Ты,
наверно, не бросился бы спасать его, потому,  как  ты  можешь  рисковать
своей жизнью, раз она не тебе принадлежит?
   Сидоров медлил отвечать. Потом встряхнул головой и как-то  по-особому
радостно сказал:
   - Тут, ваше благородие, совсем не то. Тут другое.  Тут,  если  нужно,
сила меня бы бросила спасать, и не спросила бы меня, - вот в  чем  суть.
Тут плоть с разумом молчит, душа работает... Это особь статья.
   - Ты, парень, как монах, - насмешливо  проговорил  Мокрин,  надбавляя
шагу. - Расстрига, что ли, ты? Тебе колькой год?
   - Тридцать первый. А что?
   - Сектант, брат Сидоров, сектант, - чуть  прихрамывая,  сказал  Павел
Федосеич и распустил тугой кушак. - Ну, а ежели у нас кто стал бы  поги-
бать, ты положил бы за того свою душу?
   - Напредки не знаю, - раздумчиво ответил Сидоров.
   Лесная просека. Послышался легкий свист, всхрапнула лошадь. Павел Фе-
досеич схватился за плечо соседа: "ай!". Но все  благополучно:  садятся,
крестятся - в путь добрый - едут на двух подводах. Возница-эстонец  кру-
тит лисьей мордочкой, полюлюкивает на лошаденку.
   - Густав, - говорит ему Николай Ребров. - Одолжи, пожалуйста, фонарь.
   Прыгающий, мутный луч огарка осветил письмо.  Николай  едва  разбирал
мелкий почерк. Тряслись руки, трепыхалось письмо,  как  на  осине  лист.
Юноша читал про себя, вскидывая брови.  Сидоров  внимательно,  неотрывно
следил за его лицом, читал лицо, как книгу.
 
   "Ну, вот, Николаша, я и убежал. Хотя и не в  одну  сторону  с  тобой,
рассуждая в вашем земном пространстве и вашем времени, но ты скоро  меня
догонишь, а тебя догонит тот, кто еще не родился: земля вертится, а вре-
мя стоит в безмолвии: ему неоткуда и некуда итти. Итак... Впрочем, долой
метафизику, это писал не я, писали частички моего  взбудораженного  моз-
га... Поручик Баранов умер единственно из-за того, что ему нечего делать
на земле. Слепцу, сбившемуся с пути, трудно отыскать свою тропу. И я  не
хочу тыкаться лбом в стену: я горд. Я заблудился, не туда пошел, я обма-
нулся и обманут. Ты вдумайся, Николай, кто мы? Мы  на  службе  у  власть
имущих, у капитала, которому социализм так же чужд и опасен, как в  свое
время было опасно христианство для античного мира.  И  вот,  иностранный
капитал, самый изворотливый, самый подлый, вынул из  нас  сердце,  отнял
совесть, вложил в наши руки меч и повел бить - кого?  Наших  же  русских
парней и рабочих, нашу же плоть и кровь. И выходит, что мы  ландскнехты,
фендрихи, бандиты, продажная сволочь, - вот кто мы. Это - не ужас?!
   "Многие этого не понимают, некоторые поняли и спешат прийти с  повин-
ной головой, чтоб стать на защиту Республики. Но кто поручится, что  они
делают это в святом порыве, а не спасая свою шкуру? И если большевики, к
кому я собирался пойти с чистым раскаянием, хоть на миг усомнились бы  в
моей искренности, - ты понимаешь, понимаешь, - такого поругания над сво-
им святая-святых я бы не перенес: я горд и чуток. Стало быть, выхода мне
нет, факт бытия моего утратил для меня всякий смысл, я решил смыть с мо-
ей души печать братоубийцы Каина и вот - я себя казню. Итак, милый  юно-
ша, прости, что я тебе пока не попутчик. Пишу  тебе  пространно,  потому
что я люблю тебя, а люблю потому, что ты юн, ты чист, а белейшая  чистая
юность - залог счастья всего человечества: если в юности светел, то  бу-
дет светла и вся жизнь твоя. Пишу тебе, как старик, как отец  твой  (эти
слова мои - может быть, единственный светлый порыв за свою мою  жизнь  -
эти слова облегчают мою душу, я это чувствую, чувствую). Отцу не пишу  и
матери не пишу: к чему им лишние страданья? А тебя благославляю на  слу-
жению народу.
   "Я теперь над жизнью и я вижу: введение в историю  закончилось,  хаос
людских взаимоотношений сгущается в два неравных противоборствующих  яд-
ра, человечество обмокнуло перо в кровавые чернила и каракулями начинает
писать первые слова новой своей истории. Пройдет положенное время, наука
и людская совесть по-настоящему расправят свои крылья,  каракули  вырав-
нятся, встанут четкими рядами, вспыхнут огнем, и вместе с ними  вспыхнет
сердце человека в высокой любви, в порыве исканий  недостижимого  идеала
во благо всех людей.
   "Ну, мальчик, я ослаб, перо притупилось, просит отдыха, а она  стоит,
она ждет, она торопит. Но я не боюсь ее. Я верю: миром правит Истина,  и
я свой вечный дух смело предаю в ее чистейшие руки. Я верю, что худо мне
не будет. Прощай".
 
   Напряженные нервы Николая Реброва содрогались,  он  испытывал  трепет
отчаянья и восторга. Какие-то световые волны, взмахивая, пронизывали его
душу, хотелось радостно плакать, молиться, но глаза были сухи, лишь  по-
дергивались мускулы лица, и прыгал подбородок.
   - Нно, ти-ти, я тебе-ти! - хлестнул возница лошадь и загасил фонарь.
   Сидоров с выражением любопытства в лице и голосе спросил:
   - Ну, что? О чем он пишет?
   - Я еще не все понял, - сказал Николай, -  но  письмо  замечательное.
Совсем не от любви застрелился. Ах, какой он хороший человек!  И,  может
быть, по-своему он прав, - и юноша пересказал, как мог, суть письма.
   Сидоров с грустью произнес:
   - Ты говоришь - прав?.. Глупость. Ежели дрянь какая ушла  с  земли  -
туда-сюда, а хороший человек надобен миру, вот как. По  барской  правде,
может, он прав, по мужичьей - виноват.
   - Правда одна, - с чувством превосходства сказал Николай.
   - Глупость! - с жаром возразил Сидоров. -  У  каждого  человека  своя
правденка, маленькая, плохенькая. А только чем проще человек, тем правда
его крепче. Мужицкая правда крепкая.
   Юноша смолчал: глаза Сидорова мечут искры, спорить бесполезно с ним.
   Чрез густую завесу мрака замутнели огоньки.
   - Тпрру! - и лошадь остановилась. - Дожидай, - прогнусил  эстонец.  -
Моя пойдет к сольдат, застава здесь, пропуск берут, который...  который,
уезжает правильна. Нам много марка давать начальник, а то... тюрьма, - и
скрылся.
   Ждали недолго.
   - Можна... Езжай... Но, ти-ти!
   Просерел приподнятый шлагбаум, предостерегающе пролаяла собаченка:  -
хватай их, едут! - закачался фонарь в руках что-то крикнувшего стражника
- луч света мазнул по снегу, по острию штыка и подпрыгнул к голове Павла
Федосеича: голова, усы, плечи трусливо упали вниз.
   Дорога пошла полями. Лошади бежали шустро, задняя похрамывала и води-
ла ушами - должно быть, слышала вой волков. Дорога вступила в лес.
   - Приехаль. Конца, - пропищал возница, зажег фонарь и сказал Егорову:
- На, держи, пожалюста... Давай остатки расчет. - Лука вручил ему  пачку
денег, он не торопясь пересчитал, вздохнул, сказал: -  Ступай  за  мной,
ступай. Буду говорить.
   Все вышли на пригорок. Николай Ребров осмотрелся. Он на  берегу  Пей-
пус-озера. Темное мартовское небо все в звездах, их мерцающий свет скуп,
холоден. Простор лишь чувствовался, но  был  неощутим  для  глаза:  даль
расплывалась в сумраке пространства, была обманной, призрачной.  Однако,
юноша видел все, вплоть до своей белой комнаты, там, под Лугой. Его  ши-
рокооткрытые глаза горели, словно звезды. Павел же Федосеич, как ни ста-
рался всмотреться в даль, ничего не видел, кроме тьмы, кроме страха, ох-
ватившего всю его душу. Его глаза  мутны,  как  ледяшки,  зубы  стучали,
из-под папахи холодный пот.
   Лисья мордочка понюхала воздух, рука в рукавице вытянулась в муть:
   - Иди прямо, все иди, иди, иди. Далеко  иди,  верстов  десять,  а  то
раз'езд утром увидит с берега. Как прошла десять верстов,  прямо,  стой,
вертай лева, на Гдов. Иди скорей, не отставай. Ну, дай бог счастлив... -
Он засопел и, попыхивая трубкой, повернулся к лошадям.
   Павла Федосеича терзала острая борьба с самим  собой:  душа  звала  -
вперед! - тело кричало - назад! - тело готово хлопнуться, как в  могилу,
в снег.
   - Ну, братейники, идем, - твердо проговорил Лука. - А ну, помолимся.
   Все сдернули шапки, опустились на колени. Молитва коротка, но пламен-
на.
   И когда поднялись, когда поцеловались друг с другом по-братски, звез-
ды как будто запылали ярче, и даль раздвинула пути.
 
   Глава XXI
 
   Пейпус-озеро
 
   Настроение юноши неровное, ухаб на ухабе - взлет и  срыв:  на  бодром
общем фоне зияли, как болючие раны, провалы в мрак, и душа его, радуясь,
изнывала.
   Дорога вначале трудная, удробная - к берегам  намело  сугробы  снега,
путники взмокли на первой же версте. Но вот дорога плотней, ноги местами
скользили по глади льда, путники облегченно вздохнули, и бородатый  Мок-
рин заводит речь:
   - А вот, братцы, ежели удариться в тонкое рассуждение,  чтоб  веселей
шагать, расскажу вам, как я в немецком плену сидел... - его  слова  плы-
вут, кряхтят как-то нудно, ненужно и нелепо.
   Лука время от времени оглядывается назад: темная стена лесистого  бе-
рега еще близка. Николай Ребров зажигает свечку, смотрит на часы:
   - Четверть второго, братцы, - говорит он.
   Идут молча. Только шаги дробят тишину и время. Слышны тревожные вздо-
хи прасола Червячкова и сиплое дыхание Павла Федосеича, тащившегося сза-
ди всех.
   - Что, папаша, непривычно? - оборачивается  Егоров.  -  Поди,  животы
взболтал?
   У Мокрина в мешке недовольно взыкает пружина: часы сердятся,  что  их
украли и куда-то тащат.
   - Бечевка перетерлась, - говорит Мокрин. - Пускай играют, вроде музы-
ки.
   Идут. Лука оглянулся и - нет берега.
   - Сворачивай, православные! - командует он. - Берег исчезнул.
   Все повернули за Лукой влево, к Гдову.
   - Ишь, звездочки чего-то блекнут, - кротким, любовным голосом  сказал
денщик Сидоров. - Кажись, восход свет копит, - он шел ныряющей походкой,
потряхивая заплечным кошелем, в его руках корзина Павла Федосеича.
   Издали громыхал Лука:
   - Что вы, черти, как клячи опоенные! Айда скорей!
   Звезды, действительно слиняли, небо  над  головами  стало  выцветать,
восток бледнел, готовился вспыхнуть у краев, но запад сгущал тона,  вби-
рая в себя остатки ночи. Все зыбко, изменчиво, предутренние краски зате-
яли едва приметную для глаз игру, нежно переливаясь  одна  в  другую.  А
даль попрежнему незрима: предел ее - прильнувший к берегам туман.
   Часы показывали 5 утра. Ноги давали себя знать даже  привычным  ходо-
кам. У Павла Федосеича дрожали колени, от левой пятки прошивала до спины
стреляющая боль. Он сдерживал стоны, но глаза его приняли плачущее выра-
жение, зрачки стали расширяться. На востоке, глубоко под землей,  разго-
рался пожар, и зарево, начинаясь у краев, все гуще, все выше заволакива-
ло небо.
   - Солнышко! - и Лука сел на снег.
   Артель побросала клажу.
   Сквозь разорвавшийся туман зловеще смотрела на  путников  темно-сизая
бахрома эстонского леса, лес оказывал так близко, как будто люди  только
что начали свой путь, или он, не отставая, все время шел за ними следом,
спрятавшись в ночной туман.
   - Что ж ты, вожак... Сбились! - продрожал голосом похожий на мальчиш-
ку писарек Илюшин.
   Артель с открытыми ртами растерянно смотрела в  черную  бороду  Луки.
Тот сердитым рывком выхватил из-за пазухи кисет и, вгрызаясь в  задымив-
шую трубку, уверенно сказал:
   - Идем правильно. Это глаз лукавит.
 
   * * *
   Наверстывая потерянное на отдых время, артель ходко  подавалась  впе-
ред.
   Горизонты прояснялись.
   Вдали чуть намечалась русская полоса лесов, за спиною которых  серело
родное небо.
   - Как чувствуете себя, Павел Федосеич?
   - Не спрашивай, Коля, - отмахнулся тот; согнутые в коленях  ноги  его
сдавали, в груди наигрывало хриплое мурлыканье, он  то-и-дело  вскидывал
голову и с резким шумом выбрасывал свистящую струю воздуха.
   Далеко впереди, на гладкой, слегка вбугренной сугробами  поверхности,
ясно  обозначилось  темное  и  небольшое,  с  воробья,  пятно.  Двигаясь
навстречу путникам, оно вскоре выросло в галку, потом в большого  петуха
и остановилось. Острые глаза Луки разглядели лошадь и трех закопошивших-
ся на льду людей.
   - Рыбаки, однако, - радостно сказал он.
   - Слава богу! - облегченно передохнула вся артель. - Наши. Мужики.
   Лука оглянулся назад, скользнул взором по  эстонскому  берегу,  вдруг
глаза его прищурились и засверлили даль:
   - Погоня, - сдавленно и тихо, но как гирей по голове,  ударил  он  по
сердцам товарищей.
   У Павла Федосеича упал с плеча мешок. С эстонской стороны на путников
опять надвигался воробей, вот он вырос в галку, вот...
   - Ребята! Беги к рыбакам! Пропали мы...
   Рыбаки совсем близко, погоня тоже не дремала:  игрушечная,  с  зайца,
лошаденка, запряженная в сани, быстро росла.
   - Помогай бог, братцы, - вразброд и путано закричала рыбакам  артель.
- Не погоня ли за нами, братцы?
   - Она, - сказал широкоплечий белобородый рыбак. - А вы беглецы никак?
Плохое дело. Перетрясут вас всех.
   - Как перетрясут? - испугался Николай.
   Первым движением его - немедленно сдать на сохранение рыбакам  завет-
ные золотые часы с кольцом - подарок поручика Баранова. Он быстро  расс-
тегнул свою новую американскую шинель, поймал цепочку, но в это время  -
грох! - выстрел, путники переглянулись, рыбаки же хладнокровно продолжа-
ли свою работу.
   Крутя хвостом, подкатила клячонка, двое быстро  выскочили  из  саней,
третий направил автоматку дулом к путникам и продолжал сторожко сидеть.
   - Документы! - резко крикнул эстонец, обветренное с помороженным  но-
сом лицо его надменно мотнулось вверх. - Документы! Ну!
   - Руки кверха! - вскинув револьвер, скомандовал другой, приземистый и
кривоногий.
   - Ой, приятели, да что вы, - заикаясь, жалобно проговорил Сидоров.  -
Нет у нас документов, извините великодушно. Не знали мы.
   - Стойте! Пошто вы забираете? - растерянно забасил Лука. -  Ведь  это
втулки к колесьям... А это коса... В деревню несу, к себе.  У  нас  дома
нет ничего...
   Перетрясли оба мешка Луки и свалили к себе в сани все его добро. Лука
клял эстонцев, лез в драку, но каждый раз кидался в сторону от дула  ре-
вольвера.
   - Рыбаки! Вы-то чего смотрите?! - взывал он, хрипя.
   Рыбаки  долбили  лед.  Вялый  и  болезненный  прасол  Червячков  стал
раз'яренной кошкой: визжал, грыз насильникам руки, лягался, из его  раз-
битого лица текла кровь.
   - Ради всего святого! Это подарок... память о друге... - тщетно  умо-
лял Николай Ребров.
   Перстень и часы, блеснув золотой рыбкой, нырнули в эстонский  карман,
как в омут. Отряд уехал. Николай дрожал и готов был разреветься.
   - Плюнь, - подошел Сидоров. - Лишь бы живу быть.
   Николаю не жаль ни перстня, ни часов, его мучило  насилие,  грубость,
унижение человека человеком.
   - Ах-ах-ах-ах, - бросили работу, враз заговорили рыбаки.
   - Эх... Такую тяготу люди взяли на себя: народ на народ  пошел,  брат
на брата, - душевно сказал старик-рыбак, он заморгал седыми, древними, в
волосатых бровях, глазами и отвернулся.
   - Откуда вы? - подавленно спросил Павел Федосеич.
   - Мы на чухонском берегу спокон веку  живем.  Теперича  вроде  ихнего
подданства. А так - православные хрестьяне.
   - Не мешкайте, ребята, шагайте попроворней, - сказал кривошеий  рыбак
и указал рукой: - На перекосых идите, во-он туда!
   Беглецы пошли.
 
   * * *
 
   Плечам легче, но сердцу и ногам трудней.
   - Беда, - кто-то вздохнул, кажется все вздохнули, все вздохнуло:  не-
бо, воздух, лед.
   Шли, шли, шли. И вдруг Лука на лысом месте, как с размаху в стену:
   - Братцы!.. Глянь-ка!
   Под вскореженным сизобагровым льдом вмерзли в  его  толщу  скрюченные
нагие тела людей.
   Лука сплюнул, задрожал:
   - Ой, ты!.. Идем, идем...
   И, как от заразы, отплевываясь и крестясь, всем  стадом  дальше.  Шли
молча, содрогаясь: над ними и сзади волною темный страх.
   Прошагали версту-две. Отставший Павел Федосеич споткнулся, упал:
   - Эй, Коля!.. Сидоров! - Картина... картина, полюбуйтесь,  -  кряхтел
чиновник, стараясь подняться.
   Из  льда,  пяткой  вверх,  торчала  обглоданная  человеческая   нога.
Прутьями висели оборванные сухожилья. Кругом лед сцарапан в соль когтями
волков. Сидоров и Ник