что поражает меня
как  чудодейственно  воскресшая  вдруг  передо  мной вся моя прежняя  жизнь:
светлоглазого русского офицера в гимнастерке, в погонах...
     Высокие  стеклянные двери крыльца тоже настежь  открыты. За дверями  --
полутемный вестибюль и  такие  же  другие  двери, а дальше полусвет большого
французского  салона,  что-то  странное и  красивое:  гранатом сквозящие  на
солнце, скрытом за ними, спущенные  на  высоких и полукруглых окнах шелковые
шторы и необычно  зажженная в такой еще  ранний час, {256} палевым  жемчугом
сияющая под потолком люстра.
     В  вестибюле  молчаливая и тесная толпа. С  какой-то особой покорностью
пробираюсь  ко  вторым дверям,  затем поднимаю  глаза  --  и тотчас же  вижу
лежащий в непомерно  длинном  гробу,  в  желтом дубовом  саркофаге,  большой
желто-серый лик, большой романовский лоб, всю эту старческую мертвую голову,
уже седую,  а  не русую, но все еще  властную и  гордую:  поседевшая бородка
слегка выдвинута, ноздри вырезаны тонко и как бы чуть презрительно ...
     Затем вижу  и чувствую  подробности. Да, странный  полусвет, спущенные,
красно просвечивающие предвечерним солнцем  шторы, жемчужно сияющая  люстра,
тонкие и  бледные,  чуть дрожащие  огни высоких церковных  свечников. И  тут
народ, но только по стенам, а чуть не вся середина салона занята им. У стены
налево стоймя стоит прислоненная к мраморному камину с завешенным  зеркалом,
высится и  блистает  желтым  лакированным  дубом  гробовая крышка  необычной
формы, -- в боках расширенная. В глубине угла, за гробовым возглавием, робко
и нежно, как в детской спальне, теплится на столике перед древним серебряным
образом лампадка.
     Чуть  не  все  остальное  занято  гробом-саркофагом.  Он  тоже  странно
расширен  в  боках,  необыкновенно долог и  глубок, блещет  своей  новизной,
полировкой, ладностью  -- и  страшен тем,  что  в  нем заключен еще  другой,
цинковый гроб, который  внутри обит  белым рытым бархатом.  Вокруг  застыл в
своих  напряженно-щегольских  воинских позах его  последний почетный караул,
офицерская  и  казачья стража: шашки  наголо,  к правому плечу, на  согнутой
левой   руке   --   фуражки,   глаза   с   резко   подчеркнутым   выражением
беспрекословности и  готовности устремлены на него. Сам  же он, вытянутый во
весь  свой необыкновенный рост и до половины покрытый трехцветным  знаменем,
лежит  еще  {257} неподвижнее. Голова его,  прежде  столь  яркая и нарядная,
теперь старчески проста и  простонародна. Поседевшие волосы мягки  и  слабы,
лоб далеко обнажен.  Голова эта кажется теперь велика, -- так детски худы  и
узки стали его плечи. Он лежит в старой, совсем простой рыже-серой черкеске,
лишенной всяких  украшений, --  только георгиевский  крест  на  груди, --  с
широкими, но не в меру короткими рукавами, так что выше  кисти, -- длинной и
плоской, -- открыты его большие желтоватые руки, неловко и тяжело положенные
одна  на   другую,  тоже  старческие,  но  еще  могучие,  поражающие   своей
деревянностью и тем,  что одна из них с грозной крепостью, как меч, зажала в
кулаке древний  афонский  кипарисовый крест,  почерневший  от  времени...  Я
подхожу и становлюсь  возле  самого гробового изножия, у пальмовых ветвей  и
венков, прислоненных к нему.
     Тотчас же вслед за тем  начинается служба. Из внутренних покоев выходят
близкие,  облачается  в  ризу  священник,  в  руках  у  нас тепло  и ласково
зажигаются огни восковых свечей... Как все  это  уже  привычно мне теперь --
это  негромкое, стройное пение, мерное кадильное звяканье, скорбно-покорные,
горестно-умиленные возгласы и моления, уже  миллионы раз звучавшие на земле!
Только имена меняются в этих  молениях,  и для каждого имени настает в некий
срок свой черед!
     -- Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков...
     -- Миром Господу помолимся ...
     -- О приснопамятном рабе  Божием... Я все еще думаю о том, кто когда-то
в жаркий солнечный день,  был на  вокзале в Орле.  Но лишь  на миг  мелькает
передо  мной  это  яркое  видение.  Горестно  и  несмело  звучат  моления  о
"Благоверном  Государе,  Великом  Князе",  новопреставленном  в  сонме  всех
"чающих Христова утешения" и  ждущем теперь "покоя, {258} тишины,  блаженные
памяти",  уповающем "неосужденным  предстати  у страшного  престола  Господа
Славы ..."
     Мертвый лик,  уже  обращенный  к  чему-то  нам  недоступному,  все  еще
выразителен, но уже покоен  и  тих. Выпуклые веки  закрыты,  бесцветные губы
сжаты,  пепельно белеют под  усами... Я вижу слегка  вздувшиеся вены на  его
старчески  крупных висках, -- завтра они уже почернеют, думаю я... Я думаю о
его  протекшей жизни, такой большой  и сложной,  думаю и о своей собственной
...
     --  Еще  молимся  о  упокоении  души усопшого  раба Твоего... и  о  еже
проститися ему всякому согрешению, вольному же и невольному...
     -- Милости Божия,  Царства  Небесного и оставления грехов его у Христа,
бессмертного Царя и Бога нашего, просим...
     Потом взгляд  мой  опять  останавливается  на трехцветном  знамени,  до
половины прикрывающем его ноги, его черкеску,  видит эту окаменевшую руку  с
зажатым в ней черным крестом, эти  застывшие  в своей напряженной готовности
лица  караула, их фуражки, клинки  и погоны, уже  десять лет мной невиденные
...
     --  Образ  есмь  неизреченные  Твоея  славы  --  ущедри  создание Твое,
Владыко, и вожделенное Отечество подаждь ми...
     Когда мы все  выходим, уже вечер. Солнце только  что  село,  сзади,  за
черными  пальмами, темно-розовое зарево. А впереди, вдали, огромная  картина
этих  вечных средиземных  берегов.  В  глубине  ее, в  смутном  и  холодном,
розово-синем  восточном  небе, надо  всем  мертвенно  царят  снежные  хребты
Верхних  Альп,  уже  гаснущие,  сумрачно малиновые, всему  живому бесконечно
чуждые, уходящие в свою дикую зимнюю ночь, снизу  уже до половины потонувшие
в сизой густой мгле. Сурово, холодно посинело к ночи море под ними..







        "XXII"

     Ночью на моей  горе  все гудит, ревет, бушует от мистраля. Я просыпаюсь
внезапно. Я только что видел или думал  во сне о том, как, во время прощания
после панихиды, последней из числа близких ему прощалась худенькая,  высокая
девушка  вся  в черном,  с длинной траурной вуалью.  Она подошла так просто,
склонилась так  женственно-любовно, на  минуту закрыв легким концом  ее край
саркофага  и  старчески-детское плечо  в  черкеске...  Стремительно  несется
мистраль, ветви пальм, бурно шумя и мешаясь, тоже точно несутся куда-то .. Я
встаю и с трудом  открываю дверь на  балкон. В лицо мне резко бьет  холодом,
над головой разверзается черно-вороненое, в белых, синих  и красных пылающих
звездах небо. Все несется куда-то вперед, вперед ...
     Я кладу на себя медленное  крестное знамение, глядя на  все то грозное,
траурное, что пылает надо мной.




































        "КНИГА ПЯТАЯ"

        "I"

     Те  весенние  дни  моих  первых  скитаний были последними  днями  моего
юношеского иночества.
     В  первый  день в  Орле  я проснулся  еще  тем, каким  был в  пути,  --
одиноким, свободным, спокойным, чужим гостинице, городу, -- ив необычный для
города  час:  едва стало  светать.  Но на другой  уже поздней  --  как  все.
Заботливо  одевался, гляделся в  зеркало...  Вчера, в  редакции,  я  уже  со
смущением   чувствовал  свой   цыганский  загар,  обветренную  худобу  лица,
запущенные  волосы.  Нужно  было  привести   себя  в  приличный  вид,  благо
обстоятельства  мои вчера неожиданно  улучшились: я  получил  предложение не
только сотрудничать, но и взять аванс, который  и взял, -- горячо покраснел,
но взял. И вот я отправился на главную улицу, зашел в табачный  магазин, где
купил  коробку  дорогих  папирос, потом  в  парикмахерскую,  откуда вышел  с
красиво уменьшившейся пахучей головой и с той особенной мужской бодростью, с
которой  всегда выходишь из  парикмахерской. Хотелось тотчас же идти опять в
редакцию,  поскорее  продолжить  всю  ту  праздничность  новых  впечатлений,
которыми так щедро одарила меня судьба вчера.  Но идти немедленно было никак
нельзя:  "Как,  он  опять пришел?  И опять с  утра?!" -- Я пошел  по городу.
Сперва, как вчера,  вниз {261}  по  Волховской, с Волховской  по Московской,
длинной  торговой  улице, ведущей  на  вокзал,  шел  по  ней,  пока  она, за
какими-то запыленными  триумфальными воротами, не стала  пустынной и бедной,
свернул с нее в еще более бедную Пушкарную Слободу, оттуда вернулся опять на
Московскую.  Когда  же  спустился  с  Московской  к  Орлику,  перешел старый
деревянный мост, дрожавший и гудевший от едущих, и поднялся к присутственным
местам, по всем церквам трезвонили, и вдоль бульвара, навстречу мне, на паре
больших  вороных, шедших  споро, но  мерно, в достойной противоположности  с
этим трезвоном,  прокатил  в  карете  архиерей,  благостным мановением  руки
осенявший влево и вправо всех встречных.
     В  редакции было  опять людно,  бодро работала за своим большим  столом
маленькая   Авилова,   только  ласково  улыбнувшаяся   мне  и  тотчас  опять
склонившаяся к столу. Завтрак  был опять долгий,  веселый,  после завтрака я
слушал,  как Лика бурно играла на рояли, потом качался с ней и  с Оболенской
на  качелях  в  саду. После чая Авилова показывала мне дом,  водила  по всем
комнатам. В спальне я увидал на стене портрет, -- из рамы недовольно смотрел
кто-то волосатый,  в очках, с  костлявыми  широкими плечами.  "Мой  покойный
муж", вскользь  сказала Авилова,  -- и  я  слегка оторопел: так  был поражен
нелепостью соединения во что-то одно этого чахоточного с живой,  хорошенькой
женщиной, вдруг назвавшей  его своим мужем. Потом она опять села за  работу,
Лика  нарядилась, сказала нам, --  тем своим языком,  некоторые  особенности
которого я уже заметил с неловкостью за нее: --  "Ну,  дети мои, я исчезаю!"
-- и куда-то ушла, а мы с Оболенской пошли по ее  делам. Она  предложила мне
пойти с  ней на Карачевскую, сказала, что ей нужно зайти там к белошвейке, и
мне  стало приятно от той  близости, которую она вдруг установила между нами
этим интимным {262} предложением.
     С  тем же чувством шел я возле нее и по городу, слушал ее точный голос;
у  белошвейки с  особенным  удовольствием терпения стоял и  ждал,  пока  она
кончит свои переговоры и совещания. Когда мы опять вышли на Карачевскую, уже
вечерело. "Вы  любите Тургенева?" -- спросила она. Я замялся, -- потому, что
я родился  и вырос в деревне, мне всегда  задавали  этот  вопрос, непременно
предполагая  во мне любовь к Тургеневу. --  "Ну, все равно, сказала она, это
будет все-таки вам  интересно.  Тут недалеко есть  усадьба, которая будто бы
описана в "Дворянском гнезде". Хотите посмотреть?" -- И мы пошли куда-то  на
окраину  города,  в  глухую, потонувшую  в  садах улицу, где, на  обрыве над
Орликом, в старом саду,  осыпанном  мелкой  апрельской  зеленью, серел давно
необитаемый дом  с полуразвалившимися  трубами,  в которых  уже  вили гнезда
галки. Мы постояли, посмотрели на него через низкую ограду, сквозь  этот еще
редкий сад, узорчатый  на чистом закатном небе... Лиза, Лаврецкий, Лемм... И
мне страстно захотелось любви.
     Вечером мы  все были  в  городском саду, в летнем театре, --  я сидел в
полутьме рядом с Ликой, дружно наслаждаясь с ней  всей той шумной глупостью,
что шла и в  оркестре и на сцене, на какой то снизу освещенной площади, где,
подхватывая  плясовые  грохоты  музыки,  топали в  пол  и стукались  пустыми
оловянными  кружками хорошенькие  горожанки и  королевские латники, а  после
театра тут же, в саду, ужинали,  -- я в  первый раз в  жизни попал в  летний
ресторан, сидел на просторной и людной террасе, за бутылкой вина  во льду, с
дамами. К ним то  и  дело  подходили знакомые,  и со всеми с  ними меня тоже
знакомили, и  все они были очень любезны со мной, --  кроме одного, который,
сделав  легкий  поклон в мою  сторону, не  обратил  больше на  меня никакого
внимания:  это был человек,  доставивший мне впоследствии -- тоже совершенно
{263}   невнимательно  --  много   душевных  мук,  очень  высокий  офицер  с
продолговатым  матово-смуглым  лицом,  с  неподвижными  черными  глазами,  с
черными полубачками,  в ладном  сюртуке ниже  колен, в  узких  панталонах со
штрипками.  Она  много  говорила и смеялась, показывая  свои  чудесные зубы,
зная,  что все ею любуются, и  я уже  не мог  спокойно  смотреть  на них,  я
похолодел, когда офицер, отходя от  нашего стола, немного задержал ее руку в
своей большой руке.
     В  день моего  отъезда  гремел  первый  гром.  Помню этот гром,  легкую
коляску, уносившую  меня  на вокзал  с  Авиловой,  --  она почему-то поехала
провожать  меня,  --  чувство  гордости  от  коляски  и от этого  соседства,
странное чувство первой  разлуки с той, в свою выдуманную любовь к которой я
уже совсем верил, и  то чувство, которое преобладало надо  всеми прочими, --
чувство какого-то  особенно  счастливого  приобретения, будто бы  сделанного
мной в Орле. На платформе вокзала меня  поразило то, как велики, крупны были
все  те  парадные, отборные люди,  что выжидательно  толпились на  ней,  как
простонародны  казались,  при  всем  блеске  их  церковного убранства,  лица
духовенства, с крестами и кадилами в руках стоявшего впереди  всех прочих. В
то  мгновение,  когда всей своей тяжкой  силой низвергся, наконец, на вокзал
великокняжеский поезд,  и всех ослепил красный доломан выскочившего из  него
ярко-рыжего  гиганта,  все  как-то смешалось, спуталось,  -- не помню дальше
ничего,     кроме     мрачно-угрожающего     торжества    панихиды.    Потом
маслянисто-стальная громада паровоза в угольных  флагах загрохотала мощными,
державными толчками своей вновь задышавшей трубы, и длинно, плавно потянулся
назад полосой белой стали локоть его  поршня, поплыли вперед сине-зеркальные
стены вагонов с золотыми орлами...
     Я  глядел на литые колеса, все быстрее вращавшиеся под ними, на тормоза
и рессоры, {264} -- и видел уже только одно: то, что  все  это густо покрыто
белой пылью, волшебной пылью долгого быстрого пути  с  юга, из Крыма. Поезд,
грохоча, скрывался, продолжая свой величественно-траурный бег через  Россию,
куда-то  туда,  к ее возглавию, я  же  весь был в этом  сказочном  Крыму,  в
пленительных гурзуфских днях легендарного Пушкина.
     Мой скромный уездный поезд ждал меня  на дальней боковой платформе, и я
уже  был рад тому  уединению и отдыху, который предстоял мне в нем.  Авилова
пробыла со  мной до самого отхода  его, все время весело болтая, говоря, что
надеется  скоро увидать  меня снова в  Орле,  улыбкой  давая понять, что она
прекрасно видит то забавное горе, которое  приключилось со мной. При третьем
звонке я  горячо припал к ее руке, она коснулась губами моей щеки. Я вскочил
в  вагон, он толкнулся  и двинулся, я,  высунувшись в окно, смотрел, как она
отдалялась, стоя на платформе и легонько мне махая...
     В пути  после  того все казалось  мне трогательно:  и этот  коротенький
поезд,  который  то  еле  тянулся,  то вдруг  пускался  отчаянно  качаться и
греметь, и те безлюдные станции и полустанки, на которых он неизвестно зачем
стоял без конца, и все  то, уже свое, знакомое,  что  снова  окружало  меня:
косыми  буграми  идущие  мимо  окон  поля,  еще  голые   и  потому  особенно
невзрачные,  голые  березовые   перелески,   тихо  ждущие   весны,   скудные
горизонты... Вечер был  тоже скудный,  по-весеннему  прохладный,  с  бледным
низким небом.


        "II"

     Из  Орла  я  увозил  одну  мечту: как-то  продолжить  --  и,  насколько
возможно, скорей  -- то, что началось  в Орле.  Однако, чем дальше уезжал от
Орла, тем все чаще забывал о нем, глядя в окно на поля, на долгий апрельский
закат. И вот в вагоне уже совсем сумерки, сумерки и за окнами, в этом редком
дубовом лесу, что идет слева  от поезда, -- голом, корявом, засыпанном рыжей
прошлогодней  листвой, только  что  вышедшей из под  зимних снегов. И я  уже
стою,  держу свою  сумку в руках, все больше волнуясь: это уже  Субботинский
лес,  за которым тотчас станция Писареве. Поезд  предостерегающе  и печально
кричит куда-то  в  пустоту; я спешу на  площадку:  как-то  первобытно  сыро,
свежо, накрапывает дождь, перед станцией одиноко стоит товарный вагон. Поезд
обходит его,  и я еще на ходу соскакиваю.  Потом бегу по платформе,  прохожу
слабо освещенный, бесконечно печальный, затоптанный  мужиками вокзал, выхожу
на темный подъезд. В круглом дворе перед ним -- жалкий и грязный  после зимы
палисадник, чуть  видная  в сумраке  лошаденка мужика-извозчика. Мужик этот,
иногда по неделям  напрасно ожидающий седока, кидается ко мне  со всех  ног,
восторженно соглашается  с каждым моим словом, готов скакать со мной хоть на
край света и за все, что угодно -- "авось, не обидите!" -- и через  минуту я
уже покорно трясусь  в его мелкой тележке: сперва по дикой и темной деревне,
потом --  все тише и тише -- в темных, молчаливых, всему миру чужих полях, в
черном море  земли, за которым брезжит в бесконечной  дали {266} под тучками
на  северо-западе что-то зеленоватое. Дует навстречу ночной полевой ветерок,
жидкий, дождевой,  апрельский, где-то далеко --  и  все как  будто меняя под
ветром места  -- хлопает перепел. Мелькают в тучках, в  низком русском небе,
редкие  звезды ... Опять перепела,  весна,  земля -- и моя прежняя,  глухая,
бедная  молодость! Дорога мучительно долга: десять  верст  в поле  с русским
мужиком неближний  путь.  Мужик  стал  тих, загадочен, пахнет  избой,  сухой
овчиной своего  вытертого полушубка,  на  просьбы поспешать  молчит,  а  как
только  изволок, соскакивает  с  передка и ровным  шагом  идет с веревочными
вожжами в руках рядом со своей едва плетущейся кобыленкой, лицо отворачивает
...  При  въезде в Васильевское  казалось, что уже глубокая  ночь: нигде  ни
огня,  все  безжизненно.  Глаз привык к темноте и хорошо  видно каждую избу,
каждую голую лозинку перед  избой на той широкой улице, по которой въезжаешь
в село;  потом видишь  и чувствуешь спуск  в апрельскую сырость низменности,
влево  мост  над  рекой,  а справа  дорогу вверх,  к неприветливо  чернеющей
усадьбе. Чувства опять очень острые:
     как все страшно знакомо  и вместе  с тем ново --  этой  своей  весенней
деревенской чернотой, убожеством, равнодушием! Мужик совсем омертвел, тащась
на  гору. Вдруг  там, из-за сосен палисадника, блеснул в  окне  огонь. Слава
Богу, еще не спят! Радость, нетерпение -- и мальчишеский стыд, когда наконец
тележка  останавливается  возле крыльца  и надо слезать,  отворять  дверь  в
прихожую, входить и видеть, как тебя с улыбкой рассматривают ...
     Из Васильевского  я ехал  на  другой  день  верхом, под тихим и светлым
утренним дождиком, который  то переставал, то опять сыпался,  среди пашен  и
паров.  Мужики  пахали и сеяли.  Пахарь,  босиком,  шел  за  сохой, качаясь,
оступаясь белыми косыми  ступнями в мягкую борозду, лошадь разворачивала ее,
крепко {267}  натуживаясь, горбясь, за сохой вилял по борозде синий грач, то
и дело хватая в ней малиновых червей, за грачом  большим, ровным шагом шагал
старик  без  шапки, с севалкой через плечо, широко и благородно-щедро поводя
правой рукой, правильными полукружиями осыпая землю зерном.
     В Батурине  было  даже больно от  той  любви,  радости,  с которой  был
встречен я. Больше  всего  поразила меня  даже  не радость матери, а радость
сестры, -- я не чаял такой прелести любви и радости, с которой она, выглянув
в окно,  кинулась ко мне на крыльцо.  И как она была прелестна вся  -- своей
чистотой, юностью, как невинна, свежа была даже своим новеньким платьицем, в
первый  раз надетым  в этот  день  ради меня. Очаровал  меня и дом --  своей
старинной прекрасной грубостью. В  моей комнате все было так, точно я только
что  вышел  из нее: все на тех же местах,  --  даже та наполовину  сгоревшая
сальная свеча в железном п