разговор с Ножовым. Почему прапор думает, что  только  отсюда
можно разглядеть, что хочет Русь? И что он в этом деле понимает? Или вот
тоже Павел Федосеич... Ведь за дело взялись люди поумнее  их:  генералы,
адмиралы, может быть, из царской фамилии кой-кто, наконец, такие извест-
ные головы, как Милюков, Родзянко, Гучков... А у них кто? Там,  за  Пей-
пус-озером? Кто они? Даже смешно сравнить.
   По просеке, прямо на юношу, мчался заяц, и где-то с  визгливым  лаем,
невидимкой носилась собачонка. Саженях в трех от замеревшего юноши  заяц
присел, поднялся на дыбки и стал водить взад-вперед длинными ушами.  Ни-
колай Ребров гикнул и бросил шапку. Заяц козлом вверх и - как  стрела  -
вдоль опушки леса. За ним собака. Николай тоже побежал  следом  с  диким
криком, хохотом и улюлюканьем, но измучился в сугробах и,  запыхавшийся,
вернулся на шоссе. От просеки, не торопясь, нога за ногу, шел  прапорщик
и сквозь темные очки читал газету.
   - Свеженькая, - сказал он, тряхнув газетой, его сухощекое лицо  расп-
лылось в улыбке.
   - Откуда? - удивился юноша.
   - Из России... Только чур - секрет... Тайна. Поняли? А  вот  тут  еще
кой-что... Повкуснее, - и он похлопал себя по  оттопырившемуся  карману,
откуда торчал тугой сверток бумаги. - Эх, денег бы где достать...
   - Зачем вам?
   - Как зачем? А разве это даром? Думаете, это дешево стоит? Впрочем, у
них отлично, так сказать, поставлено.
   - Что?
   - Фу, недогадливый какой. Да пропаганда!  Ведь  здесь,  если  хотите,
очень много наших агентов, большевиков. Ну, и...
   - Почему - наших? Разве вы большевик?
   - А как вы думаете? - Ножов поднял очки и прищурился на юношу. Потом,
спокойно: - Нет, я не большевик... Не пугайтесь. - И...  -  он  погрозил
пальцем, - и - молчок. - Последнее слово он произнес тихо, но так внуши-
тельно, с такой скрытой угрозой в глазах и  жесте,  что  Николай  Ребров
весь как-то сжался и растерянно сказал:
   - Конечно, конечно... Будьте спокойны, товарищ Ножов.  -  Ну,  а  вот
об'ясните мне: почему наша армия потерпела такое фиаско?
   - Какая наша армия? - оторвался Ножов от чтения на ходу. - Ах,  армия
Юденича? Да очень просто. Тут и немецкие интрижки против союзных держав:
Германия себе добра желала, Франция с Англией - себе. А об России они не
думали. А потом этот самый Бермонд...  Слыхали?  Который  именовал  себя
князем Аваловым. Слыхали про его поход на Ригу против большевиков?  Нет?
Когда-нибудь после... Долго рассказывать... Ну, еще что?.. Раздор в  ко-
мандном составе армии, шкурничество, паршиво налаженный транспорт, взор-
ванный возле Ямбурга мост... Словом, одно к одному  так  оно  и  шло.  А
главное - реакционность наших командиров. Как же!  Их  лозунг  "Великая,
неделимая". Самостоятельность Эстонии к чорту на рога. После взятия  Пи-
тера мы мол двинемся на Ревель". Вот Эстония нам и показала  фигу...  Вы
что улыбаетесь?
   - Да, думаю, что все это к лучшему, - несмело сказал Ребров.
   - Наш разгром-то? Конечно, к лучшему!
 
   Глава V
 
   Пустота и одиночество. Причина забастовки превосходительной ноги
 
   Время тянулось серое, однообразное. Наступил декабрь.  По  канцелярии
необычайно много дела. Николай Ребров был принят в штат  по  ходатайству
поручика Баранова, он получил нашивку за толковое исполнение бумаг.  Пи-
саря злились, за глаза называли его "барчонком" и дулись на  начальство,
что выделяет своих, белую кость, ученых, а на простых людей им - тьфу.
   Масленников, как-то вечером,  когда  в  канцелярии  никого  не  было,
встал, одернул рубаху, кашлянул и дрогнувшим голосом сказал ад'ютанту:
   - Ваше благородие... А ваш нашивочник-то новый  с  Ножовым  путается.
Все вдвоем, да все вдвоем. Куда-то ходят...
   Мускулы крепкого лица поручика Баранова нервно передернулись:
   - Не твое дело! - крикнул он. - Тебя я спрашивал? Отвечать только  на
вопросы! Я тебя заставлю дисциплину вспомнить!
   Масленников по-идиотски разинул рот и сел.
   За последнее время поручик Баранов раздражителен и желчен. Виски  его
заметно начали седеть, крепкий упрямый подбородок заострился. Из центра,
правда, в секретных бумагах, приходили неутешительные вести:  северо-за-
падную армию вряд ли будут вновь формировать, и  всему  личному  составу
грозит остаться не у дел. Об этом знал и Николай Ребров: кой-какие  слу-
чайно подхваченные обрывки фраз между генералом и  поручиком,  кой-какие
прошедшие чрез его руки бумаги, лаконичные и мрачные записки  от  Сергея
Николаевича и, главное, широкая осведомленность прапорщика Ножова.
   - Ихнее дело, товарищ, швах...
   - Чье? - спрашивал Николай.
   - Эх, вы, малютка, - чье! Юденича! Его чуть не арестовали.
   - Что вы!.. Кто?
   - Эстонское правительство, по приказу союзников, наверно. А  вот,  не
угодно ли... Я выудил копию одного документика, чорт возьми... -  взлох-
маченный Ножов стал выхватывать из карманов, как из книжных шкафов,  во-
роха газет и бумаг. - Вот! - потряс он трепаной тетрадкой. -  Послушайте
выдержку... Письмо генерала Гофа. Знаете,  кто  Гоф?  Начальник  союзных
миссий в Финляндии и Прибалтийских штатах. Слушайте! Это он Юденичу  пи-
сал, во время наступления или, вернее, во время  наших  неудач:  "Многие
русские командиры до такой степени тупоумны  (ха-ха!  чувствуете  стиль,
презрение?), что уже открыто говорят о необходимости обратиться  за  по-
мощью к  немцам,  против  воли  союзных  держав.  Скажите  этим  дуракам
(х-х-х-х... кха-кха! так и написано, ей-богу) скажите этим дуракам, что-
бы они прочли мирный договор: все, что Германия имеет, уже ею  потеряно.
Где ее корабли для перевозки припасов, где подвижной состав?" (и  дальше
слушайте): "Когда  союзники,  огорченные  неуменьем  и  неблагодарностью
(ого, опять щелчок!) прекратят помощь белым частям, тогда проведенное  с
таким трудом кольцо, сдавливающее Красную Россию, лопнет". Вы,  конечно,
понимаете, товарищ, что это за кольцо такое?
   - Понимаю, - сказал Николай, и его сердце сжалось.
   А брат писал, что по соседству с ними, в имении Мусиной-Пушкиной, те-
перь квартирует штаб тыловых частей Северо-Западной армии, что во  главе
штаба - генерал Верховский, расслабленный, бесхарактерный старик. "Милый
Коля... Мне надо бы повидаться с тобою и переговорить об  одном  деле  с
глазу на глаз". Юношу это заинтриговало. Он все выбирал время, чтоб пое-
хать к брату, а кстати навестить старого Яна и сестру Марию - лишних ка-
ких-нибудь верст пять. Мария Яновна! Николай очень часто вспоминал о ней
с нежной благодарностью. И вот, после письма брата, у него что-то прояс-
нилось в душе, вдруг раздвинулись  какие-то  забытые  туманы  -  далекий
бред, скрип повозок, перебранка, ночные костры в лесу и ясный образ, об-
раз быстроглазой Вари, резко и четко впервые поднялся из спящей  памяти.
Варя! Варвара Михайловна Кукушкина!.. И ее сестра, и их  отец...  "Трех,
трех!" И от'езд верхом в сопровождении Вари, и этот их  курносый  парень
Иван в рваном полушубке... Так? Ну, конечно, так. Ясно все и четко.  Где
же ты, Варя? Может быть, сестра Мария знает о тебе? В Юрьеве? Твой отец,
наверно, променял свои стада на золото и благодушествует там? Или,  быть
может, веселящийся Париж закрутил тебя, как перышко? - Ага! До востребо-
вания... И юноша, удивляясь тому, что так все вдруг чудесно и легко при-
помнил, написал Варе трогательное письмо.  Сердце  его  ныло,  как  пред
большой бедой, из глаз капали на бумагу слезы. Нервы?  Нет.  А  страшная
тоска, душевная пустота и одиночество. И так захотелось быть возле  нее,
возле Вари, слышать ее голос, обворожительный и ласковый, захотелось ви-
деть свою мать, своего отца, Марию Яновну, и нежданно в мыслях  -  само-
вар, свой, домашний, с помятым боком, за столом отец и мать  и...  Варя.
"Вот моя невеста... Мы вместе с ней страдали на чужой земле. Она  спасла
мне жизнь". - "Очень приятно", - говорит мать. Но это не Варя Кукушкина,
это сестра Мария, краснощекая, светловолосая и полная красавица-эстонка.
Николай Ребров бросил перо и вытер слезы. Он завтра же с вестовым пошлет
письмо. Но вряд ли дойдет оно до Вари. Неужели не дойдет? Эх, чорт...
   Он свернулся под одеялом, - покойной ночи, дорогая Варя, покойной но-
чи! - сверху накинув шинель: нервная дрожь не давала ему уснуть.  Ночные
часы шли, как скрипучие колеса: кто-то кашлял, скрежетал зубами,  чья-то
сонная рука чиркнула спичку и пых-пых голубой дымок. Это Масленников.  И
вновь тишина, и та же дрожь. Лохматый прапорщик храпит, но ухо свое  ос-
вободил от пряди густых поповских косм и чутко насторожил его к окну. За
окном мороз и ночь. Стекла расписаны морозом, и морозный месяц  серебрит
узор. Да... Варя не в Париже, не в Юрьеве. Варя умерла, отец  ее  погиб,
его дочь - белокурая Ниночка, погибла.  Какой  ужас...  какой  кошмар...
Только лает их пес Цейлон... Вот он скребет в дверь, вот он стучит лапой
в окно, и головастая тень потушила на стекле серебряную роспись.
   Николай Ребров не видит - глаза полузакрыты, а чувствует:  заскрипела
койка, легкий ответный удар в раму, чьи-то шлепающие по полу босые шаги.
   - Вы, Ножов?
   - Тсс... Тихо...
 
   * * *
 
   Масленников и другой писарь Онисим Кравчук, жирный  хохол  с  красным
губастым ртом устраивали вечеринки с плясами.  Писарей  восемь  человек,
приходили со стороны солдаты и две-три эстонских дамы.  Играли  на  двух
гитарах и скрипке (Онисим Кравчук), отплясывали польки, вальсы, а в  пе-
рерывы - щупали эстонок. Окна завешивались шинелями.  На  улице  дежурил
младший писарь. Оскорбленные эстонцы пронюхали про вечеринки и пожалова-
лись начальству. Очередная пирушка была разогнана. Писаря  об'явили  эс-
тонцам войну, но сами же первые и попали  в  переделку.  Масленникова  и
Кравчука, возвращавшихся в пьяном виде из гостей, хорошо вздули эстонцы:
Масленникову подшибли оба глаза, Кравчуку разбили нос.
   - Нехай так, - похвалялся потом Кравчук. - Я ж ему, бисовой суке, вси
нози повывихлял... О!
   Из-за эстонок дрались между собой и солдаты. Как-то  пьяная  компания
солдат бросилась трепать вышедшего из шинка в вольной одежде человека. К
удивлению солдат - вольный человек  оказался  офицером.  Как?  Офицера?!
Офицер осатанел, скверно заругался и стал стрелять. Солдаты разбежались,
отругиваясь и грозя:
   - Пошто в шинок ходишь?! Пошто не в форме?!
   - Мы, ваше благородие, за чухну приняли.
   - Постой, бела кость! Обожди... Всем брюхо вспорем!..
   - Куда вы нас, так вашу, завели?! Жалованье не выдаете, наши  денежки
пропиваете...
   - Теперича мы раскусили, за кого вы стоите... Чорта с два за  учреди-
ловку!.. За царя да за помещиков...
   Скандал до главного начальства не дошел. Но главное начальство  заме-
чало, что армия начинает "разлагаться". Меры! Какие ж меры? Как  поднять
дисциплину, ежели почти все офицерство впало в злобное уныние от неудач-
ного похода, предалось кутежу и безобразиям? Кредиты иссякли, паек  уре-
зан, жалованье выплачивается неаккуратно, а с нового года возможен  рос-
пуск армии, если наши дипломаты не сумеют урвать добрый куш там, в  вер-
хах, на стороне.
 
   * * *
 
   - Это что у тебя, Масленников, с глазами?
   - Корова, ваше благородие...
   - Что ж, задом?
   - Сначала задом, потом передом...
   Бледные губы ад'ютанта задрожали, но он сдержался и, бросив  бумажку,
приказал:
   - Переписать. Наврал.
   А тот побитый, щупленький, из  какой-то  бригады,  офицерик  подвязал
платком скулу, конечно - флюс - и чуть-чуть прихрамывал.
   Стал волочить ногу и бравый генерал,  начальник  дивизионного  штаба,
где служил Николай Ребров. Однако не любовные утехи поразили превосходи-
тельную ногу, нога испугалась общего положения дел армии, и вот - решила
бастовать. Генеральский подбородок спал, кожа  обвисла,  как  у  старого
слона, обнаружилась исчезнувшая шея и красный воротник  сделался  свобо-
ден.
   Генерал получил, одно за другим, два донесения с мест. Читал и  пере-
читывал сначала один, потом совместно с ад'ютантом при закрытых  дверях.
Выкурил целый портсигар, нервничал, пыхтел, нюхал нашатырный спирт, сту-
чал по столу кулаками:
   - Мерзавцы! Я этого не позволю... Вешать негодяев!
   Первое донесение - о невозможности бороться с  большевистской  пропа-
гандой и первом побеге группы солдат в Русь. Второе - о начавшейся среди
армии эпидемии брюшного тифа.
   - Да, генерал, да, - проговорил ад'ютант. - Не хотелось мне  огорчать
вас, но вот еще сюрприз: эстонское правительство официально  заявляет  о
своем намерении вступить в переговоры с Советским  правительством.  Даже
назначен срок - январь будущего года. Место - Юрьев.
   Генерал побелел, покраснел и стал ловить ртом воздух.
   - Откуда, откуда это? - задыхался он.
   - Хотя эти сведения "по достоверным источникам", как пишет газета, но
я думаю, генерал, что на этот раз правда.
   - Послушайте, поручик! Это ж невозможно, это ж невозможно... - и  ге-
нерал схватился за голову. - Тогда в каком же положении  окажется  здесь
наша армия?
   Ад'ютант саркастически улыбнулся и сказал:
   - В положении разлагающегося трупа, который начинает беспокоить  обо-
няние хозяев...
   - А вы, поручик, как-будто... как-будто...
   - Впрочем должен вас успокоить, генерал, -  быстро  изменил  ад'ютант
тон и выражение лица, - эстонское правительство  просто-напросто  желает
себя вывести из состояния войны с Советской Россией...
   - Тьфу! С Совдепией!
   - Что же касается признания ее, то...
   - Этого еще не доставало! -  стукнул  генерал  пустым  портсигаром  в
стол.
 
   * * *
 
   Прапорщик Ножов весь преобразился. Глаза его горели,  он  походил  на
сумасшедшего. Иногда пропадал на два дня, являлся измученный, но  всегда
бодро говорил юноше, таинственно подмигивая:
   - Дело на мази. Пропаганда работает. Агитационная литература поступа-
ет исправно. Нате-ка вам, товарищ... - он совал ему  под  подушку  пачку
листовок. - Необычайно талантливо. Прочтите,  и  -  в  дело...  Сумеете?
Только - молчок...
   Как-то мрачною снеговою ночью повторилось то же: легкий стук в  окно.
К подушке юноши склонилась во тьме встрепанная голова:
   - Ну, милый Коля, теперь прощай. - И Ножов навсегда исчез.
 
   * * *
 
   Приближалось Рождество. Письма от Вари не было. В душе все  настойчи-
вей вставал образ Марии. Юноша грустил. Перед праздниками ему дали  вто-
рую нашивку. Писаря прониклись к нему теперь искренним уважением и  пот-
ребовали вспрыски. Николай Ребров первый раз в жизни  напился  пьян.  Он
был красноречив и откровенен, говорил о Варе, о том, что никогда-никогда
не встретит ее больше, много говорил о сестре Марии, о милой далекой ро-
дине. Ах, если б крылья!..
   - А вот я, братцы, совсем напротив, - улыбался Масленников, румянобе-
лым низколобым лицом и закручивал усы в колечки. - В здешнем  крае  оже-
ниться думаю... Потому эта кутерьма в России протянется, видать,  еще  с
год. А тут предвидится эстоночка, Эльзой звать... И  вот  не  угодно  ли
стишки...
   - Братцы, слушай... Ты! Кравчук!
   - А ну его к бисовой суке! - плакал хохол, сморкаясь и кривя губы.  -
Ой, Горпынка моя... И кто тебя, ведьмину внучку, там,  без  меня,  коха-
ет...
   - Брось, пей!.. Все кохают, кому не лень... Братцы, слушай! - Маслен-
ников вынул записную книжку, откинулся назад и  в  бок,  прищурил  левый
глаз, стараясь придать лицу значительность. - Например, так... - он  от-
кашлялся, и начал высоким, с подвывом голосом, облизывая губы:
 
   О, моя несравненная девица
   Превосходная Эльза юница
   Мы гуляли с вами по лесам
   И по зеленым лугам
   Ваши груди в аромате, как анис,
   И любит вас старший писарь
   Масленников Денис,
   Чего и вам желаю.
 
   - Какая же она юница, раз она вдова и ей под сорок? - глупый  стишок!
Никакой девицы в ней не усмотреть, - проговорил задирчивый, с маленькими
усиками, питеряк Лычкин.
   - Что-о?! - и Масленников сжал кулак. - А ты ейный пачпорт видал?!
   Писаря ответили дружным ржаньем, даже слеза на хохлацком носу смешли-
во задрожала и упала в пиво.
   - Все видали, все до одного!.. Ейный пачпорт...
   - Даже читывали по многу раз...
   - Даже после этих чтеньев я две недели в больнице пролежал. Не  баба,
а оса... Жалит, чорт!..
   Началась ругань, потом сильный мордобой. Николай Ребров  помнит,  как
он бросился разнимать, как его ударили по затылку и  еще  помнит  чьи-то
вошедшие в его мозг слова:
   - А сестра Мария, слыхать, обженихалась.
 
   Глава VI
 
   У поручика Баранова
 
   Николай Ребров за  два  дня  до  Рождества  зашел  поздно  вечером  к
ад'ютанту, поручику Баранову, снимавшему комнату у управляющего имением,
эстонца Пукса. Его впустила маленькая женщина с сердитым  ничтожным  ли-
цом.
   - Погодить! Шляются тут. Тьфу!.. Тибла! - и удалилась.
   Через минуту Николай Ребров стоял на вытяжку пред ад'ютантом.
   - Что угодно? - сухо спросил поручик и приподнялся с кушетки. Он  был
в одном белье и шинели, в руках газета.
   - А, это ты, Ребров? Садись.
   - Мне бы хотелось, господин поручик, на праздник в  отпуск.  Дней  на
пять.
   - Ладно, могу. А ты не удерешь.
   - Что вы! Нет...
   - А почему? - и поручик, быстро  откинув  голову  назад,  прищурился.
Юноша мял в руках картуз. Поручик вздохнул и щелкнул рукой по газете:  -
Вот!.. Плохо, брат... Парижская "Фигаро". Плохо пишут из деревни. Колчак
бежит. Бежит!.. - он схватил валявшийся на полу сюртук, достал платок  и
громко высморкался. - Я не понимаю... Хоть убей не могу понять, чем они,
дьяволы, берут?.. То-есть... Поразительно... Что?
   - Да-а, - произнес юноша, - но я  думаю,  что  большевикам  не  укре-
питься.
   - Ого! - желчно воскликнул поручик, торопливо шагая от стены к стене,
шинель моталась, шелестя подкладкой и оборваная штрипка кальсон  волочи-
лась по полу. - Да еще как укрепятся-то. А штык-то  на  что?  Они  умеют
править... Это тебе не Керенский, чтоб ему на мелком месте утонуть!
   - Да-а, - опять произнес юноша. И вдруг с языка полезло. -  А  вы  не
знаете, господин поручик, аккуратно ли работает в Юрьеве почтамт?
   - Что? - поручик на мгновенье  остановился,  бессмысленно  и  как  бы
спросонья глядя на юношу. - Людей нет! Понимаешь ты, людей нет в России.
Где люди? Ну, скажи. Где? - Он подскочил к юноше и,  размахивая  руками,
кричал ему в лицо. - Где люди?! есть или нет? Что? Что?! - Николай  Реб-
ров попятился. - Гибнет все, - вдруг переменив тон, тихо сказал  поручик
и с сокрушением закачал головою: - Гибнет... - Потом, волоча штрипку, он
ушел за ширму, залпом выпил стакан вина, прикрякнул, сплюнул. - А ведь я
римских классиков в подлиннике читаю! Речи  Цицерона,  всего  Гомера!  -
кричал он из-за ширмы. - Да и по  естественным  наукам  запасец  у  меня
большой. Я ведь когда-то к кафедре готовился. А теперь я  что?  Где  мой
отец? Где моя мать-старуха? Наверное, заложниками у большевиков.  А  где
моя родина? Я и сам не знаю, где, - опять  послышалось  за  ширмою,  как
булькает в стакане вино. Поручик крякнул, сплюнул и вышел, потрясая  ку-
лаками: - О чорт!.. Чорт!.. - Смуглые, крепкие щеки его тряслись,  глаза
прыгали. - Да, баста, баста!.. Теперь все кончено... И другой раз... вот
взял бы это, - он схватил со стола револьвер, покачал им  в  воздухе  и,
бросив, махнул рукой: - Э-эх...
   Он закрыл глаза, приложил ладонь к вспотевшему лбу и  долго  стоял  с
опущенной головой, покачиваясь. Потом быстро повернулся лицом к  Николаю
Реброву, вскинул голову и крепко спросил в упор:
   - Ножов - большевик?.. Только откровенно...
   - Я не знаю...
   - Ты знал о его побеге?
   - Никак нет. Но догадывался.
   - Почему не донес?
   - Виноват.
   Поручик рывком выдвинул ящик письменного стола и, подбежав  к  юноше,
ткнул ему в нос какими-то бумагами:
   - Вот! Знакомы? В девятой роте...  Носил?  Читал?!  Читал,  спрашиваю
я?!! - заорал он. - Ты знаешь, мальчишка, что  не  сегодня-завтра  будет
приказ за пропаганду - петля?!
   Николай Ребров вдруг почувствовал, как от его  головы  отхлынула