мне читать? Читать, хе-хе-хе -  читать...  И  ничего
более...
   - Какой вы шутники очень...
   - Вы думаете? О, да... Мы все шутники... Хе-хе-хе. А вот и  лестница.
Мы все шутники, все! - Бритый подбородок генерала чуть дрогнул и  что-то
засвербило в носу - Ба-а-льшие шутники... Да, да... - Генерал вздохнул и
зашагал по лестнице, пристукивая палкой.
   - Вы по ночам разговаривайть, - сказала Нелли,  поддерживая  генерала
под локоть. - С кем вы говорить?
   - С богом... Молюсь. Мне единственное осталось  утешение  -  молитва.
Да, да, не улыбайтесь,  Нелли...  Молитва.  -  Подбородок  его  задрожал
сильнее, глаза заволокло слезами, но генерал крякнул, выпрямился и,  от-
ворив дверь, бодро пошел чрез коридор в столовую.
   - Бон жур, женераль, - поднялась ему навстречу краснощекая  баронесса
в гофрированном светлом парике.
   - Бон жур, мадам! Бон жур! - и, щелкнув шпорами, он  поцеловал  выхо-
ленную, в бриллиантах, маленькую руку.
   - Садитесь, генерал. Пожалуйста, в кресло, в кресло.  Мимишка,  тубо!
Ну, как вы себя чувствуете, генерал? Вообще как дела?
   Сидевшая на подушке Мимишка, пристально глядя на  старика,  наклонила
лохматую головку влево.
   - Благодарю вас, чувствую себя прескверно, - вздохнул генерал,  нали-
вая в кофе густые сливки, - так чувствует  подыхающий  в  конуре  старый
пес, простите за сравнение.
   Мимишка еще пристальней уставилась на генерала  и  наклонила  головку
вправо.
   - Что вы, к чему такой пессимизм!.. А правда, вы за  последнее  время
очень изменились, очень... Вам бы отдохнуть. Ну,  а  как  ваша  семья?..
Давно не получали известий?
   - Париж молчит... Плохо им там. Ведь мы же все почти оставили в  Рос-
сии. А заграница денежки любит, денежки...
   Баронесса ласково округлила подведенные глаза и задала вопрос:
   - Ну, скажите, генерал, а как же дела вашей армии?.. Вообще, какие  ж
ваши планы в дальнейшем?..
   - Плохи, - сказал генерал, пожевав губами. - О всем  же  прочем  поз-
вольте, баронесса, умолчать...
   - Пардон... Конечно, конечно... - она досадно двинула локтями и  бед-
рами. - Вот не угодно ли торта, с цукатом. Вы любите? А  знаете,  я  чем
угощу вас? Сейчас, сейчас... - и она нажала  кнопку.  -  Нелли,  подайте
землянику и сливок добавьте в кувшин, - и обращаясь к генералу:  -  све-
жая, ваше превосходительство, только что с кустов, сама брала...
   Генерал, опустив голову, часто мигал  и  чертил  ложкой  на  скатерти
квадратики. На коротко остриженной седой голове его блестела  лысина,  и
вся фигура его с подергивающимися позлащенными плечами  была  несчастна.
Мимишка с грустью смотрела на старика, и ее собачьи глаза покрылись вла-
гой.
   - Генерал, ваше превосходительство, - задушевно и тихо произнесла ба-
ронесса. - Ну, будет вам... Ну, расскажите мне что-нибудь веселенькое.
   Генерал поднял смущенное, старое, как стоптанный сапог, лицо,  взгля-
нул на баронессу и, быстро отвернувшись, выхватил из кармана платок.
   - Если б... если б... не вы... баронесса... - прерывистым шопотом на-
чал он, затряс головой и уткнулся в платок.
   - Ваше превосходительство... милый...
   Генерал шумно высморкался и крикнул вдруг:
   - Черти! Пардон, пардон... Тысячу раз пардон... Представьте, баронес-
са, они, черти, украли казенную печать!.. Бегут,  бегут,  бегут...  Куда
бегут, зачем?..
 
   * * *
 
   Печать, действительно, не отыскалась.
   Вечером, при закрытых дверях, ротмистр Белявский вел разговор с гене-
ралом.
   - Вы, ротмистр, слышали?
   - О, да.
   - Я совершенно сбился в ситуации событий: и прошлых, и в  особенности
будущих. А то, что совершается теперь...
   - Разрешите, ваше превосходительство, пояснить, насколько я, так ска-
зать...
   - Пожалуйста, пожалуйста.
   Генерал развалился с ногами на кушетке:
   - Извините, ротмистр, но за последние дни я так... я так...
   Ротмистр же сел на круглый табурет, как журавль на  кочку.  Он  вынул
платок, встряхнул его - запахло любимыми духами баронессы "Dolce Mia"  -
и высморкался.
   - Вот в чем дело, - начал он, - придется, фигурально выражаясь,  тан-
цовать от печки, от Бермонда. Я, конечно, ваше  превосходительство,  ни-
чуть не претендую на непогрешимость, так сказать, своих...
   - Я, ротмистр, слушаю.
   - Пардон... Конечно, история со временем  выяснит,  ваше  превосходи-
тельство, все те махинации союзников и немцев, все те  явные  и  скрытые
рычаги, всю ту закулисную карусель и неразбериху, которая...
   - Кха!! - кашлянул, точно выругался генерал.
   - Пардон, пардон, - звякнул ротмистр шпорами. - Во-первых, где корень
наших неудач? В полковнике Бермонде. Неоспоримо. Этот неспособный  тщес-
лавный человечек вдруг вообразил себя Наполеоном и заявил, что он  может
выбить большевиков из Риги только во главе собственной  западной  армии,
русской, конечно.
   - Нахал! - прошипел генерал и швырнул окурок.
   - Да. А германцам, в особенности графу Гольцу, это на руку: ах, пожа-
луйте, действуйте... И вы понимаете, ваше превосходительство,  как  этот
самый Бермонд (он  же  князь  Авалов,  самозванный,  конечно)  отказался
явиться к Юденичу, когда тот вызывал его? И вышло так, что Юденич, вмес-
то того чтоб соединиться с силами Бермонда,  предпринял  наступление  на
Петроград один. А Бермонд двинулся на Ригу. Значит,  силы  разбились.  И
совершенно резонно Юденич об'явил Бермонда изменником русского  дела.  И
все это разыгралось под германскую дудочку  графа  Гольца:  дернул  граф
нитку - Юденич на Питер двинулся, дернул другую - Бермонд  в  противопо-
ложную сторону пошел, на Ригу, дернул третью нитку  -  английский  флот,
вместо обстрела Кронштадта и Красной Горки, т.-е. вместо помощи Юденичу,
направился в воды Рижского залива. А почему? Да очень просто, ваше  пре-
восходительство: германскому командованию важно было,  чтоб  наступление
Юденича не удалось: освобождение Петрограда от красных  банд  с  помощью
союзников обозначало бы что? А то, что союзники укрепили бы  этим  самым
свое влияние на русские дела и, конечно, имели бы не последний, если  не
первый голос в организации будущего правительства России.
   - Подлецы... Мерзавцы...
   - Но ведь вы, ваше превосходительство, насколько я осведомлен... Ведь
ваша ориентация была...
   - Что? Вы кончили?
   - А во-вторых, - прищурил ротмистр левый глаз, - командный состав на-
шей армии...
   - Что? Командный состав был плох? Вы кончили? - поднялся  генерал  и,
загребая ногою, стал шагать по комнате. - А знаете  что,  ротмистр?  Вы,
простите, ничего нового, оригинального не сообщили мне. Я - боевой гене-
рал и эту жвачку прекрасно знал и без вас. Поверьте. Вы кончили?  Покой-
ной ночи, ротмистр...
   - Покойной ночи, ваше превосходительство... А что  касается  грядущих
событий...
   - Покойной ночи!
   - Покойной ночи, ваше превосходительство...
   - Покойной...
   Ротмистр Белявский, поклонник вдовой баронессы, ночевал у нее в доме.
Его комната, куда он завтра  переселяется  на  жительство,  рядом  с  ее
спальней. Генерал же помещается в дальнем конце коридора. Он скучал  эту
ночь особенно сильно. Молился один, одинокий. И Нелли не пришла к  нему.
Николай Ребров тоже спал очень тревожно. Боролся во сне с каким-то чудо-
вищами, кричал, стонал. В него вползала болезнь и, одуряя кровь,  расте-
калась по всему телу.
 
   Глава X
 
   Из сна в сон и в пробуждение
 
   Прошло сколько-то суток, или ночей, или, может быть,  минут,  -  раз,
два, три, четыре, - Николай Ребров не может отчетливо и ясно себе предс-
тавить: шум, туман, движенья - и все, как сон - знакомое лицо с холеными
баками. Ага! Да это ж ротмистр Белявский, его начальник.
   - Слушаюсь, ваше высокоблагородие! Рад стараться!.. - И бежит, бежит,
какие-то подшивает бумажки к делу, пишет, нумерует, раз, два, три... че-
тыре...
   И много, много лиц, канцелярия едва вмещает: солдаты, офицеры,  воен-
ные чиновники, санитары, женщины... Деньги, деньги, деньги...
   Армию предположено распустить. Заготовляются ликвидационные  ведомос-
ти, вороха бумаг, горы бумаг, - чорт! - в них можно  утонуть.  А  голова
горит, и сердце стучит болезненно...
   И вечером, при свете зеленых ламп, а может быть  при  зимнем  блеклом
солнце:
   - Твое лицо мне знакомо... Где ж я тебя видал?
   - Не могу знать, ваше высокоблагородие.
   Теперь Николаю Реброву все равно: рождественская ночь,  театр,  скан-
дал: пусть сажают в тюрьму, пусть казнят. И он той же фразой, как и там,
при Варе: - Не имеете права драться! Позор! - Но он очевидно  крикнул  в
душе, беззвучно, потому что ротмистр Белявский не ударил его по лицу, не
сшиб на пол, не топчет ногами. Ротмистр Белявский, улыбаясь и  насвисты-
вая веселую песенку, прозвякал от стола к столу, к шкафу, к генералу,  к
двери, в ночь. И там, в ночи, возле спальни  шикарной  баронессы,  в  ее
спальне, там... Ах, ротмистр Белявский, какой вы подлец... Варя, Варя...

   * * *
 
   Николаю Реброву сдаваться не хотелось. Он все еще держался на  ногах.
Свалиться тифом - значит умереть. Он через силу ходил в канцелярию,  че-
рез силу занимался делом, переписывал ликвидационную ведомость, ему  ка-
залось иногда, что в его руках вместо пера большая трость, и  он  макает
ее в прорубь.
   - Развесь... Только аккуратно... По пяти гран. - Он не знает и не хо-
чется ему знать, кто произнес эти слова, он ощупью и сонно, как  слепой,
стал исполнять приказание. У него нет уверенности, что  он  делает  пра-
вильно и точно: то ему представится, что крошечная гирька из разновеса -
целый фунт, то белый порошок вдруг превратится в зеленый, потом в  розо-
вый, и еще казалось, что это руки не его, чужие, и он сам чужой, не нас-
тоящий, что его здесь нет и, вообще, его нет нигде. А кто же такой он? -
Я - Николай Ребров, - утверждал он свое бытие  и  настойчиво  приказывал
себе: - Вешай вернее. Это же лекарство, лекарство... Пять гран...  Пере-
весь, проверь. - И в голову, в самое темя, болезненно раздвигая  волосы,
удар за ударом вгоняют железный клин. Нет сил закричать, уйти,  нет  сил
остановить эту пытку, все тело горит и телу  холодно,  кто-то  каплю  за
каплей льет на позвоночник ледяную воду. Хочется потянуться  еще  и  еще
раз, хочется зевнуть, но все тело заключено в железную душную печь,  как
в корсет, трудно дышать, вот все задвигалось, зашуршало как  осенний,  в
бурю, лист, - столы, люди, лампы, - все приподнялось вверх и,  вместе  с
Николаем Ребровым, шумно упало на пол.
 
   * * *
 
   Вместе с Николаем  Ребровым  на  двух  подводах  везли  целую  партию
больных. Юноша, закутанный в одеяло, дрожал, но  все  происходящее  было
для него понятно. Дорога знакомая. Вот гора. Где-то вблизи живет  сестра
Мария, - Мария!.. - Так проскользнуло в мыслях и погасло. Не хотелось ни
о чем вспоминать, не хотелось думать.  Скорей  бы.  Зачем  остановились?
Крутая гора. Бело кругом и не видать  цветистых  трав.  Остались  лежать
только тяжко больные, замученные бредом. Николая  Реброва  вели  в  гору
двое. Он старался вырваться и убежать, голова тяжелой гирей запрокидыва-
лась назад, а потерявшие упругость ноги деревянно шагали сами  по  себе,
опережая тело.
   Дышать трудно, тесно.
   - Уберите волосы! Остригите! Больно!.. - кричал он громко, и от этого
крика прекращавшееся дыхание его возобновлялось.
   В борьбе и крике истек весь путь. И снова та же грязная  солома,  тот
же коридор-колодец и лампочки с резким раздражающим светом. Весь  воздух
густо набит криком, стонами. Сотни брошенных на солому тел плотно вымос-
тили весь пол бесконечного коридора. Одержимые бредом  люди  ворочались,
вскакивали, валились вновь, переползали с места на место, как пьяные.
   - Я царь, я бог! Я царь, я бог! - безостановочно и дико, ударяя кула-
ком по воздуху, выкрикивал сидящий у стены безумный. - Кланяйтесь мне! Я
царь, я бог, я царь, я бог!.. - Это был черный, лохматый с горящими гла-
зами человек...
   "Неужели он... как его... воззвания, газеты? Ножов?.. Нет,  не  он...
Отец Илья, священник?" - На мгновенье прояснилось в памяти юноши и вновь
все поплыло и потускнело. Скорей бы. Но вот ясно и очень близко, там,  в
том далеком-далеком конце, близко, двое, а может быть и больше, в белом,
двое: мужчина и женщина. Сестра Мария? Да.
   - Сестра Мария... Сестра Мария. Скорей! Умираю...
   - Я царь, я бог, я царь, я бог!.. Кланяйтесь, кланяйтесь  владыке!  Я
царь, я бог!.. Я царь, я бог!..
   - Молчи, жид! - и больной сосед ударил безумца по лицу.
   - А-а-ах!!
   И там, очень близко, но очень далеко, ползут за сестрой Марией на ка-
рачках, хватают ее за одежду: - Помоги-и!.. Помоги-и-и...  К  нам!..  Ко
мне!.. - Но она быстро пересекает пространство, за нею люди  в  белом  с
носилками и фонарями. Их много. - Этого,  еще  вот  этого,  -  указывает
сестра Мария, но голос не ее, и по ее приказу  подымают,  куда-то  несут
больных. Она идет быстро, зорко всматривается  черными  глазами  в  лица
умирающих и...
   - А где же сестра Мария? - и Николай Ребров приподнялся на локтях.
   - Вы откуда? Где служили? Фамилия? Когда вас  привезли?  Санитары!  В
палату номер 5... - приказала она быстрым голосом и жестом.
 
   * * *
 
   Большой, шероховатый, страшный, трескучий сон, длинный-длинный, вмес-
тивший в себе всю жизнь. И безумно хотелось жить, ну хотя бы день, ну  -
час, но смерть надвигалась. Тогда в Николае Реброве кто-то  сказал  "все
равно". И еще тянулись годы и мгновенья. Они проплывали в белых мелькаю-
щих крыльях, в призраках, и белые крылья плыли в них, мелькая.
   Но вот Николай Ребров впервые открыл глаза в солнце, в жизнь.  Солнце
било сквозь тонкие шторы, и через дырочку на шторе солнечный луч  ударил
юношу в левый глаз. В глазу, в другом, в голове, в сердце загорелось  от
этого луча настоящая радостная жизнь и бодрящими токами властно застуча-
ла во все концы, во все закоулки бесконечного молодого тела.
   Николай Ребров закрыл глаза, но тотчас же открыл их и  кому-то  улыб-
нулся.
   - Ну, как? - подмигнул и тоже улыбнулся черный, словно грек, длинноу-
сый штабс-ротмистр Дешевой.
   Он, с лысым пожилым человеком, у которого - сухое, голое, треугольное
лицо с тонкими вялыми губами, играл в шашки.
   - А-а! Поздравляю... - кивнул головой и лысый, запахивая большой  ры-
жего цвета халат.
   - Здравствуйте, господа, - попробовал Николай Ребров свой голос.  Го-
лос звучал плохо. - Что, в шашки?
   - В шашки, - ответил черный, пучеглазый. - Ну, как, не тянет на еду?
   - Поел бы, - сказал юноша, облизнув губы.
   Тогда оба игрока весело засмеялись.
   - Ну, слава богу!.. Это хорошо, -  сказали  они.  -  Значит,  смертию
смерть поправ...
   Юноша выбросил из-под одеяла руки, схлестнул их в замок и сладко  по-
тянулся. Маленькая, в два окна светлая комната, под потолком  -  чернеет
распятие, и в белом, с красным крестом на груди, вошла сестра. Она пове-
ла соколиными в крутых бровях глазами и приблизилась к юноше. Она  пожи-
лая, с измученным лицом, но глаза ее блестят, и голос ласков:
   - Ну, вот, слава богу, Ребров. Отводились. Сейчас врач  придет.  Пос-
тавьте, пожалуйста, градусник... А мне в пору самой слечь. Больных  мас-
са, и ужасно плохо поправляются...
   - Много умирают? - спросил пучеглазый Дешевой.
   - Пачками. Несчастные наши солдаты. Ухода  никакого  почти  нет,  ле-
карств нет, питание скверное... Я просто сбилась с ног, за эти две неде-
ли сплю по два часа.
   - Сестрица, хорошо бы чего-нибудь питательного, а то - похлебка,  ка-
ша, похлебка, каша, кисель.
   - Но почему ж не воспользуются услугами солдат? - спросил лысый.
   - Я ж вам говорила, господа, что кредиты прекращены, и мы  существуем
на пожертвования. Только за рытье одних могил мы задолжали эстонцам  бо-
лее трех тысяч марок.
   - А где их взять? - подняла сестра брови и  пожала  плечами.  -  Одни
убежали к  большевикам,  другие  разбрелись  по  мызам,  по  фольваркам,
третьих тиф свалил.
 
   * * *
 
   Два его товарища - офицеры - оказались интересными людьми. Лысый, по-
жилой, во время японской войны, будучи юношей, попал в плен,  женился  в
Токио на японке, но жена умерла от родов. Он знает японский и английский
языки и теперь,  добыв  какими-то  путями  самоучитель  Туссена,  учится
по-французски.
   - Пригодится, - говорит он тягучим голосом. - Во Франции наши лакеями
служат, ну вот и я готовлю себя в шестерки. Вот, не угодно  ли,  "Атала"
Шатобриана долбить... С больной-то головой.
   - Занятие для офицера подходящее, -  раскатился  громким  болезненным
хохотом штабс-ротмистр Дешевой, длинные усы его трагически тряслись.
   - А что ж такое! Вы из дворян, а я мужик. Я всякий труд люблю, - оби-
делся лысый, и голое, треугольное лицо его метнулось к Дешевому. - И по-
том, знаете, какая мечта у меня за последнее время? Вот за время  болез-
ни... Вы знаете, что когда душу и тело связывает лишь тонкая ниточка на-
шей грубой земной жизни...
   - Метафизика... - отмахнулся пучеглазый  Дешевой  -  Инфра-мир,  суп-
ра-мир, астрал... Чепуха в квадрате... Тьфу!
   - Ну хорошо, хорошо, не буду! - и углы рта лысого офицера повисли.
   - Нет, пожалуйста, это интересно, -  нетерпеливо  проговорил  Николай
Ребров.
   Лысый с готовностью подсел к нему на кровать и сказал:
   - Благодарю вас... Хотя вы еще очень молоды... И,  конечно,  вам  это
будет непонятно. Так вот я и говорю... Когда бог  благословит  вернуться
на родину, уйду в монастырь, в затвор.
   - Предварительно омолодившись в Париже, - насмешливо прибавил  черный
и сердито запахнул халат. - Молодым старцам в монастырях лафа.
   - А вы, Дешевой, про оптинских старцев слышали? - через плечо  задир-
чиво спросил лысый.
   - Я монашенок знаю. Одна, сестра Анастасия, два раза в неделю  прихо-
дила ко мне белье чинить. Потом забеременела, и ее выгнали из монастыря.
   - Циник, - втянул голову в плечи лысый и,  обхватив  локти  ладонями,
сгорбился.
   - Лучше быть циником, чем святошей и ханжей.
   - Ах, оставьте!.. А вот и суп...
   - Ура! С курицей!.. - закричал Дешевой, и оба с лысым бросились цело-
вать руки сестре Дарье Кузьминишне.
 
   * * *
 
   Николай Ребров худ и желт, как еловая доска, у него непомерный  аппе-
тит, он проел новый шарф, рубашку и теперь проедает серебряные часы. Под
подушкой у него двадцать франков. Это - капитал. Дарья  Кузьминишна  ему
как мать. Она очень строга, предписания врача исполняет  в  точности,  и
орлиные глаза ее зорки.
   - Вот ваша курица, вот ваша булка, - говорит она.  -  Кушайте,  ниче-
го... Дайте мне еще франк... Ужасно дорого все. Я куплю вам масла и  ко-
фе... А на ночь ничего не получите: у вас температура  все-таки  скачет.
Да! приходила... как ее... Мария Яновна... Знаете такую? Три  раза...  Я
ее не пустила к вам... Не для чего...
   - Напрасно, - с грустью сказал Николай и вздохнул, - Ах, как  жаль...
Неужели три раза? Я ее очень люблю. Ведь она была сестрой...
   - Замужних любить грех, - улыбнулась Дарья  Кузьминишна,  и  лицо  ее
вдруг помолодело.
   - Я ее любил так, просто... По-хорошему.
   - Я и не сомневалась в этом, - и она мечтательно уставилась  взглядом
в окно.
   За окном падал рыхлый редкий снег, и догорала зимняя заря.
   А когда заря погасла, и в комнате был полумрак, вошел солдат. Он  от-
ряхнул шапкой валенки и, озираясь по сторонам, робко спросил:
   - Который здесь будет Ребров Николай?
   - Я, - и юноша взял из рук солдата письмо.
   Сестры не было. Он вскрыл конверт.
 
   "Коля, милый братъ! Обязательно сегодня. Ждемъ. Я въ  четырехъ  верс-
тахъ отъ тебя. Да ты отлично знаешь. Приходи,  если  поправился.  Письмо
посылаю наугадъ. Необходимо, необходимо встретиться. Твой Сергей".
 
   Николай вплотную подошел к солдату и тихо, почти шопотом:
   - Кланяйтесь Сергею Николаевичу. Я приду.
   После обеда из соседних комнат к ним набралось несколько человек выз-
доравливающих офицеров, поживших и молодых. Конечно,  -  шашки,  грязные
анекдоты, подтруниванье над лысым. Дешевой  кого-то  успел  обы