грать,  с
кем-то поругался, кричал:
   - Армия! Какая к чорту у нас армия?.. И что мы за  офицеры?  Где  наш
император?
   - Я не императору служил, а народу, - возражал гнилозубый, с  рыжими,
седеющими усами офицер. - И теперь служу народу.
   - Кулаком по зубам вы народу служите.
   - Врете! Нахально врете...
   - Господа, господа! - тщетно взывал лысый. - Это ж свинство, наконец!
   - Молчи, отец игумен! - гремел басом Дешевой.
   Кто-то из дальнего угла:
   - Князь Тернов преставился...
   - Ну?! Когда?
   - Сегодня утром. Кранкен.
   На мгновенье пугливая тишина и сквозь подавленные вздохи:
   - Царство небесное... Еще один ад патрес...
   Некоторые наскоро, как бы крадучись, перекрестились.  Дешевой  перек-
рестился усердно и с отчаянием.
   - А вместе с князем - еще двое: Чернов и Сводный.
   - Царство небесное, царство небесное...
   Пожилой человек с запущенной седеющей бородой сжал виски ладонями  и,
застонав, уставился в пол. Дешевой надтреснуто запел:
 
   Наша жизнь коротка-а-а...
   Все уносит с собо-о-ю-у-у...
   - Не войте, ну вас!..
   Дешевой боднул головой, брови его отчаянно взлетели вверх:
   - Э-эх, выпить бы! - треснул он кулаком в стол.
   Пробило восемь. Сестра Дарья Кузьминишна быстро развела всех по  ком-
натам и выключила свет:
   - Покойной ночи.
 
   * * *
 
   К девяти все стало тихо. В коридоре горела лампочка.  Николай  Ребров
надел две пары толстых шерстяных чулок, а сверху чьи-то  старые  галоши,
разорвал сзади по шву халат, загнул его полы, на манер  штанов,  накинул
на плечи казенное одеяло и прокрался коридором к выходу. Пусто.  Заскри-
пела дверь в сени, - куча, прикрытых рогожею гробов - скорей, мимо  -  и
вот он на дворе. Возле калитки - караульный:
   - Куда? Кто такой?
   - Дарья Кузьминишна приказала зайти за хлебом.
   - Иди, да скорей! Скоро запру.
   Мороз небольшой, и лесная дорога в  тишине.  Юноша,  надбавляя  шагу,
жадно вдыхал пахучий и крепкий, как брага, воздух.  Закружилась  голова,
ноги шли вслепую, как у пьяного, спину прохватывал холод. Но вскоре, на-
сытившись кислородом, кровь распалила мускулы, и  душа  юноши  взыграла.
Ах, как хорошо вырваться от смерти, чтоб видеть вот эту ночь,  вот  этот
лес, дышать, и радостно плакать, и улыбаться звездам. Юноша не двигался,
юноша созерцал себя и жизнь, а двигалась дорога, сначала медленно, потом
быстрей, быстрей, и вот Николай Ребров у цели.
   Та же комната в антресолях барского дома, тот же красноватый свет под
потолком.
   - Брат, Сережа!
   Сергей Николаевич мгновенье стоит с открытым ртом:
   - Колька, мальчик! Ты?!. Вот так маскарад...
   И, разрывая об'ятия, тянется пухлая рука пухлого Павла Федосеича:
   - Эге! Вьюнош! Что за вид...
   Покрытая инеем большая кукла срывает с себя чалму, одеяло, халат,  и,
греясь в одном белье, у жаркой  печки,  торопится  рассказать  про  свою
жизнь. Торопится и брат с Павлом Федосеичем,  торопится  денщик  и  двое
незнакомых, бородатых - высокий и низенький -  увязывают  вещи,  наскоро
глотают полуостывший чай, жуют с хлебом колбасу.
   - Ну, что ж, братишка Коля, можешь с нами бежать?
   - Куда?
   - В Париж, вьюнош, в Париж! - бабьим голосом  притворно-весело  Павел
Федосеич, но выпуклые глаза его тревожны.
   - Да ты болен иль здоров? - И Сергей Николаич трясущейся  ладонью  ко
лбу брата.
   - Когда собираетесь?
   - Ровно в час... Теперь семь минут двенадцатого.
   Сердце Николая Реброва сжалось, кровь ударила в виски, отхлынула:
   - В Россию?
   - Ну да, чрез озеро.
   - И я... Брат, возьми меня! Сережа... - Ноги его подогнулись, он кач-
нулся, упал на что-то мягкое.
   И сквозь песок, вой ветра, сквозь красное шуршанье  падали  откуда-то
сверху в самый мозг, в самую больную точку чужие, холодные слова:
   - Как же быть?.. Надо остаться.
   - Я не могу... Все готово. Деньги уплачены.
   - Но нельзя же бросить больного...
   - Я не могу...
   - Дозвольте остаться мне...
   И все. Потом кто-то склонялся над ним, целовал, шептал.
 
   * * *
 
   Пред рассветом юноша открыл глаза:
   - Ушли?
   - Ушли, так точно, - ответил денщик Сидоров.
   Из глаз юноши потекли слезы. Сидоров, с добродушным лицом  белобрысый
парень, зажег лучину - и в самоварную трубу.
   - Ничего, приятель, ничего, - говорил он, свирепо продувая самовар, -
настанет и наш черед. Не век же здесь сидеть будем... Однако вас нужно в
больницию... Ужо горяченького попьем... Коньячек  остался...  На  доныш-
ке...
   И вскоре же ввалился с чемоданчиком пыхтящий Павел Федосеич.
   - Что ж, ваше благородие?! - удивился Сидоров.
   Павел Федосеич швырнул чемодан, сорвал с плеч полушубок и грузно  сел
на пустую койку.
   - Вернулись? - уныло спросил и Николай Ребров.
   Толстяк опустил голову и, закрыв ладонью глаза,  коротко,  прерывисто
дышал.
   - Погиб... Погиб я... Анафемски малодушен оказался... Колпак,  дрянь,
тьфу!.. баба! - бабьим голосом выкрикивал он, притопывая пяткой в пол. -
Я не один, не один... Еще трое вернулись... Страшно. - Он подошел к юно-
ше и неуклюже опустился пред  ним  на  колени.  -  Колечка,  голубчик...
Страшно. Этот сволочь, возница, чтоб ему, чухне, поколеть, таких  ужасов
нагородил - беда. Будто бы много наших померзло, и  только  счастливчики
благополучно выбираются. Толстопузый дурак я, чорт... Сидел бы я,  толс-
топузый, во Пскове, нет! Чорт понес отечество  спасать.  Ну  и  подыхай,
старый дьявол, здесь... Сидоров, дружище... Давай пить, пить, пить!
   - Есть, ваше благородие, - и Сидоров достал из своего топорно сделан-
ного сундучка завернутую в грязные подштанники бутылку с ромом  и  кусок
сыру.
   Павел Федосеич жадно выпил целый стакан и сразу расхолодел.
   - С холоду, оно приятно, - улыбнулся Сидоров.
   - Колька! Вьюнош! - закричал толстяк. - Знаешь, кто это? - и он  пох-
лопал Сидорова по плечу. - Это ангел, это спаситель твой. А я подлец,  и
кузен твой подлец, и все мы подлецы, бросили  тебя,  миленького  нашего,
больного мальчишку. А вот он не бросил... Запомни, вьюнош, русского  му-
жика!.. На всю жизнь запомни!.. Ведь, кто нас бежать-то подбил, кто  го-
рел этой идеей-то? Он, Сидоров. А вот остался. Это не подвиг с его  сто-
роны? Подвиг!.. Христианский! Ближнего возлюбил... А ведь ты ему  чужой,
- толстяк обнял Сидорова и плакал у него на плече. - Не  Сидоров  ты,  а
Каратаев, знаешь у Льва Толстого Каратаев такой есть, солдат...  Вот  ты
его внук-правнук...
   - Так точно, - сказал Сидоров, простодушно улыбаясь. - На  нашей  де-
ревне Каратаевы имеются... Конешно, кузнецы они... - Нос его еще  больше
закурносился, и узенькие глазки потонули в скуластых лоснящихся щеках.
   - И ты больше не денщик Сидоров, ты знаменитый крепким русским  разу-
мом, мягким русским глупым сердцем потомственный мужик.  Пей,  гражданин
Сидоров!.. Колька, пей!
   Николая Реброва качало и потряхивало, и кто-то в дальнем углу, за са-
моваром, срывал и вновь набрасывал на гроба, на кучи гробов, рогожу.
   Наступил рассвет. Красный фонарик под потолком погас. Павел Федосеич,
мертвецки пьяный, лежал на ковре, широко раскинув пухлые ноги. Он слюня-
во жевал и мямлил, левый глаз его полуоткрыт и подергивался, как в пара-
личе. За окном мутнело полосатое утро, внаклон заштрихованное  медленным
пунктиром догоняющих друг друга снежинок,  и  бессонные  глаза  Сидорова
точно так же мутны, медлительны и бледны, как за окном рассвет.
   Но, когда окреп день, и пики елок четко зачернели на  мглистом  небе,
Сидоров доставил больного в лазарет и чуть не на себе втащил его по  вы-
сокой лестнице.
   - Беглец! Несчастный беглец! - вскричал Дешевой, смачно обсасывая ку-
риную лапку.
   На губах Николая Реброва жалкая улыбка и взор утомленных, ввалившихся
глаз его со щемящей тоской окинул стены недавней своей тюрьмы.
   Стремительно-нервная походка - чек-скрип,  чек-скрип,  -  и  в  самую
больную точку, в мозг, в душу град упреков.
   - Дарья Кузьминишна, - взмолил лысый, и его треугольное  лицо  сложи-
лось в тысячи морщин, - умоляю, полегче с ним.
   - Дарья Кузьминишна! Да вы посмотрите, каков он! - как бревно с горы,
бас Дешевого.
   - Они совсем больные-с, - жалеющим голосом и Сидоров. - Они  несчаст-
ны-с.
 
   * * *
 
   Юноша на этот раз, действительно, тяжко заболел.  Прошло  мучительных
три дня. Военный доктор зауряд-врач Михеев, молодой, но  облезлый  чело-
век, распушил Дарью Кузьминишну, сменил сиделку, оштрафовал караульного,
но эти меры ничуть не улучшили состояния  больного.  Нервно-потрясенный,
он метался, бредил, с его головы не снимали ледяной пузырь.
   За эти три дня двухэтажный дом  туго  уплотнился  вновь  поступившими
больными. Вместо пучеглазого Дешевого и лысого офицера, выбывших из  ла-
зарета, в маленькой комнатке Николая Реброва пять человек тяжко больных.
   И вот, среди ночи - изразцовая печь не печь, изразцовая белая печь  -
их белая комната, там, под Лугой. Конечно так:  отец,  мать,  сестренка,
все пьют чай. И он, Николай, пьет чай. Что ж тут удивительного? И что-то
удивительного есть, но оно в глубине, в провалах, какие-то горькие тума-
ны мешают удивиться.
   - Коля, твой чай остыл, - говорит мать.
   - Сейчас, мама, погоди, погоди, сейчас, - вот  он  расхохочется,  вот
вспомнит, захохочет иль заплачет.
   И так все просто, тихо. Отец плывет, утонул в газетном листе,  как  в
море. Хочется обнять его, приласкаться. Тихо, хорошо и на сердце тихо.
   - Пожар, пожар! - Это какой-то хулиган, мерзавец  промчался  мимо  их
белой комнаты, там, под Лугой. Хулиган кричит: - Пожар, пожар! - и сразу
блеск.
   Николай Ребров вскочил. И все вскочили: темно.
   - Огня! Свету! Мы горим!
   Шум, беготня, крики, изразцовая печь. Нет изразцовой печи, все израз-
цовая печь, все гвалт, костер и пламя...
   - Скорей! Выносите скорей! Тише, осторожней.
   - Этого, этого, этого!.. Ну!!
   - Бегите!.. Зовите!.. Телефон! Телефон!..
   И в самую больную точку, в мозг.
   - Закрывайте шубой... Закрывайте одеялом...
   - Сестрица! Куда?
   - На улицу, пока на улицу... Ну!..
   Горел первый этаж лазарета, горел второй этаж, горели  гробы,  крыша,
снег, горели больные, забытые в доме, горел костром мозг Николая  Ребро-
ва.
   - Маама...
   В огненном окне замотался призрак, спрыгнул вниз, в смерть; от  обуг-
лившихся членов зашипел вспотевший снег.
   Кто-то едет, скачет, еще, еще. Холодная струя воды крепко  ударила  в
дым, в пар, в стену.
   - Качай!.. Закрывай!.. Багры, багры!..
   Николай Ребров из-под шубы с койки во все глаза и  не  может  понять,
что кругом, где он.
   - Берегись, берегись, едрит твою налево!! Чорт...
   Николай Ребров сразу понял: "Россия" - чрез уши, чрез тончайшую  сеть
вибраций, в самую больную, в самую желанную улыбчивую точку этой  похаб-
ной русской руганью, и вот самое светлое слово,  как  в  метельную  ночь
призывный звон: Россия.
   - Берегись, берегись!.. Задавит...
   И огневая стена, охнув, с треском рухнула.
   И дальше: скрипел под полозьями снег, или собачья свора выла  в  тыщу
голосов. Когда откроешь глаза: лес,  спина  возницы;  когда  закроешь  -
тьма, зыбкая, баюкающая. Лес, тьма, лес, тьма. Нет, лучше  не  открывать
глаза. Что-то с его, Николая Реброва, телом, и тело это  чужое,  против-
ное, грузное, куда-то его несут, может быть, на  погост  несут,  сердито
переговариваются. Недолгая тишина и - сразу густые,  бесконечные  стоны.
Застонал и Николай Ребров. Он открыл глаза и по-живому осмотрелся.  Жив.
Народный Дом. Тот самый, сцена, солома и куча больных. Опять, опять! По-
чему они не замолчат? Убейте их! Вышвырните их вон, на  снег,  к  чорту!
Опять больные...
   Но вся в сияньи, в звездах подходит к нему  она...  -  Сестра  Мария,
спаси... - Да, я Мария дева. Спасу. - И его несут невидимые руки, и  го-
лос Марии-девы говорит:
   - В артистическую, в уборную... Затопите печь.
   Ах, эта печь, белая, изразцовая. Нет, нет, это их белая комната, там,
под Лугой.
   - Коля, твой чай остынет, - сказала мать.
   И газетные листы над головой отца зашевелились. Сестра, маленькая де-
вочка, сестренка Катя. Белая комната, их комната, там, под Лугой,  белая
комната тиха, так тихо, так понятно все. И что-то нужно  вспомнить  ему.
Силится, силится, но не может вспомнить. Вспомнил:
   - Мама. Умираю... Неужели ты не чувствуешь? Смерть.
   - Пей чай... Пей до дна: так надо.
   И вновь тьма, и вновь светло, лесу  нет,  не  скрипит  снег  под  по-
лозьями, но собачья свора воет. Псы говорят, не псы, санитары, но у  них
собачьи хвосты и зубастые песьи морды - псы говорят:
   - Этот готов... И там шестеро... И этот... Всего  семнадцать...  Надо
выносить...
   Сквозь щелки полузакрытых глаз Николай Ребров видит:  утро,  в  окнах
свет, на полу солома, и плечо к плечу по всему полу больные или мертвые.
Один, рыжеусый, рядом с ним, лежит спокойно, словно спит. Да ведь это же
Карп Иваныч, торгаш из-под Белых Струг. А что ж его сын Сергей?
   - Карп Иваныч! Где ваш сын? Карп Иваныч, вы живы или умерли?
   - Умер, - ответил, не дрогнув Карп Иваныч, и голова у него стала  ло-
шадиная.
   Тогда санитар плюнул в руки и стащил с него сапоги:
   - Деньги, наверно, есть. Глянь, какое богатое кольцо.
   - Кольцо мне, тебе сапоги.
   - Ишь ты... А в зубы хочешь!..
   И здесь, и там, везде обшаривают мертвецов:  часы,  сапоги,  запонки,
куртки, портсигары. Потом садятся в угол и при живых, нос в  нос  уткнув
собачьи свои морды, делят добычу, как при мертвых. Живые стонут,  охают.
Николай Ребров кричит:
   - Я еще жив! Не подходи!.. Завтра! Может быть, завтра также  и  меня.
Завтра...
   Но собачьи хвосты растут-растут,  крутятся,  хлещут,  они  захлестнут
его, они задушат. Стра-а-ашно...
   - Милый, я здесь, - говорит не Мария-дева, а просто сестра Мария, - я
с вами, я люблю вас. Мой муж, Дмитрий Панфилыч, помер.
 
   Глава XI
 
   Либо смерть, либо Россия
 
   В конце февраля тифозная эпидемия остановилась. Ликвидация Северо-За-
падной армии, затихшая-было во время эпидемии, развернулась в полной си-
ле. Выдавали расчет с большими вычетами за  продукты,  за  обмундировку,
выдавались аттестаты о службе. Николай  Ребров  каким-то  чудом  оконча-
тельно оправился. Он напряженно занимался в канцелярии с раннего утра до
глубокой ночи. Он слаб, тощ и бледен, волосы на бритой голове  вырастали
медленно, от носа к углам рта пережитое пропахало две резких вечных  бо-
розды, веселые быстрые глаза стали задумчивы, строги, умудренны: они так
недавно глядели на смерть.
   Состав писарей новый. Прежние бежали или умерли. Умер и  хохол  Крав-
чук. Умирая, молился об Украине, о матери: "Ой, мати, мати", о своей же-
не Гарпине. Трофим Егоров, приятель  Кравчука,  похоронил  его  в  лесу,
версты за три от дома баронессы. На могиле поставил большой чисто  стру-
ганый крест. На кресте надпись:
 
   "Господи, прими духъ твой смиром".
   "Здесь покоится унтеръ-офицеръ штабной писарь Кравчукъ Анисимъ, пост-
радавшiй за веру и отечество, который где-то изъ подъ Кыеву. 17  февраля
1920 года. Аминь".
 
   Урвав свободный час, Ребров с  Трофимом  Егоровым  пошли  на  могилу.
Навстречу им, или опережая их, попадались бывшие солдаты армии Юденича и
русские мужики.
   - Куда, братцы?
   - Куда глаза глядят, - с горечью отвечали они. Их вид был  злобно-по-
корный, как у людей, приговоренных к многолетней каторге, утомленные  их
глаза с ненавистью озирались по сторонам. - А  не  знаете  ли,  где  тут
фольварк Шпильберг?
   - Были мы у Ганса, чухна такой есть,  мыза  у  него.  Ну,  прижимист,
чорт: за хлеб, говорит, ежели, работайте. Вас много, говорит, тут шляет-
ся. А придется, придется дарма работать: есть-пить надо... Эх, братцы...
   - Мы, как челноки: угнало нас бурей с родных песков, прибило к чужому
берегу, посадили нас на привязь, а вот теперь и причалы обрезали: плыви,
кто куда желает... Эх, жисть!
   Эти надрывные вопросы стукались в сердце юноши,  как  комья  земли  в
крышку гроба.
   А вот и могила: крест с венком из хвой. На  прибитой  жести  земляком
покойного, ветеринарным фельдшером, старательно написано:
 
   "О другъ поверь мне изъ-за гроба
   Твой другъ остался здесь живой
   А изъ холодного сугроба
   Не увидать земли родной.
   Но все пройдетъ, настанетъ лето,
   Певунья птичка прилетитъ,
   И мне несчастному, о, где-то
   Придется голову сложить...
 
   Сочинилъ народный поетъ В. Ф. Злынка."
 
   Юноша перекрестился, минуту постоял с опущенной головой, прочел стихи
и, неожиданно для самого себя, вдруг заплакал.
   - Колька, что ты? - растерялся Трофим Егоров. - О чем ты это?
   Юноша с трудом оторвал ладони от лица  и  чрез  озера  слез  радостно
взглянул на солдата:
   - О себе, Егоров, о себе, - сказал он, выдыхая слова. -  Кравчук  за-
рыт, а надо мной нет такого креста, и я живой. Ему не видать больше  ро-
дины, а я увижу. Уви-и-жу! Егоров, ты любишь Россию, родину?
   - Она баба, что ли? Хы, смешно, - и лицо солдата раскололось  пополам
улыбкой.
   - Дурак ты, - сказал Ребров.
   Лицо Егорова вмиг срослось, он отвернулся и засопел. Он за  последнее
время состарился лет на десять: бритый, согнувшийся, обрюзгший, был  по-
хож на старуху с запавшим ртом.
   - Конешно, тоскую по домашности, - обиженным голосом сказал он.
   - Бежим, Егоров!
   - Куда? В Рассею? Бежим, Колька, - и узенькие  глаза  солдата  совсем
сложились в щелки. - А как здохнем, окочуримся, али замерзнем на озере?
   - Пусть. Либо смерть, либо Россия!
   Они возвращались домой в радостном молчании. Были сизые сумерки, воз-
дух мягок и пахуч: зима последние доживала сроки.
 
   Глава XII
 
   Взбитые сливки и яйца с перцем
 
   Генерал чувствовал себя значительно бодрее,  должно  быть,  баронесса
откормила его взбитыми сливками, костыль давно заброшен, глаза помолоде-
ли, голос стал уверенней и крепче. Генерал дождался,  наконец,  известий
от семьи. В Париже все благополучно. Париж живет во-всю. Со всех  сторон
с'езжаются туда финансовые тузы и сорят награбленным на войне золотом. В
Париже шумно, шикарно, весело, но если б  знал  генерал,  с  какими  ли-
шеньями существовала там его семья. Впроголодь, в долг, с униженьями,  с
нищенской экономией в каждом франке, в каждом сантиме,  вплоть  до  того
дня, когда генеральше, чрез поручительство какого-то  благодетеля,  уда-
лось получить в Лионском кредите чек на 5.000 франков.
   Генерал тоже получил здесь изрядный куш ликвидационных, выписал Нелли
из Юрьева золотые часы, и Нелли время от времени заходит в комнату гене-
рала, чтоб почитать ему на ночь. Вот уже неделя, как генерал перестал по
ночам молиться и лить слезы пред походным своим образком. Генерал теперь
спит спокойно, улыбчиво, генералу снятся сполошные соблазнительные сны.
   - Ах, Нелли... Какой я видел сегодня сон... Будто бы вы и  я  идем  к
морю, в Крыму, конечно... Зной, солнышко, виноград... Сбрасываем с  себя
одежду и прямо в волны.
   Он рассказывает дальше, смачно покрякивает, на забористых местах  це-
лует концы пальцев, хихикает. Нелли кричит:
   - Врете, врете, ваше превосходительство! - и заливисто хохочет в  бе-
лый фартук.
   Генерал, хихикая и подрыгивая ногами, треплет ее за пухлый  раздвоен-
ный подбородок, гладит шею и пониже и сует за корсаж теплую, согревшуюся
в потертых брюках монету - царский рубль.
   - Ах, представьте, баронесса, - говорит он, проглатывая два  сырых  с
перцем яйца, - удивительный я видел сон. -  И  с  изящными  манерами,  в
изящных словах рассказывает ей какой-нибудь нецензурный  анекдот,  ловко
замаскированный светскими пошлостями.
   Баронесса сдержанно смеется, баронесса смеется громко, баронесса  по-
мирает от хохота, на румяных ее щеках краска  еще  больше  густеет,  она
грозит усыпанным бриллиантами мизинчиком и  кричит  красивым  контральто
чуть-чуть в нос:
   - Вы, генерал, неисправимы!..
   - Прелестно, прелестно, - приятным  баритоном  подхватывает  ротмистр
Белявский и слегка аплодирует  холеными  ладонями.