вся
кровь, он пошатнулся. Скрипнула дверь. Поручик запахнул полы  шинели.  В
щель раздалось мышиное:
   - Пожальста не кричить... Козяйн не любит... Тихо! - и дверь  захлоп-
нулась.
   Поручик что-то промычал, потом вынес из-за ширмы четверть вина, подал
в руки юноше стакан:
   - Держи, пей.
   - Я, господин поручик, не пью...
   - Что? - Он выпил сам, поставил четверть в угол  и  накрыл  горлышко,
как шапкой, опрокинутым стаканом. - Скажи, умоляю тебя... Не бойся... По
чистой совести... Клянусь... Ну, как настроение наших  солдат?  Ведь  мы
же, в сущности, ни черта не знаем. Так, хвостики. Что они  говорят,  что
думают? Нет ли заговора против господ офицеров? Одному  нашему  едва  не
перешибли ногу. Слыхал? В окно генерала хватили кирпичом... Что же  это?
А? - поручик говорил быстро, задыхаясь и встряхивая головой,  кисти  рук
играли то запахивая, то распахивая полы залитой вином шинели. -  Говори,
говори, не бойся... Умоляю... Что? Что?
   Николай Ребров молчал. Губы его дрожали,  и  сквозь  нежданные  слезы
дрожало все. Но он все-таки разглядел болезненно-скорбное выражение лица
поручика, он почувствовал резкую смену его настроений, раздражительность
и нервность. Да не сумасшедший ли перед ним, или только несчастный,  по-
терявший под ногами почву, человек? Ему стало страшно  и  вместе  с  тем
жалко поручика Баранова.
   - Вы успокойтесь, - сказал он, - кажется, пока все  обстоит  благопо-
лучно. Вы очень устали.
   Поручик Баранов, пошатываясь, подошел к  столу,  расслабленно  сел  в
кресло и, схватив руками голову, облокотился.  Николай  Ребров  тихонько
пятился к двери, не сводя глаз с широкой, согнувшейся спины начальника.
   - Я и сам не знаю, - говорил поручик, едва слышно,  точно  бредил.  -
Может быть, Ножов прав, и все агитаторы правы. Может быть,  правда  там,
за озером... Во всяком случае настоящие игроки у красных.  Юденич  хотел
пройти в два хода в дамки, а теперь сидит здесь, в нужнике.  Да...  Чорт
его знает. Но как же теперь я?.. Я - Баранов, боевой офицер? Как я отсю-
да вылезу? Юноша, ты слышишь? Писарь!.. - он  повернулся,  посмотрел  на
Николая Реброва и раздельно сказал: - Пошел вон. Завтра.
 
   Глава VII
 
   Человеческий квадрат и его диагонали
 
   Канун Рождества. Николая Реброва вез эстонец за четыре фунта  рису  и
фунт сахару. Был мороз. - Но, ти-ти! - пискливо  покрикивал  эстонец  на
шершавую клячонку. - Я тебе - ти!
   Что за неудача. Ни двоюродного брата, ни  Павла  Федосеича  юноша  не
застал: куда-то уехали на праздник в гости. Он направился пешком к сест-
ре Марии. Теплое, нежное чувство к ней ускоряло его шаги, и  путь  пока-
зался ему коротким. Вот они  белые  палаты  из-за  темных  остроконечных
елей. А вот и с голубыми ставнями белый одноэтажный  милый  дом.  Сердце
его дрогнуло. Сестра Мария! Нет, это не она. Это какая-то старуха  сидит
на приступках в согбенной позе.
   - А, здравствуйте, - сделал юноша под козырек. - Вы как здесь?
   Помещица Проскурякова вздрогнула, выпрямила спину  и  наскоро  отерла
красные от слез глаза.
   - Коля, вы?
   - Я. Но почему вы-то здесь, Надежда Осиповна? И как будто  плачете...
Не случилось ли что?
   - Нет, нет, ничего... Я очень счастлива, - поспешно воскликнула  ста-
руха, но лицо ее на мгновенье исполосовалось отчаянием и  вновь  приняло
приветливо-беспечный вид. Она сильно постарела, обмотанная той же  клет-
чатой шалью голова ее тряслась. Заячий короткий душегрей и острые  коле-
ни, обтянутые черной потрепанной юбчонкой.
   - Будьте добры, садитесь... Я очень очень счастлива, - заговорила она
надтреснуто и фальшиво. - Вы не можете себе представить, сколько мы  пе-
ренесли лишений и какой заботой окружил меня мой муж.
   - А, кстати, где же он, ваш Дмитрий Панфилыч?
   Юноша заметил, как концы ее губ в миг опустились, она попробовала ве-
село улыбнуться, но получилась болезненно плаксивая гримаса и голова пу-
ще затряслась.
   - Ах, вы про Митю? Они сейчас придут... Они пошли прогуляться.
   - Кто они?..
   За стеною тяжелые, как гири, каблуки, и в открывшуюся  дверь  высуну-
лась длинноволосая седая голова с дымящейся в морщинистом рту трубкой.
   - Ага! Знакомый!.. Троф резать приходиль? - проговорил Ян тонким  го-
лосом и, шагнув, взял Николая Реброва за плечо. - Пойдем в дом...  Здесь
мороз... Как это... картофлю кушать будешь... картул... Кофей пить...
   - А где сестра Мария?..
   - Пойдем, пойдем... - Он ласково обнял юношу и повлек в дверь.
   Тот недоуменно взглянул чрез плечо на старуху-помещицу, хотел ее тоже
пригласить с собою, но Ян уже захлопнул дверь.
   Вот она кисейная, белая с темным распятием  комната.  Вот  изразцовая
печь и знакомый широколобый кот на ней. И как-то по-родному все  глянуло
со стен и из углов. И сразу глаз нашел чужое: огромный сундук и чемодан.
Впрочем, нет. Где же это он видал?
   - Хи-хи-хи... - закатился, защурился старик и стал  шептать  в  самое
ухо юноше: - Про дочку?  У-у-у...  После  праздник  пулмад,  как  это...
свадьба...
   - Что вы, Ян? Неужели? - юноша даже откачнулся, внезапный холод пере-
дернул его плечи. - Сестра Мария? За кого же она? Что вы?
   - Тсс... - пригрозил старик и, прищелкнув  языком,  таинственно,  как
заговорщик, зашептал: - Митри, мыйзник... помещик... ваш, русак...  Ста-
руху видал? Старуха толковал - жена... Митри толковал - любовня...  Гони
к свиньям!.. Не надо!.. Давай молодой... Давай Мария. А ты, -  ткнул  он
юношу в грудь согнутым пальцем, - ты есть глюп, очень дурака. Ват салам-
мабапса... Бараний голофф...
   - Почему?..
   - Э-э... Дуррака... Баран...  Святой  девка  упускайль...  Он...  как
это... он плакал без тебя...
   - Кто?
   - Девка плакал, Мария... Много ваши руськи женились, оставался здесь.
А ты зевал. Куррат... Мал тебе дом был? Плохой хозяйство? - Старик гово-
рил, как брюзжал, не вынимая из зубов трубки. Те же синие короткие шаро-
вары, те же полосатые с отворотами чулки плавно двигались по комнате,  а
старые жилистые руки вынимали из резного шкафа посуду, сахар, хлеб.
   Николай Ребров вдруг сорвался с места и выбежал на улицу: по  дубовой
аллее, развенчанной вьюгами, шла дочь старика.
   - Сестра Мария! - протянул он ей обе руки.
   Но та крепко и страстно обняла его и  поцеловала  в  щеку.  Она  была
обольстительно свежа. От нее пахло вьюжным снегом и черемухой.
   - Знакомьтесь, - сказала она. - Это мой будущий... Ну... Это мой  же-
них...
   - Мы знакомы... Здравствуйте, Дмитрий Панфилыч...
   Муж старухи, насвистывая веселую, небрежно и молча подал широкую, как
лопата, руку. Старуха все еще сидела на приступках. Она надвинула на ли-
цо шаль и отвернулась. Мимо нее прошли, как мимо пустоты.  И  вместе  со
скрипом затворившейся двери, раздался ее глухой, тягучий стон.
   Пили кофе. Николай Ребров и Дмитрий Панфилыч, как коршун с  ястребен-
ком, исподлобья перестреливались взглядами. Сестра Мария  придвинула  им
свинину.
   - Мой старик. Мой грех... как это... свин... да,  да,  свинь  кушать.
Завтра, - говорил Ян, - мой сегодня  картул  кушать  надо.  Мари!  Хапу-
пийм...
   Сестра Мария подала ему кислое молоко. Голубые глаза ее смущенно опу-
щены и золотая брошь на полной груди подымалась и тонула,  как  в  волне
челнок.
   - Завтра праздник, - жирно чавкая, сказал Дмитрий Панфилыч. -  У  нас
весело о празднике: посиделки, песни, плясы. Потом ряженые.
   - У нас танцы, - сказала сестра Мария; и не своим не веселым  голосом
сказала Мария печально:  -  Лабаяла-вальц,  вирумаге,  полька.  Говорят,
спектакль будут ставить. Да, да.
   - Где? - спросил Николай - Сестра Мария, где?
   - Что? В народный дом... Только холедный, для летний игр, - она  пря-
тала от юноши глаза, вздыхала.
   Разговор не клеился. Николаю было тяжело. У него  накипало  и  против
сестры Марии, и против Дмитрия Панфилыча.
   - Сестра Мария мне спасла жизнь, - проговорил он тихо и вяло. - Может
быть, напрасно...
   - Что вы! Милый мой Коля, - и как в тот раз, она  стала  гладить  его
руку, но горячая рука ее дрожала, и вздрагивали опущенные веки.
   Дмитрий Панфилыч нервно задрыгал ногой, его сапог заскрипел под  сто-
лом раздражающим скрипом.
   - Очень плохо все кругом, - жаловался юноша. - Как-то все не  то,  не
настоящее... Чорт его знает что. Другой раз хочется  веселиться,  другой
раз - плакать. Гадость.
   - Чепуха! Ничего худого нет, - грубо, задирчиво, сказал Дмитрий  Пан-
филыч. - Маруся, кофейку!
   - Нет, не чепуха, - возразил юноша и его глаза засверкали.  -  Напри-
мер, бросать жену на чужой стороне, беспомощную женщину, это чепуха?
   - Не хочешь ли? Живи с ней сам. Уступаю, - низким голосом,  ворчливо,
насмешливо проговорил Дмитрий Панфилыч.
   - Не имею ни малейшего намерения. Во всяком случае, к чему же вы  же-
нились?
   Стало тихо, Дмитрий Панфилыч распрямил грудь, чтобы крикнуть. Раздал-
ся чей-то стон.
   Все обернулись.
   Прислонившись к чемоданам, в дальнем углу сидела помещица Проскуряко-
ва.
   - Бог с тобой, Митя, - расхлябанно заговорила она. - Я  тебя  не  ви-
ню... И вы успокойтесь, Коля, добрый мой. А Митя не  виноват...  Раз  он
счастлив с новой своей... с своей... - она  обхватила  седую  трясущуюся
голову руками и заплакала громко, злобно, надрывисто.
   - Скоро ли ты уйдешь к чорту, старая корга?! - грохнул в стол кулаком
Дмитрий Панфилыч, и его красивое, краснощекое лицо с раздвоившейся  чер-
ненькой бородкой осатанело. - Здыхай на морозе, здыхай! Чорт тя  задави!
Не жалко.
   - Я не позволяй крик!.. Митри, не надо горячиться! -  перебивая  его,
крикнула сестра Мария.
   - А, са куррат... - жуя трубку, выругался под нос Ян.
   - Бог с ним... Бог с ним, - хлюпала помещица.
   - Ага! - злобно смеялся ее муж. - Ты меня  богатством  хотела  взять?
Как же, старая помещица оженила на себе молодого парня. Тьфу,  твое  бо-
гатство, твое именье! У большевиков оно... Корова  у  тебя  осталась  от
твоего богатства-то, да и та здохла.
   - Сестра Мария! Ян!.. - ударил в стол и юноша.  Губы  его  кривились,
брови сдавили переносицу. Ему хотелось кричать громко, оскорбительно, но
слова останавливались в горле. И он тихо, но прыгающим голосом сказал: -
Я не ожидал этого, сестра Мария. Я вас представлял себе другой. До  сви-
данья, сестра Мария, - поклонился и порывисто вышел  вон,  ударившись  в
косяк плечом.
 
   * * *
 
   Юноша переночевал в избушке лесника,  старого  добродушного  эстонца.
Утром он  плотно  подкрепился,  заплатил  эстонцу  за  гостеприимство  и
расспросил его про дорогу к Народному Дому. Путь лежал мимо сестры Марии
и прямо в лес. Юноша шел низко опустив голову, ему не хотелось ни с  кем
встречаться. День был пасмурный, насыщенный изморозью. С  грустным  кар-
каньем летали ленивые вороны, и юноше стало грустно,  как  только  может
быть грустно в праздник на чужбине.
   - Послушайте, стойте! Николай!.. - Тревожно оглядываясь, бежала сест-
ра Мария. Она схватила его руку двумя руками и с виноватой, просительной
улыбкой сказала: - Какой вы злюк... Ай, как не хорошо...
   Юноша смутился.
   Он, краснея, растерянно мигал:
   - Извините меня. Я, конечно, был вчера не прав. С горяча просто.
   Сестра Мария померкла.
   - Сгоряча? Значит вы прощаете мой поступок? - она с укоризной подняла
на него ясные глаза. - Очень грустно, очень...
   - Почему?
   - Вы не понимайт, почему? Когда-нибудь поймете.
   - Так, - неопределенно сказал юноша: ему показалось, что сестра Мария
фальшивит. - Я все-таки не могу понять.
   - Ах, оставим, - капризно наморщила она свой  тонкий  прямой  нос.  -
Скажить, куда идете? В Народный Дом? Где вы ночеваль?
   Они шли, но юноше казалось, что они стоят на месте, а две темные сте-
ны сосен спешат назад.
   - Кто он? Вы знаете его? Этот Митри. Я его совсем не знайт, - и сест-
ра Мария оглянулась.
   - Странно, - сухо и насмешливо ответил юноша, - во всяком случае  вам
нужно бы его знать. Девчонка вы, что ли? Вы все  оглядываетесь  назад...
Идите скорей. Он чертовски ревнив.
   - Вы правы, - деланно проговорила она и остановилась. В глазах ее ви-
новатость, злоба, скорбь. - До свиданья,  Коля...  А  я  вас...  я  вас,
все-таки... Но вы не можете поверить... Ах, Коля, милый... Не  так  все,
не так... Вы спешите? Да? Вечером увидимся. Я буду в Народный Дом. Но  я
ненавижу эту старый женщина. Ненавижу!..
   Он быстро зашагал вперед. И спина его чувствовала  неотрывный,  моля-
щий, пугающий взгляд Марии.
   Глава VIII
 
   Взрыв
 
   Деревянное здание летнего Народного Дома стояло на поляне, среди гус-
того сосняка. В нем никто не жил, по глубоким сугробам протоптаны свежие
тропы, и люди с топорами в руках, весело пересмеиваясь, срывают с  зако-
лоченных окон доски. Всю ночь топились две времянки, в доме густеет  си-
зое угарное тепло. Сцену драпируют гирляндами  из  хвой.  Зажигают  нес-
колько керосиновых ламп под потолком. Актеры в шубах, в  шапках  кончают
репетицию. Разбитое стекло затыкают какой-то рванью.
   Спускается вечер, солнце давно село, и бледная звезда зажглась. В ле-
су слышно дряблое пение хором и еще, в другом месте. Ближе, ближе. И вот
с двух дорог подходят к дому две толпы молодежи, с красными  флагами,  с
плакатами: "Елагу ватабус!". Приветствия, шутки, смех. Многие  навеселе.
Белобрысые лица праздничны. Голоса мужчин тонки и тягучи, как у скопцов,
в движеньях сдержанность, отсутствие бесшабашной  удали  и  хулиганства.
Все чинно, все прикалошено, причесано, в перчатках. Николай Ребров срав-
нил эту толпу эстонских поселян с своей родной,  крестьянской,  и  сразу
понял, что здесь России нет. А народ все прибывал,  мужчины  и  женщины,
пешие и конные, в крытых коврами маленьких повозках, с лентами в  гривах
низкорослых лошаденок, с бубенцами под дугой. Стало темнеть. Желтые  ог-
нистые квадраты окон гляделись в мглу наступавшей ночи,  западная  часть
неба над темным бархатом пихт и сосен стала голубеть, показался, раздви-
гая облака, двурогий месяц.
   Николай Ребров взад-вперед прохаживался возле дома. Ждал  кого?  Нет.
Народ - русские солдаты и эстонцы - проходили мимо него многоголосой ве-
реницей, но он далек отсюда, он был в мечтах. И только два радостных го-
лоса: - О, приятель! Пойдем! Чухны комедь ломают... - ненадолго  возвра-
тили его к действительности.
   Он вошел и увидал то, о чем до боли сладко тосковала его душа. В  его
и только в его глазах - просторный, залитый яркими огнями зал. Посереди-
не, под потолок, вся в блестящих погремушках, в звездах,  рождественская
русская елка. Нарядная толпа детей плывет в тихом изумительном танце,  и
все дрожит, колышется, мерцает. Юношу вдруг потянуло  туда,  под  родную
чудодейственную елку, в гущу смеющихся беззаботных детских лиц. И он сам
- не сам, он веселое дитя, и мать улыбается ему издали, машет рукой, зо-
вет... Но вот что-то взорвалось: треск - грохот - крики - все сразу  по-
меркло, елка разлетелась в дым, и пред глазами - маленькая сцена  с  ма-
ленькими человечками, тысячи голов, аплодисменты, жалкий свет скупых ог-
ней, пред глазами все та же нищая, нагая явь.
   Николай Ребров шумно выдохнул весь воздух, тряхнул головой и,  проби-
раясь между рядами, разочарованно опустился на свободный стул. Он снача-
ла ощутил горячее дыханье на своей щеке, потом тихий захлебнувшийся  шо-
пот:
   - Ах, как я рада... Я вам буду об'яснять... - И горячая затрепетавшая
рука крепко легла на его колено. От руки шел неуловимый властный ток,  и
глаза юноши загорелись. Сестра Мария была  в  черном  платье,  рубиновые
серьги блестели в ее маленьких порозовевших ушах. Она дышала прерывисто,
опьяняя юношу запахом распустившейся черемухи. -  Глядить  на  сцена,  -
шептала она, прижимаясь к нему плечом, но он разглядывал  ее  профиль  с
влажными, красивыми губами, и ему захотелось поцеловать ее.
   - А где же Дмитрий Панфилыч? - прошептал он.
   - Пьян. Нет... Ах, я ничего не знай... - брови ее капризно  дрогнули,
она повернула к нему лицо, и вот два их взгляда как-то  по-особому  вмиг
слились.
   - Я не понимаю вас, Мария Яновна... - проговорил он, овладевая собой.
   - Я тоже... не понимайть ничуть себя.
   - Вы сначала, как будто хотели привлечь меня к себе, потом взяли,  да
и оттолкнули.
   - Я скверная! - топнула она в пол острым каблуком. - Как глюпо, глюпо
все вышло.
   Раздались аплодисменты, и вдруг - в уши, в лицо, в сердце:
   - Здравствуйте, Коля!
   Голос был так неожиданно знаком, что Николай Ребров вздрогнул и  при-
поднялся навстречу подошедшей девушке.
   - Варвара Михайловна! Варя! Вы?!  -  И  каким-то  необычайным  светом
мгновенно загорелась вся его душа: - Варечка, милая! Вы живы?.. Получили
ль вы мое письмо?
   - Что с вами? Какое письмо? Пройдемтесь.
   Юноша крепко закусил прыгавшие губы и шел за нею, как во сне.
   - Вы живы, живы! - твердил он.
   - А почему же мне не быть живой?.. А знаете? - И миловидное  лицо  ее
вдруг померкло. - Знаете, Коля, милый?.. Ведь папа умер... да, да, да.
   - Да что вы?! - искренне испугался юноша.
   - Представьте, да... от тифа. Пойдемте, Коля, сядемте к столу, попьем
чаю. Я так озябла. А вот и стол. Закажите. У меня деньги есть.
   Возле буфета толчея, шум, выкрики:
   - Сусловези! Кали!
   - Сильмуд!..
   - Напс!
   - Эй, барышня! Дозвольте-ка мне шнапсу. Чего? Самый большой.  -  Мас-
ленников без передыху выпил стакан скверной водки и спешно чавкал  пиро-
жок с рыбой. Масленников выгодно спустил вчера казенные сапоги, денег на
гулянку хватит.
   Молодежь изрядно выпивала шнапс,  пиво.  Русские  солдаты  вели  себя
дерзко, вызывающе. Разговаривали между собой нарочно громко:
   - Тьфу, ихняя камедь на собачьем наречии!
   - А морды-то... Видали, братцы, какие у чухон морды? Вроде  -  непой-
мешь...
   - Скобле-о-оные...
   Длинноволосый, рыжий эстонец в зеленой куртке приплясывал,  помахивая
платком, и что-то гнусил. Но выражение его крепкощекого бритого лица  не
соответствовало веселым ногам и жестам.
   Солдаты с лицами заговорщиков толпой напирали на буфет. Продавщицы  в
ярких национальных костюмах кричали:
   - Тише! Тише! Ярге трюшге!.. Осадить назад! Ну!!
   - Я те осажу...
   В полутемном углу рассыпался,  как  бубенчики  по  лестнице,  женский
смех, тотчас же заглушенный звонким поцелуем.
   - Смачно, - прикрякнул Кравчук, проходя под ручку с толстобокой  мас-
тодонтистой эстонкой. Он весь выгнулся дугой, склонив захмелевшую голову
к плечу подруги. - Смачно, бисов сын, причмокнул...  Ах,  Луизочка...  Я
голосую, чтоб пойти в лесок... Право, ну... Трохи-трохи покохаемся, да и
назад.
   - Холедно, снег... Вуй!.. - встряхнула широкими плечами эстонка.
   - Доведется трохи-трохи обогреть, - сказал хохол  и  облизал  толстые
губы.
   В зале убого заиграла музыка, высокий барабанщик бил в барабан с  ос-
тервенением, вприпрыжку.
   Николай Ребров три раза бегал от буфета к столику, три раза  загляды-
вал в зал, на сестру Марию: опустив голову и перебирая накинутую на пле-
чи шаль, сестра Мария сидела неподвижно.
   - Кто с вами был? Красивая блондинка? Ваша любовница?
   - Что вы, Варя!
   - Ах, оставьте, не скромничайте... А я, знаете, все-таки чувствую се-
бя не плохо. Вы знакомы с полковником Нефедовым? Ах, какой весельчак.  И
анекдоты, анекдоты! Вы бы только послушали. Со  смеху  можно  умереть...
Или князь Фугасов. Этакий молоденький,  криволапый  щенок.  Конечно,  со
средствами. Всей компанией гулять ездим. На тройках, Колечка, с бубенца-
ми... На русских тройках!.. Но почему вы повесили нос? Вы не рады мне.
   Юноша нахмурил брови:
   - Нет, очень рад... Но вы мне не сказали про вашу сестру.
   - Ах, про Нину? - девушка тоже сдвинула брови, но сразу же захохотала
неестественно и зло. - Нина в Юрьеве. Слушает какие-то курсы. По филосо-
фии или педагогике, вообще - прозу... - Она  замолкла,  отхлебнула  чай,
вздохнула. Ее лицо было утомлено, помято, под глазами неспокойные  тени.
- Нет, не такое время теперь,  Колечка,  чтоб  прозой  заниматься.  Над