о
жить! Сегодня жив, а завтра тебя не стало.
   - Но в чем же жизнь? - с болью и страданием спросил Николай.
   - Оставьте, бросьте! - замахала на него девушка. - Философия не к ли-
цу вам. А вот в чем: музыка, веселые лица, смех,  поцелуи.  Вон  -  ваши
солдатики толстушку под руки ведут.
   Мимо них, в горячем споре, разнузданном смехе и пыхтенье, грязно про-
топала - гнулись половицы - тройка. Кравчук и Масленников волокли жирную
полосатую эстонку к выходу. Эстонка, вырываясь, задорно хохотала и пово-
рачивала запрокинутую голову то к одному, то к другому кавалеру.
   - Какой упрям русски... Какой нетерпений!
   - Пожалте, так сказать... Вот ваша шубка, не угодно ли!  -  И  троица
скрылась за дверью.
   Рыжий эстонец в зеленой куртке, враз оборвав  пляс,  сунул  трубку  в
карман и, блеснув глазами, сипло закричал:
   - Ах, са куррат. Жену уводиль! Эй!.. Вийсид найзе! Тулерутту... -  он
выхватил нож, мстяще взмахнул им и побежал к выходу, ругаясь.
   За ним топоча, как кони, эстонская молодежь.
   - Убьют, - и Николай Ребров вскочил.
   - Кого?
   - Масленникова... Но что же мне делать?
   - Ребята! Наших бьют!.. - кто-то крикнул с улицы, и русская  матерная
ругань прокатилась по буфету, как густая вонючая смола. И словно по  ко-
манде, из буфета и зала, открывая двери лбами, помчались мимо юноши  се-
рые шинели.
   А там, за стенами, на снегу, под лунным светом, уже зачиналась  свал-
ка. Юркие эстонцы кричали пронзительно, взмахивали руками нервно,  быст-
ро, с прискочкой, солдаты же  работали  кулаками,  как  тараном,  метко,
хлестко, основательно, и все крыли русским матом.
   Меж деревьями пурхался в сугробах с ножом в руках, рыжий  длинноволо-
сый эст:
   - Держи его! Держи, твой мать!!. - визжал и ляскал он зубами.
   Его помутившийся взор, взвинченный ревностью и шнапсом,  видел  перед
собой двух бегущих солдат с женой, но впереди были: сосны, густые по го-
лубому снегу тени, ночь.
   Звенели стекла парадных дверей: дзинь - и в дребезги. Трещали запоры,
стоял сплошной рев и давка: солдаты рвались из дома на помощь  к  своим,
но стена эстонцев остервенело напирала с улицы:
   - Насад!.. Насад!.. - Поршень упруго вдавился внутрь, и кучка солдат,
окруженная густой толпой, приперта к стене, в буфете.
   - Варя! Варя! - тщетно взывал Николай Ребров: его голос тонул в общем
гаме.
   На буфетную стойку,  на  окна  вскочили  молодые  эстонцы  в  шляпах,
пальто, калошах. Надорванной глоткой, потрясая кулаками, они  бросали  в
толпу буянов призывы к порядку. Их бледные лица,  исхлестанные  гримасой
гнева, были страшны, вскулаченные руки вот-вот оторвутся от плеч и затк-
нут орущие пасти. Но их никто не видел и  не  слышал:  разгульный  дебош
клокотал и ширился, как лесной пожар.
   Между стеной эстонцев и солдатами лежало  небольшое  пространство,  и
опасно было схватиться с русскими в рукопашную: раз'яренный  вид  солдат
свиреп и лют, как у всплывших на дыбы медведей, в их захмелевших отчаян-
ных руках сверкали ножи, угрожающе покачивали об откуда-то взявшиеся ду-
бинки и массивные ножки от столов.
   - А, ну, подойди, чухна! Много ль вас на фунт идет?!
   - Не замай, картофельна республика! Брюхо вспорем!
   - Чухны! Клячи! Полуверцы!!
   И в ответ разрывались руганью сотни широких ртов, чрез  толпу  летели
стулья и с треском грохались в стену, над головами  приседавших  солдат.
Но кольцо все сжималось и сжималось, общий рев нарастал,  передние  ряды
эстонцев, подпираемые сзади, ощетинили кулаки, как дикообраз иглы,  ску-
ластые лица их корчились от оскорблений  и  мужичьих  плевков,  звериное
чувство кровью зажгло глаза, упруго согнуло колени, спины, вытянуло шеи,
напрягло каждый нерв и мускул для последнего  алчного  прыжка.  Еще  ма-
ленько, какой-нибудь крик, какой-нибудь жест и...
   И вот со свистом пронеслась по воздуху пивная бутылка и прямо солдату
в лоб.
   - Урра!!. - и все заклубилось лешевым клубком.
   - Бей их!.. Режь!..
   Но в этот миг, когда клинки ножей убийственно сверкнули - вдруг  нео-
жиданно грянули громом, один за другим, три выстрела. И как ушат ледяной
воды на сумасшедших - свалка замерла. И на виду у всех  высоко  поднялся
над толпой детина-солдат. Он взгромоздился на  стол  серой  бесформенной
массой, как гора.
   - А-а, едри вашу, черти!.. - с торжествующей угрозой зарычал он,  как
стоголовый лев.
   Он был огромен, страшен, лохмат, словно таежный леший. Таких людей за
границей нет. Неуклюжие, как салазки, вдрызг изношенные  валенки,  длин-
ный, вывороченный вверх шерстью косматый тулуп, и рыжая, такая же косма-
тая, с прилипшей соломой папаха, из-под  которой  выпирали  меднокрасные
подушки щек, круглый, как колено, подбородок и небывалые усищи,  похожие
на воловьи, загнутые вниз, рога. Большие, навыкате, глаза дерзко издева-
лись над толпой, он чувствовал себя, как деревенский колдун средь темных
баб, у которых страх отнял язык и разум.
   Все это произошло в короткий миг, и мгновенное оцепенение толпы вдруг
разразилось буйными криками:
   - У него пюсс! Оружие! Вялья! Вялья! Долой его!.. Веди к офицеру!..
   А сзади кричали русские:
   - Чуланов! Стреляй их, сволочей!.. Стреляй!!.
   Верзила грохнул еще два раза из револьвера в потолок.  Толпа,  топоча
каблуками, шумно откинулась прочь.
   - А-а, не вкусно?! - хохотом заржал Чуланов и раскатисто  рявкнул:  -
Эй, наши!.. Убегай!.. Сей минут от ихнего дома  и  от  всей  чухны  один
дрызг останется!.. - В его руках высоко вскинутых над  головою,  смерто-
носно закруглились две большие бомбы. Толпа оцепенела, - помид... помид!
- вросла в пол, и онемевшие взоры влипли в бомбы, как в магнит. От  бомб
струился смертный холод и какая-то неиз'яснимая роковая  власть.  -  Мо-
лись, чухна, богу!.. Эх, и мне не жить... Прощай, белый свет! - Верзила,
пыхтя и ворочая бычьими глазами, сунул из правой руки бомбу  за  пазуху,
перекрестился. - Пропадать, так пропадать, - быстро схватил обе бомбы  в
руки, подпрыгнул и...
   По залу пронесся многоголосый вопль ужаса и, давя друг друга, толпа в
ослепшем страхе бросилась к окнам и дверям. Треск,  звяканье,  неистовые
крики женщин, вой мужчин... Взрыв бомбы слышали немногие, только те, ко-
торые упали в обморок. Слышала его и Варя: грохот, ослепительный огонь и
тьма.
   Верзила Чуланов еще не успел сползти со стола, как зал был  пуст.  Он
зашагал вперевалку к буфету, заглянул вниз, куда были  спрятаны  закуски
и, пошарив рукой, ущупал чей-то большой и холодный, как у собаки, нос.
   - Вылезай, чего лежишь, - прохрипел он сдавленно.
   Из-под стойки выполз Масленников:
   - Сволочь, - сказал он. - До чего напугал...
   Верзила шевельнул рогатыми усищами, снял папаху и отер взмокшее  лицо
подолом гимнастерки:
   - Фу-у! - От чрезмерного напряжения он весь дрожал.
   - Ты ошалел?! Где бомбы? Сволочь...
   - Вот, - сказал верзила и бросил на пол два стеклянных, синих шара. -
В баронском саду снял, в фольварке... Дюже поглянулись.
   Из разных потайных углов и закоулков выползала солдатня, у многих ли-
ца были в сплошных кровоподтеках. В выбитые окна клубами валил мороз.
   - Пошарь-ка шнапсу... Да пожрать, - прохрипел верзила.
   Из дверей освещенного опустевшего зала выглядывали кучки неподдавших-
ся панике людей.
   А за стенами дома, на свежем, ядреном воздухе, под мягким лунным све-
том, толпа пришла в себя. Все сбились, как овцы, в кучу: женщины,  моло-
дежь, солдаты.
   - Пьяный, анафема. Надо ему бучку дать... Это - Чуланов Мишка! - вык-
рикивал какой-то рыжеусый маленький солдатик.
   - Такой скандал, чортов дьявол в благородном месте произвел, - кричал
другой солдат.
   - От такого ужасу не долго и в штаны... Будь он проклят...
   Послышались бубенцы, песня, гиканье: к дому подкатили на двух тройках
офицеры.
   - Стоп! - и кучера-солдаты осадили лошадей.
   - Что? Гуляете? С праздником, господа свободные эстонцы! А можно нам,
так сказать, присовокупить себя? - И холеный, краснощекий в великолепных
бакенбардах офицер занес из саней лакированную ногу.
   И в сотню ртов загалдел народ: жалобы, угрозы, плач.  Солдаты  сорва-
лись с мест и, подобрав полы, замелькали меж соснами, как зайцы, утекая.
   Николай Ребров отпаивал Варю холодной водой:
   - Это ж все было  подстроено...  Для  озорства...  Варечка,  успокой-
тесь... Хотите, я вам кусок ветчины принесу?
   Варя сидела на стуле, в дальнем углу буфета, она  смеялась,  плакала,
целовала юноше руки, пугливо покашиваясь на шумную кучку  пирующих  сол-
дат.
   - Проведемте, дррузья-а-а, эфту ночь виселе-е-й!! - орали Масленников
и Чуланов, обняв друг друга за шеи и чокаясь стаканами.
   На стойке закуски, выпивка. В разбитое окно лез с улицы Кравчук:
   - Эге ж! - хрипел он простуженно. - Горилка?!. А ну, трохи-трохи мне.
Дюже заколел. Бррр!
   В дом ввалилась с парадного крыльца толпа. Впереди, блистая  погонами
и пуговицами, быстро и четко шагали офицеры, серебряный звон шпор разно-
сился на фоне шума, как на блюде. Солдаты  вскочили,  забыв  про  хмель.
Кравчук схватил бутылку шнапсу и вывалился вниз головой обратно чрез ок-
но на мороз, за ним загремел Чуланов с курицей и колбасой, за  ним  -  в
тяжком пыхтеньи - солдатня.
   - Остановиться!.. Стой!.. Стой, мерзавцы!! - звенели голосом и шпора-
ми величественные баки.
   Трофим Егоров, с маленькой беленькой бородкой унтер, пьяно  оборвался
с окна, вскочил и стал во фронт. Длинные  рукава  его  шинели  тряслись,
правое плечо приподнято, глаза с испугом таращились на подходившего офи-
цера. Толпа притихла, как в церкви. Николай Ребров дрожал. Шаги  офицера
ускорялись, - быстрей, быстрей, - и офицерский кулак  ударил  солдата  в
ухо. Трофим Егоров покачнулся. Офицер ударил еще. Егоров упал.
   - Билет! - приказал офицер.
   Николай Ребров, забыв про Варю, заметался.
   Солдат пошарил в обшлаге и подал бумажку, следя за кулаком и  глазами
офицера.
   - Ты! Скот! За билетом явиться ко мне  на  квартиру.  Направо!  Шагом
марш!
   Николай Ребров, не попадая зуб на зуб, прыгающим голосом резко  крик-
нул:
   - Не имеете права драться! Я донесу! - Он, юркнув в  зрительный  зал,
смешался с толпой и стал продираться к выходу.
   - Что-о? Кто это?.. Какая сволочь?! - раскатывалось издали.  -  И  вы
все сволочи... Чего стоите? Ха-ха!  Гостеприимство?..  Подумаешь,  какая
честь... Молчать, когда офицер русской службы говорит!..
   Николай Ребров, выбившись к двери, оглянулся.  Бакенбардист-  офицер,
ротмистр Белявский кричал на толпу вдруг запротестовавших эстонцев и при
каждом выкрике яростно ударял себя по лакированному голенищу хлыстом.
   - Эстонская республика... Ха-ха!.. Великая держава...  Да  наш  любой
солдат, ежели его кашей накормить, сядет, крякнет, вашу республику и  не
найти... Не правда ли, господа офицеры?..
   В ответ раздался золотопогонный смех. Толпа оскорбленно зашумела.
   - Господин офицер! - вышел вперед высокий жилистый эстонец. На рукаве
его пальто был красный бант. - Я вас буду призывайт к порядку.
   - Молчать! Ты кто такой? Коммунист? Товарищ? А хлыстом  по  харе  хо-
чешь? Научись по-русски говорить, картофельное брюхо, чухна!
   - Господин офицер!
   - Призывай к порядку свое правительство! - провизжал молоденький, как
херувимчик, офицер.
   - Да, да, - подхватил бакенбардист. - Где  ваша  чухонская  поддержка
войскам генерала Юденича? Изменники!.. Если бы не ваша  измена,  русские
большевики давно бы качались на фонарных столбах... Подлецы вы со  своим
главнокомандующим! С Лайдонером!..
   - Замолчить!.. Будем жаловаться  генерал  Верховский!..  Коллективно.
Нехороший вы народ!
   Бакенбардист с поднятым хлыстом и офицеры бросились  на  говорившего,
но толпа грудью стала на его защиту:
   - Уходить! Вы не гость нам!.. Для простой народ!.. Ваш мест не здесь!
Вялья, вялья!..
   А офицеры, повернувшись спиной к толпе, вдруг заметили Варю, еле  си-
девшую на стуле и готовую упасть в обморок.
   - Ах! Вы? Варвара Михайловна? Варя?.. Как вы здесь?.. Ведь это ж  ка-
бак... Это ж хлев!..
   - О, богиня, - привстав на одно колено, послал ей  воздушный  поцелуй
юный купидон.
   - Едем!
   Николай Ребров, взбудораженный и потрясенный, шагал через лес и голу-
бую ночь, не зная сам, куда.
   - Ребров, ты?
   - Я... А-а, Егоров.
   - Как мне с билетом быть?..
   - Наплюй.
   - Чего?
   - Наплюй, мол. Приходи в канцелярию я тебе новый выпишу.
   - Чего?.. Кричи громче: не слышу... Ох, дьявол, как он по уху порснул
мне... Однако оглох я, парень, -  уныло,  подавленно  проговорил  Трофим
Егоров, затряс головой и засморкался. - Ну, и кулачище...
   Их настигали бубенцы. Пешеходы свернули с голубой дороги в тень. Одна
за другой промчались тройки. С передней пьяно, разухабисто и разноголосо
неслось визгливое:
 
   Гайда, тройка! Снег пушистый,
   Ночь морозная кругом...
   Па дарожке серебристой...
 
   - Варя! До свиданья!! - не утерпев, желчно крикнул юноша.
 
   Глава IX
 
   "Адью, адью". Его превосходительство
 
   Святки закончились печально. Трофим Егоров, Масленников и еще  пятеро
нижних чинов, по доносу администрации Народного Дома,  были  арестованы.
Среди солдат поднялся ропот, сначала тихо,  невидимкой,  крадучись,  как
подземные ручьи, потом громче, шире, и вот, чуть ли не на глазах у  офи-
церов, во дворах, чайных или просто, где попало, стали собираться митин-
ги.
   А эпидемия брюшного тифа крепла. Тиф валил солдат и начал подбираться
к офицерам. Развернулись два русских лазарета, правда, плохо оборудован-
ных и грязных. Открыл свои действия и великолепный лазарет Американского
красного креста. Он предназначался для офицеров и чистой публики.  Одним
из первых лег туда ад'ютант, поручик Баранов. Последнее время он недомо-
гал и на службу частенько приходил выпивши.
   - Поручик, что за причина?
   - Откровенно вам, генерал, скажу: совесть.
   Его отвозил в лазарет Николай Ребров. Простые эстонские сани, на  дне
солома. Укутанный шубами, поручик бредил. Из его слов ничего нельзя было
связать, - тусклые, серые - лишь одно слово пламенело - Россия. - До ла-
зарета десять верст. Бритый, с лисьими глазами эстонец, пискливо загово-
рил с Николаем Ребровым.
   - А ваши бегут домой. Эта проста.
   - Как?
   - Мой возит. На Пейпус, ночь. А там беги поскорей.
   - Где живешь?
   - Хе! Хитрый, - подмигнул эстонец и засмеялся в рукав тулупа.
   - Не ты ли к Ножову в окно стучал?
   - Мой. Ножов там, в Русь. Двенадцать солдат тоже бежаль с Ножов. Мно-
го народ бежаль. Тыща. Я твой брат знай, твой брат  меня  знай.  Я  всей
знай.
   - Ну, а как в России, не слыхать?
   - В Росси-и-и, -  протянул  он  и  прищелкнул  языком.  -  Роду-няру,
дрянь... Собак кушают. Клеб нет... Гнилой картул.
   Лазарет поразил Николая Реброва: все горит, белеет, блещет. На столи-
ках, против каждого больного, букет цветов из  оранжереи  и  приемная  -
зимний сад из пальм.
   На все это юноша смотрел сквозь стекла двери, внутрь его не  пустили,
и ему не пришлось как следует проститься с поручиком Барановым.
   Домой он вернулся поздно ночью. Настроение скверное, подавленное: бы-
ло очень жаль Варю, жаль самого себя и поручика  Баранова.  Он  понимал,
что Варя гибнет и что под его собственными ногами почва  превращается  в
болото. В ком же искать поддержку? Ножов бежал, поручик Баранов наверное
умрет, сестра Мария принадлежит другому. Вот разве Павел Федосеич: мысли
его ближе и роднее юноше, чем мысли брата.
 
   * * *
 
   Из восьми писарей ночевали дома только четверо. А где  же  остальные?
Но Николаю Реброву ужасно хотелось спать.
   Утром, оправляя постель, он нашел под подушкой письмо в  конверте  за
сургучной казенной печатью.  Вскрыл.  Размашистым  кудрявым,  как  дикий
хмель, почерком было выведено:
   Коля, другъ, прощай навеки,
   Может - на всегда
   Я и прочьи человеки...
 
Следующая строчка письма зачеркнута и дальше - проза: 
   "Мы съ товарищами бежимъ, милый Коля, старайся и ты утечь. Очень  ужъ
стосковался я по родине. А въ Эльзе полное разочарованiе произошло,  она
вроде беременная, ссылаясь на меня. Я же сомневаюсь.  Во  всяком  случае
навести ее и утешь, а полотенце  мое  и  мыльница  мильхиоровое  отбери,
взявъ себе на память обо мне и Николае Масленниковомъ.  Его  превосходи-
тельству низкiй приветъ съ кисточкой. Адью, адью".
   У Николая Реброва задрожали  руки  и  что-то  неясно,  но  настойчиво
скользнуло в душе: вот бы. Он сорвал с храпевшего Онисима Кравчука одея-
ло и ткнул его кулаком в бок:
   - Вставай! Слышишь?!
   Кравчук сел и таращил сонные, опухшие глаза. Белье его было невероят-
но грязно и засалено, как и он сам.
   - Когда они бежали? - спросил Ребров.
   Кравчук достал из-под кровати кусок шпику, сдул с него  пыль  и  стал
рвать зубами. Он чавкал с наслаждением, закрыв глаза и покачиваясь.  Ши-
рокая грудь его была вся в шерсти, поблескивал серебряный крестик.
   - Кравчук, слышишь?! Когда Масленников бежал?
   Хохол открыл узенькие глазки и сказал:
   - А ну, хлопче, пошукай трохи-трохи хлеба.
   Николай Ребров плюнул и поспешно надел шинель -  было  десять  часов.
Кравчук вновь повалился на кровать.
   В канцелярии уже сидели три писаря. За дверью слышались неверные шаги
генерала и злобное кряканье. Писаря совещались, как быть.
   Решили о побеге генералу не докладывать.
   А вот и... Все вытянулись. Генерал опирался на палку. Лицо его за эти
сутки постарело на целый год. Он сердито застучал палкой в пол и зажевал
губами, прищуренные глаза его подслеповато бегали от стола к столу.
   - Где люди? Я спрашиваю: где люди?!
   - Не можем знать, ваше превосходительство. Они не ночевали... Кравчук
болен.
   Палка застучала в пол сильней, правое плечо в золотом погоне с вензе-
лем приподнялось.
   - Арестовать! Арестовать мерзавцев!! - крикнул он так, что все  попя-
тились. - Ты! Писарь! Иди ко мне! - Прихрамывая и встряхивая головой, но
стараясь держаться прямо, он кособоко скрылся в кабинете, за ним и Нико-
лай Ребров. - Вот приказ о назначении ротмистра  Белявского.  Немедленно
отправить. Комнату ад'ютанта Баранова запечатать казенной печатью. Хоро-
шо ли его устроил? Где печать? - он провел взглядом по столу. - Где  пе-
чать?! - выдвинул ящик, другой, третий. - Печать!!!
   Писаря бросились искать пропажу. Все перевертывали вверх дном, перет-
ряхивали, пуская пыль. Подошедший в суматохе Кравчук тоже  стал  ползать
под столами на корточках, шарить шомполом под шкафом, заглядывать в печ-
ку, в закоулки и когда генерал, грозя всех отдать под суд, вышел на ули-
цу, Кравчук обтер об штаны пыльные руки и простодушно спросил под  общий
смех:
   - А чего, хлопцы, мы ищем-то?
   - Идиот, дурак, - весело ответил низенький, похожий на мальчишку  пи-
сарек Илюшин. - Печать пропала, печать!
   - Какая, казенная? - опять спросил хохол. - Да ее  ж  Масленников  на
память узяв.
 
   * * *
 
   Генерал раза два прошелся по аллее. Левая нога его  дрейфила  и  было
тесно дышать. Он останавливался, прикладывал руку к груди и ловил воздух
ртом, животный страх расширял и суживал его глаза.
   - Скверно, - говорил он самому себе. - Астма. Дьявол их забери с  их-
ней революцией. Сидел бы теперь в Крыму, в своей дачке. Нечего  сказать,
в хорошенькой обстановочке околевать приходится.
   Он круто повернулся, хотел разнести пробежавшего солдата, который  не
отдал ему честь, но в это время:
   - Генерал, пожальте кофе кушать! Баронесса ждет.
   - А-а. Так-так... Сейчас, - сказал он свежей, в белом чепце и фартуке
молоденькой горничной. - Слушайте, Нелли... А вы,  того...  Вы  возьмите
меня под руку. И пожалуйста поласковей со мной, поласковей... Я так оди-
нок... Слушайте, Нелли... Вы простудитесь. Огонь вы... От ваших щек  пы-
шет жаром. И эта грудь... Ах, Нелли!.. Вот возьмите золотой, наш,  царс-
кий. Пожалуйста, пожалуйста. Я так несчастен, Нелли, так скучаю. Я очень
долго по ночам не сплю... И вы... того... Не  можете  ль  вы,  Нелли-ша-
лунья, приходить ко