олай подняли чиновника и стали нагонять артель. Па-
вел Федосеич задыхался.
   Слева, из обрезанного ветром сугроба высовывались человеческие кости,
лоскутья одежд и, как спелый арбуз, лоснящийся затылок черепа.
   - Да тут кладбище, - простонал чиновник.
   - Братцы, что же это! - косоплече шагая, кричал артели Сидоров. - Лю-
дей-то сколько полегло.
   - А ты взгляни, на чем мы стоим, - озябшим голосом проговорил борода-
тый Мокрин и ударил пяткой в лед.
   Сквозь ледяной хрусталь виднелась вцепившаяся в край замерзшей прору-
би белая рука. В судорожном изломе  она  уходила  вглубь,  и  желтоватым
расплывчатым призраком едва намечалось утянутое под лед тело.
   - Идем, - густо сказал издали Лука. - А то и мы к ним угодим.
   - Едут!
   - Едут!!
   - Едут!!
   Вдали от эстонского берега, на белой глади, опять зачернела  букашка.
Путники бросились вперед, роняя фразы, как гибнущий воздушный шар  мешки
с песком.
   - Господи, пронеси... Господи, не дай загинуть.
   Мартовский день склонялся к вечеру. Солнце глядело спокойно и  задум-
чиво. Большие пространства снега, казалось, прислушивались к его лучам и
жмурились от света. День был безморозный, тихий. Кой-где  над  полыньями
шел парок.
   Когда отрывисто щелкнул, как пастуший кнут, выстрел, лед  раздался  и
сжал клещами сердца и ноги беглецов. Опять с саней соскочили двое в  ов-
чинных куртках - старик и подслеповатый, с птичьим лицом, юнец. Третий -
с ружьем в санях.
   - Нас уже обыскивали, - сказал Николай, - и отпустили на родину.
   - Все отобрали от нас, - сказал Лука.
   - Нет, не все, - гнилозубо проговорил седоусый, глаза его  подлы,  он
посасывал трубку тонкими бледными губами. -  Раздевайтесь.  -  Мгновенья
полной тишины, только вздохнула лошадь. - Раздевайтесь! Ну!!
   И еще - немые окаменелые мгновенья.
   Но вот задвигалась косматая борода Луки, задвигались губы, а слова не
шли. Сзади заревел в голос Павел Федосеич, глядя на него  завыл  Червяч-
ков. Лука кашлянул, мотнул головой, снял шапку, стал часто, в пояс, кла-
няться:
   - Кормильцы, сударики... Мы не господа какие-нибудь, не баре...  Тру-
дящиеся мужики все.
   Седоусый круто к саням и свистнул. Мелькая белыми, выше колен  вален-
ками, зашагал от саней с револьвером в опущенной руке поджарый,  длинно-
лицый эстонец.
   - А, чорт, куррат!.. - прошипел он. - Моя, что ли, раздевать вас  бу-
дет?.. Роду-няру... Сволочь... Ну!
   Беглецы враз на колени, заплакали:
   - Это смерть нам, смерть...
   Павел Федосеич с Червячковым переползали от эстонца к эстонцу;  скуля
и взахлеб рыдая, они целовали эстонцам сапоги, их посиневшие руки крючи-
лись от холода.
   - Сажайте нас в тюрьму! Не убивайте, пощадите, - последним своим виз-
гом покрывали они весь ужас голосов.
   Грабители тоже кричали: - Смирна! Смирна! - ругались, пинали  сапога-
ми, пятились к саням.
   Корявое лицо Трофима Егорова покрылось испариной. Он и бородатый Мок-
рин тряслись от гнева. Лука сжимал кулаки.  Мокрин  лихорадочным  взором
искал, чем бы оглаушить палачей. Он передернул широкими плечами, ухнул и
с сиплым криком:
   - Братцы! Это не раз'езд!.. Это душегубы!.. А ну!!. Даешь пропуск!! -
ринулся на седоусого.
   Но в белых сапогах, эстонец, вскинул руку на прицел и выстрелил. Мок-
рин торнулся носом в ноги старику и захрипел.
   Старик сделал шаг, назад, скосил подлые глаза и хладнокровно:
   - Не задерживайт... Раздевайсь. А то всем в лоб  пуля.  Не  здохнешь,
как собак, уйдешь вшивый Россия свой. Вот бери одежу...  -  он  запустил
руки, как вилы, в сани и выбросил на снег кучу грязнейших лохмотьев.
   Маскарад был кончен, грабители уехали. Кучка неузнаваемых бродяг, пе-
реодетых в ледяное рубище и рвань, наскоро простилась с оголенным трупом
Мокрина и еле потащила свои ноги. Сидоров  положил  на  волосатую  грудь
убитого свой нательный образок, пошептал, покивал над трупом  головой  и
догоняет беглецов. На скуластом лице его мрак, но в  заплаканных  глазах
благодать и радость.
   Николай закутан в рваный летний зипунишко, на ногах  хлябают  дырявые
башмаки. Он глядит на ходу под ноги, в порозовевший  предзакатный  снег.
На снегу плывет труп Мокрина: лицо мертвеца в  злобе,  зрачки  ушли  под
лоб, глаза мигают льдом. Николай отводит взор в сторону, труп быстро пе-
ремещается туда же. Николай говорит Сидорову:
   - Никак не могу отделаться... Эта смерть страшней смерти поручика Ба-
ранова. А я Мокрина до от'езда никогда не видал. Почему это? Сидоров? А?
   Но с ним не Сидоров, с ним обмотанная тряпьем бабища, ее голова повя-
зана, как шалью, грязной рванью.
   - Это я, Коля... - раздается бабий, хныкающий голос Павла Федосеича.
   Жирные щеки его одрябли, живот подтянулся: за этот краткий путь  ста-
рика перевернуло, как после изнурительной болезни.
   - Папаху отобра-а-ли, куртку отобра-а-ли, сапоги отобра-а-ли...  Едва
ползу. - Его правая нога в огромной валеной калоше, из дыры на пятке та-
щится тряпица, левая - завернута  в  войлок  и  скручена  лыком.  -  Все
ото-бра-а-ли, - стонет беспомощный  старик.  -  Почему  же  не  отобрали
жизнь?
   Николай пустился догонять артель. Павел  Федосеич  отстал,  отстал  и
Червячков.
   Солнце село в тучи, даль померкла. Русский берег  заволакивался  дым-
кой. Подуло холодом. Наступал морозный вечер. Падали унылые фразы с уст:
   - Замерзнем. - До Руси далеко еще. - А есть нечего. -  Хоть  бы  кор-
ку...
   - Только, только середку перевалили, - тянет  писарек  Илюшин.  -  Не
дойти.
   - Молчи!! - замахнулся Лука. - В морду дам!.. Дьявол!..
   Шли вперед медленно и тяжко, в злобе. И двигалось время с  запада  на
восток. Запад в туче, восток серел, небо стало плоским,  и  Пейпус-озеро
потеряло берега. На землю спускался сон, сон баюкал головы, смыкал  пут-
никам глаза, манил забыться, уйти с земли. И шагалось куда-то  вдаль,  в
пространство, кто-то шагал и кто-то вел.
 
   * * *
 
   - Устал, не могу, - на ходу открыл спящие глаза Николай  и  посунулся
носом.
   - И я устал... - И я... - Давайте - привал...  -  Все  повалились  на
снег. Лука последний.
   - А где же Червячков со стариком?
   Этот вопрос успел расслышать быстро задремавший Николай, и еще -  не-
ясно, путано:
   - Эй! Па-л... сеич...
   И сразу в тепле, в мягких глухих туманах, удобно,  тихо,  и  колышет-
ся-плывет земля. "Читайте, что же вы..." - говорит поручик  Баранов,  он
шагает по комнате, и штрипка волочится за ним белой вьюжной змейкой. Ни-
колай Ребров послушно достает письмо поручика, читает:  "Милая  мама,  я
иду... Иду, иду...". - Нет, не так, - говорит поручик, глаза его  закры-
ты, по виску через ухо, чрез беспросветную тьму тонкими ручейками на пол
- кровь. - Надо читать: "Она идет, она идет... идет".
   И видит Николай: движется на него седая туча, в туче смерть,  настоя-
щая смерть, живая, с железной косой в руках, седые одежды  ее  плещут  и
вьются, как метель, и метельная вьюга опахнула, закрутила юношу - что же
это? Смерть? А живая смерть, взмахнув звенящей сталью над головой юноши,
вкрадчиво поручика Баранова: "Можно?" - "Нельзя!" - крикнул поручик.
   - Нельзя, парень, вставай! - и Лука поднял юношу со снега. - Не  спи.
Отдыхай в сидячем виде.
   Николай снова закрыл глаза, голова его повисла.
   А там, далеко, позади, развалясь на льду, как на теплой печке,  мерт-
вецки спал Павел Федосеич. Возле него, упав головой ему на грудь, сидел,
скорчившись, Червячков и лихорадочно стучал зубами. К ним подошел на по-
мощь Сидоров и писарек Илюшин.
   - Пойдем, Павел Федосеич, ваше благородие, -  растолкали  старика.  -
Пойдем, голубчик.
   - А... разве... я не умер? - удивленно произнес старик. - Я...  я  не
могу, Сидоров... Я... я умираю, Сидоров... Нне мммогу-у-у...
   - Шагайте, шагайте... Сначала правой... Ну-ну!.. Левой. Вот так.
   Старика вели под руки. Он икал, хныкал, жевал язык и сплевывал.  Чер-
вячков впился в плечо Сидорова и, прихрамывая, кой-как култыхал.
   - Эй, братцы, обождите! - кричал Сидоров, двинувшейся в путь артели.
   Лука остановился, все остановились. Покачиваясь от изнеможения,  Лука
сказал:
   - Дело такое, ребята... Надо итти... Ежели тех двоих на себе  тащить,
все загинем до единого. Я сам едва живой... А им так и так  погибать.  -
Он стоял согнувшись, лицо его побелело, нос заострился, отливала  лунной
синью борода. - Как ваше мнение? Николай, как?
   Все молчали. Трофим Егоров вяло сказал:
   - Пойдемте, ну их... Один чиновник... другой торгаш... Ветер, ночь.
   Ночь, действительно, надвинулась, ночь дыхнула мраком, вспарусила не-
беса, заблестела звездами. А сзади, под мраком, под звездным  небом,  из
ослабевших рук Сидорова и Илюшина валились наземь двое:
   - Нет, нет, не мммогу-у-у... - стонал старик... - Берите дом во Пско-
ве, все отдам... Несите меня, братцы... Не  ммогу...  -  застывшие  ноги
старика не разгибались, кисти рук белы, как снег, он свернулся в большой
калач, и слова его были мерзлые, едва слышные.
   Не мог встать на ноги и Червячков.
   Лука твердо подошел к ним, рванул сначала Сидорова, потом Илюшина  за
шиворот:
   - Идем, дьявол вас заешь!
   Сидоров упал, поднялся, закричал:
   - Надо артелью тащить!.. Чего дерешься?!
   Лука опять встряхнул его за шиворот, ударил по затылку:
   - Подыхать тут с вами. Иди, чорт святой!.. Ну!
   Бросили, выровнялись с артелью и вперед. А сзади вой, плач, крики.
   - Не оглядывайся! - резко приказал Лука.
   Артель надбавила шагу. Вой и крики усилились. Николай  зажал  ладонью
уши.
   - Не оглядывайся, - сказал Лука надорванно и засопел.
   - Бра-атцы... Бра-а-а-тцы... - доносилось с ветром.
   Страшный визг, нечеловеческий и острый,  резанул  морозом  по  спинам
беглецов.
   - Не оглядывайся, - скрипучим, пропащим голосом едва выдавил Лука, из
вытаращенных глаз его градом покатились слезы.
   Сидоров остановился:
   - Прощайте, други... Идите помаленечку... А я... -  он  поклонился  в
пояс и косоплече побежал назад.
   Никто не обернулся, шли, как шли: жизнь влекла вперед, в гору, в род-
ную даль. Лука сморкался.
 
   * * *
   Но смерть стала настигать и их. Первый упал Трофим Егоров.
   - Сил нет... Заме...замерзаю...
   - Ты! Убью, чорт! - вспылил Лука.
   Повалился и Николай.
   - Измаялись мы, Лука, - проговорил Егоров. - Поспать бы...
   - Огня бы... - Поесть бы... - Хо-оло-дно...
   - Что ж, ребята, неужто смерть? - уныло сказал Лука и замигал. -  Не-
ужто возле своего берега пропадать...
   - Где он, берег?! - подавился слезами Илюшин. - Поводырь, чорт... По-
губитель. Слепых тебе водить. Ведь околеваем мы...
   Широколобая луна жгла холодом. Мороз усиливался. Егоров,  свернувшись
в клубок, как собаченка, лежал на бриллиантовом снегу, скулил. Николай с
Илюшиным не попадали зуб на зуб, корчились от стужи.  Лука  подпрыгивал,
ругался, клял судьбу. Илюшин вскочил, перевернулся, опять упал и  запла-
кал, что-то бормоча. Николай Ребров поймал ухом, что похожий на мальчиш-
ку писарек прощается с белым светом, с матерью, и тоже заплакал, но  ти-
хо, скрытно, горько:
   - Несчастный, несчастный, несчастный, - монотонно твердил он,  как  в
бреду.
   На беглецов катилась смерть, кругом мертво и тихо, бескрестный погост
Пейпус-озера выжидающе белел.
   Илюшин высморкался, протер глаза и вдруг радостно, как ястреб:
   - Огни, огни!
   - Где? - завертел головой Лука. - И впрямь - деревня, - сразу  погус-
тевшим голосом проговорил он. - Молись.
   Илюшин визжал, прыгал козлом от одного к другому.
   - Боже правый, господи... - бухал Лука головой в снег. - Ох, мати бо-
городица... Детушки, жана...
   Тормошили Луку, целовали в лохматые волосы,  в  провалившиеся  мокрые
щеки.
   - Лука Арефьич!.. Батюшка... Отец родной... Пойдем.
   Словно медвежьей крови влили в жилы, словно отхвостали ноги в  жаркой
бане веником, четверо путников зашагали на огни. И только  тут,  в  этот
судный миг, каждый понял до конца, каждый оценил  по-своему,  что  такое
жизнь, что такое гибель, и из гибели в радость, из смерти в жизнь устре-
мился каждый.
   А впереди, и совсем недалеко, темной полосою берег. Два-три  огонька,
как едва различимые искорки все шире, все ярче зажигают душу путников, и
в их остуженной крови  вспыхивает  и  трепещет  великая  радость  бытия.
Только теперь Николай вспомнил вслух:
   - А как же те? Трое-то?
   Но всяк думал только о себе, всяк шел своей тропой и - уползай прочь,
в гибель, в смерть, на тропе лежащий.
   - Огонек погас... И другой... Лука! Огни погасли...
   - Ничего. Ложатся спать.
   Шли молча, и каждый уже был в России, дома, в кругу своей семьи. Луна
миновала облако и лицом к лицу столкнула беглецов и берег. И  вдруг  все
четверо в один страшный крик:
   - Вода!!
   Между ними и берегом, на расстоянии сильно брошенного камня,  заблес-
тела широкой рекою гладь воды. Потрясенные, в диком ошеломлении  смотре-
лись путники в холодное отражение луны.
   - Озеро вскрылось у берегов, - охнул Лука,  лицо  его  вытянулось,  и
шапка полезла на затылок. - В жизнь не  попасть...  Давайте  всем  миром
гайкать... Авось лодку подадут.
   - А вдруг красный раз'езд? Перестреляют.
   Николай Ребров поднял жердь и осторожно зашагал в опорках по  ледяной
воде, ощупывая жердью дно:
   - Это наледь! Иди, товарищи, - закричал он. - Это с берега снег  сог-
нало, а лед осел...
   Вода забурлила, зафыркала от четырех пар ног, как от винта  парохода,
луна расплескалась на тысячи головастиков и змеек, пустившихся в  сереб-
ряный скользящий пляс. Вода не глубока, едва хватала до колен,  промерз-
шие в лед ноги удивились обнявшему их мокрому теплу.
   Берег гол и темен, над ним чернел сонный лохматый лес, мертвящий свет
луны трогал голубым взрыхленные сугробы на опушке. И так стремилась душа
в этот родимый лес, к русским медведям, к русским лешим, к убогим  избам
с тараканами и вонью, к румяным молодицам, к девкам,  к  покрытым  седым
мохом мудрокаменным древним старикам. Лететь бы, лететь с граем, с  кри-
ком, как желторотая стая воронят!
 
   * * *
   По подстывшей за ночь вязкой глине беглецы покарабкались наверх.  Все
закрестились, вздохнули полной грудью. Лука, на радостях, тотчас же пос-
ле молитвы матюгнулся, погрозив кулаком за озеро:
   - Гори эта армия огнем! Гори!!
   Николай, всмотревшись в ночь, крикнул воспаленным голосом:
   - Товарищи!.. А ведь на озере огонь. Это наши!
   - Верно, - подтвердил Егоров, - я видал, хворост валялся.
   Возбуждение сменилось небывалой дрожью, из уст путников вместо  слов,
вылетела непонятная гугня:
   - О-го-ньку... Деде...де-ревню...
   Ноющий зубастый холод вгрызался в организм и гулял в нем, как в кори-
доре, ноги то холодели, то вспыхивали, будто раскаленные  иголки  жалили
их, как пчелы. Люди зашевелились, заметались. Потрескивая сучьями, шари-
лись по лесу, искали деревню, деревня провалилась. Кто-то упал во  тьме,
кто-то кричал:
   - Эй!.. Кто живой?..
   И вот все четверо сбились в пустом брошенном сарае. Должно быть, раз-
вели костер, - не здесь, не там, неизвестно где, - должно  быть,  сушили
рубище, прогревали тело, палили огнем, жгли сердце, кости, кровь, оттаи-
вали замерзшую душу и глаза, но глаза смежались, душа смыкала крылья,  а
лунные лучи, в обнимку с лучами лесного мрака,  плели  крепкий,  трудный
сон.
 
   Глава XXII
 
   Родные русские туманы
 
   Их разбудил холод. Рассветало. Смотрели друг на друга с острым  удив-
лением. Они ли это, недавно бодрые, сильные, хорошо одетые,  с  поклажей
за плечами?
   - Барахла не приволокли с собой, зато, братцы, жизнь узнали, - сказал
Лука Арефьич, борода его с правой стороны опалена, лицо, как и у прочих,
в саже, в тепле. - Как-никак, а половина наших людей  загибла,  -  опять
сказал Лука и засопел.
   В полуистлевшем рубище, в грязи, в прорехах, не люди - огородные  пу-
галы - пошли искать деревню. А до деревни всего сажен  пятьдесят.  Леший
ее, что ли, накрыл вчера шапкой-невидимкой?
   Николай Ребров и Егоров завернули на огонек в бедную лачугу,  Лука  с
Илюшиным - в избу побогаче.
   - Ой, кормильцы, да откуда вы? - испугался старик, низенький и лохма-
тый, в синих домотканных портках и рубахе. - По миру, что ли, собираете?
Бог подаст, нет у нас ничего!.. Ступайте со Христом.
   Николай жадно ловил русскую мужицкую речь. И так мил, так дорог  стал
ему этот седой с прозеленью дед. Он шагнул к нему и обнял:
   - Дедушка, родной!.. Мы из Эстонии...
   - О-о-о, - изумился дед, от него пахло луком и овчиной. - Садись, ре-
бята, коли так... Эй, бабка!..
   У печки крепкая старуха в сарафане вытаскивала из пламени рогачом чу-
гун.
   - Ой, родименькие мои, ой, детушки, - она подошла к беглецам,  подши-
билась рукой и завсхлипывала. - Ой, не видали  ли  там  моего  Кузеньку,
Юденич-генерал забрал его?
   - Кузьма Рыбников, - пояснил старик. - Да где, нешто встретишь в  ви-
хоре в таком... Всех перемело-перекрутило... Хвиль-метель...
   - А другого-то сынка нашего белые  повесили...  Не  хотелось  Юденичу
служить. Удозорили, выволокли, да на березу... Ой, ой, - старуха закрес-
тилась.
   - Алексеем звать, - опять пояснил старик. - Алексей Рыбников. Похоро-
нен здесь, на погосте...
   - А третий-то в Красной армии... Письма пишет... Поцелуем  письмо  да
поплачем...
   - Звать Иван... С белыми не пожелал, дай  бог.  Не  пожелал...  Да...
Слышь, старуха!.. Ребята-то устали, поди есть хотят... Дай-ка молочка...
Хлеба-то нету...
   - Нету, нету у нас хлеба-то... Давно нету... Ох, горе, горе... Ужо  я
молочка, да картошечки...
   Николай пялил слипавшиеся глаза и поклевывал. В избе жарко, как в ба-
не: разморило, бросало в сон.
   - Иди, кормилец, посбирай, - проговорил старик Егорову. - Авось пода-
дут хлебца-то. Тут есть, которые справные хрестьяне... Ничего, тебе  по-
дадут... И мы с старухой пожуем... Иди,  милый...  -  Егоров  ушел.  Дед
скрипел: - А коровка у нас есть, это верно. Отелилась... Да, да. Бычишку
принесла, а надо бы телку. Это верно... Что ты  будешь  делать?  А  коня
Юденич слопал... Нету лошадушки, безлошадные мы... Это  верно.  В  ками-
тетской бедноте... Плохая жизнь по  Руси  пошла,  плохая.  Наказал  гос-
подь... Да. Все сулят лучше. И Ванька из Красной армии пишет: жди, отец,
улучшенья... А плохо же, плохо кругом. Не глядели бы глазыньки мои...
   Николай, как в люльке, и кто-то сказку говорит. Он  открывает  глаза,
любопытно окидывает деда взглядом, шепчет:
   - Наших трое на озере остались. Не было силы итти...
   - Старуха, слышь?! - скрипит дед. - Еще трое... - и крестится.  -  Со
святыми упокой... Как звать-то? С святыми упокой рабов божьих...
   А нянькина сказка журчит опять.
   - Ой, ой, - говорит старуха. - Это их душеньки, стало, прилетали  сей
ночи... Три раз в окошко по стеклышку, как птичка  крылом,  трепыхала...
Встанем, поглядим со стариком: нет никого, темень, хвиль-метель.
   - Дедушка, сделай милость, поезжай... Живы они, - еле ворочал  языком
Николай.
   - Где живы!.. Мороз такой... А ладно, ужо к крестнику схожу... Крест-
ник у меня, Панфил Кольцов... А я-то Никита Рыбников буду... да, да. Это
верно. Ужо, схожу. Он с'ездит... Недалеко, говоришь? Ох и загинуло ваше-
го брата, беглецов... Тыщи, тыщи. Не приведи, господь.
   Полусонный Николай Ребров жадно ел и пил: хлеб, молоко, соленые  про-
кисшие огурцы, картошку. Чем больше ел, тем сильней наваливался сон.
   - Кусай, чего же ты! - кажется, Егоров, его голос, его смех.
   И Лука сидит, и дед.
   Николай очнулся, откусил засунутый в рот кусок, пожевал и  -  куда-то
все исчезло.
 
   * * *
 
   Все четверо проснулись, как один. Лежали на полу, на сене.  Толстоло-
бый кот, мурлыкая, переходил от одного к другому и с родственным гостеп-
риимством терся о щеки беглецов. Николай поднялся. Утро.  Старуха  топит
печь. Старик истово молится перед образом,  шепча  молитву  и  почесывая
из'еденный клопами зад.
   - Вот так штука. Никак целые сутки спали, - потянулся Николай.
   - Сутки? - заулыбался дед.