у тепло  спать от лунного света, льющегося на
него и  золотом сияющего на стеклах окон, что  это высшее счастье  спать вот
так и всю ночь  чувствовать  сквозь сон этот свет, мир и красоту деревенской
ночи, родных , окрестных полей, родной усадьбы ...
     Только  одно  событие омрачило эту  счастливую пору, событие страшное и
огромное. Однажды  вечером влетели во двор усадьбы пастушата, гнавшие с поля
рабочих лошадей, и крикнули,  что Сенька  на  всем  скаку сорвался  вместе с
лошадью в Провал, на дно Провала, в те страшные заросли, где,  как говорили,
было  нечто вроде  илистой воронки. Работники,  братья, отец,  все  кинулись
туда, спасать, вытаскивать,  и усадьба  замерла в страхе, в ожидании: спасут
ли? Но село солнце, стало темнеть, стемнело  -- вестей "оттуда" все не было,
а когда они  пришли, все  притихло  еще  более: оба  погибли  -- и  Сенька и
лошадь...
     Помню  страшные слова: надо  немедленно дать знать  становому,  послать
стеречь  "мертвое тело ..." Почему так страшны были  эти совершенно для меня
новые слова? Значит, я их уже знал когда-то?


     x

     Люди  совсем не одинаково  чувствительны к смерти.  Есть люди, что весь
век живут  под  ее знаком, с  младенчества имеют обостренное  чувство смерти
(чаще всего в силу столь  же обостренного чувства  жизни). Протопоп Аввакум,
рассказывая о  своем детстве, говорит: "Аз же некогда видех у соседа скотину
умершу и,  той нощи восставши, пред образом  плакався довольно о душе своей,
поминая смерть, яко и мне умереть ..." Вот к подобным людям принадлежу и я.
     Я  с особенной  чувствительностью  слушал в  младенчестве  о  темных  и
нечистых силах, сущих в мире, и о  "покойниках", отчасти сродных этим силам.
Я слышал, как говорили о  "покойном" дяде, о "покойном" дедушке, о  том, что
"покойники" находятся  где-то "на том свете", и, слушая, приобретал какие-то
неприятные и недоуменные впечатления, боязнь темных комнат, чердака,  глухих
ночных часов, чертей -- и привидений, иначе говоря, все тех же "покойников",
оживающих и бродящих по ночам.
     Когда и как приобрел я веру в Бога, понятие о Нем, ощущение Его? Думаю,
что вместе с  понятием о смерти. Смерть, увы, была как-то соединена с Ним (и
с  лампадкой, с черными иконами в серебряных и вызолоченных  ризах в спальне
матери). Соединено с Ним было и бессмертие.  Бог --  в небе, в  непостижимой
высоте и  силе,  в  том непонятном синем, что  вверху, над нами, безгранично
далеко от земли: это вошло в меня с самых первых дней моих, равно  как и то,
что,  не взирая на смерть, у каждого из нас  есть где-то в груди {35} душа и
что душа эта бессмертна. Но все же смерть оставалась смертью, и я уже знал и
даже  порой со страхом чувствовал, что на земле все должны умереть -- вообще
еще  очень не  скоро, но в  частности  в любое время, особенно  же  накануне
Великого  Поста. У нас  в доме, поздним  вечером,  все вдруг делались  тогда
кроткими, смиренно кланялись друг  другу,  прося  друг у друга прощенья; все
как  бы  разлучались друг  с другом,  думая и боясь,  как  бы  и  впрямь  не
оказалась эта ночь нашей последней ночью  на  земле. Думал так и я и  всегда
ложился в  постель с тяжелым  сердцем перед могущим быть в эту  роковую ночь
Страшным Судом,  каким-то  грозным "Вторым Пришествием"  и,  что хуже всего,
"восстанием  всех мертвых".  А потом начинался Великий пост,  -- целых шесть
недель  отказа  от жизни, от  всех ее радостей. А там  -- Страстная  неделя,
когда умирал даже Сам Спаситель ...
     На Страстной,  среди  предпраздничных хлопот, все тоже грустили, сугубо
постились, говели -- даже отец тщетно старался грустить и говеть, -- и я уже
знал,  что в пятницу  поставят пред алтарем в рождественской  церкви то, что
называется плащаницей и что так страшно -- как некое подобие гроба Христа --
описывали мне, в ту  пору  еще никогда не видевшему  ее, мать  и  нянька.  К
вечеру Великой субботы дом наш светился предельной чистотой, как внутренней,
так  и  внешней,  благостной и счастливой, тихо  ждущей в своем благообразии
великого  Христова праздника. И  вот праздник наконец наступал,  --  ночью с
Субботы  на  Воскресенье  в мире совершался  некий  дивный  перелом, Христос
побеждал смерть и торжествовал над нею. К заутрене нас не возили, но все  же
мы просыпались  с чувством этого благодетельного перелома, так что, казалось
бы,  дальше не должно было быть места никакой печали. Однако она  даже и тут
была, даже в {36}  Пасхе. Вечером в тихих и розовых весенних полях слышалось
отдаленное,  но   все  приближавшееся   и  все  повторявшееся  с   радостной
настойчивостью:  "Христос  Воскресе из мертвых"  -- и  через некоторое время
показывались "Христоносцы", молодые  мужики без шапок и в  белых подпоясках,
высоко несшие огромный крест, и девки в белых платках, -- эти несли в чистых
полотенцах церковные иконы. Все шли с торжествующим пением, входили во  двор
и,  дойдя  до крыльца, радостно  и взволнованно,  с  сознаньем честь  честью
завершенного  дела,  замолкали,  затем  братски,   как  равные  с   равными,
целовались со всеми  нами мягкими и теплыми, очень приятными молодыми губами
и осторожно вносили  крест  и  иконы в дом, в  зал,  где в тонком  полусвете
весенней зари мерцала в главном углу  лампадка, и ставили иконы на сдвинутые
под лампадку столы, на новые  красивые скатерти, а крест в меру с рожью. Как
прекрасно было  все  это! Но, увы, было и грустно и жутко  немного. Все было
хорошо,  успокоительно,  лампадка в весеннем чуть зеленеющем  сумраке горела
так  нежно, миротворно. А  все-таки  было  во всем этом и  что-то церковное,
Божественное и потому опять соединенное с чувством смерти, печали. И  не раз
видел я с каким  горестным  восторгом молилась в этот угол  мать,  оставшись
одна в зале и опустившись на колени перед лампадкой, крестом и иконами...
     О чем  скорбела она?  И о чем вообще всю жизнь,  даже  и  тогда, когда,
казалось, не было  на то никакой причины,  горевала она, часами  молилась по
ночам, плакала порой  в самые  прекрасные летние дни, сидя у окна и  глядя в
поле? О том, что душа ее полна любви ко всему и ко всем и особенно к нам, ее
близким, родным  и кровным,  и о том, что все  проходит и пройдет навсегда и
без возврата, что в мире есть  разлуки, болезни, горести, несбыточные мечты,
неосуществимые надежды, невыразимые или невыраженные чувства -- и смерть...
     {37} Не  Сенька дал  мне  понятие о  смерти. Я и  до  Сеньки  знал  и в
известной мере чувствовал ее. Однако это благодаря ему  почувствовал я ее  в
первый раз в жизни  по настоящему, почувствовал ее  вещественность, то,  что
она  наконец коснулась и нас. Я впервые ощутил тогда, что она  порой находит
на мир истинно как туча на солнце, вдруг обесценивая все наши "дела и вещи",
лишая нас интереса  к ним, чувства законности и смысла их существования, все
покрывая печалью  и скукой. Она в  тот памятный  вечер восстала из-за гумна,
из-за риги,  со  стороны Провала. И  долго,  долго чудилось мне потом что-то
очень темное, тяжкое и даже как будто гадкое в той  стороне, и все, о чем бы
я ни думал,  что бы я ни видел, связывалось у меня с Сенькой и с бесплодными
вопросами:  что сталось с ним после того, как его  задавило, и что он теперь
такое, и почему именно в этот вечер погиб он?

        "XI"

     Дни слагались в недели,  месяцы, осень сменяла лето, зима осень,  весна
зиму...  Но что могу я сказать о них? Только  нечто общее: то, что незаметно
вступил я в эти годы в жизнь сознательную.
     Помню:  однажды,  вбежав  в  спальню матери,  я  вдруг  увидал  себя  в
небольшое трюмо (в овальной раме орехового  дерева, стоявшее напротив двери)
--  и на минуту  запнулся: на  меня  с удивленьем  и даже  некоторым страхом
глядел  уже  довольно высокий,  стройный  и худощавый  мальчик в  коричневой
косоворотке,  в  черных  люстриновых  шароварах,  в  обшарпанных, но  ловких
козловых сапожках. Много раз, конечно, видал я себя в  зеркале и раньше и не
запоминал этого,  не  обращал на это  внимания.  Почему же  обратил  теперь?
Очевидно,  потому, что  был удивлен  и  даже слегка  испуган  той переменой,
которая с каких  то пор, -- может быть, за одно лето,  как это часто бывает,
--  произошла  во  мне и которую я  наконец внезапно открыл.  Не знаю точно,
когда, в какое  время  года  это случилось  и сколько  мне было  тогда  лет.
Полагаю, что случилось осенью, судя по тому, что, помнится, загар мальчика в
зеркале был бледный, такой, когда  он сходит, выцветает, и что был я, должно
быть, лет семи,  а более точно знаю только то,  что мальчик  мне  понравился
своей стройностью, красиво выгоревшими  на солнце волосами, живым выраженьем
лица  --  и что  произошло  несколько испуганное  удивление.  В  силу  чего?
Очевидно,  в   силу  того,  что  я  вдруг  увидал  (как   посторонний)  свою
привлекательность,  --  в  этом открытии было, {39}  неизвестно почему, даже
что-то грустное, -- свой уже довольно высокий рост, свою худощавость  и свое
живое,  осмысленное выраженье: внезапно  увидал, одним словом, что я  уже не
ребенок, смутно почувствовал, что в жизни моей наступил какой-то  перелом и,
может быть, к худшему...
     И  так оно и было на самом  деле.  Преимущественное запоминание  только
одних счастливых часов приблизительно с тех  пор кончилось,  -- что уже само
по себе означало не малое, -- и совпало это с некоторыми опять совсем новыми
и действительно  нелегкими познаниями,  мыслями и  чувствами, приобретенными
мною на земле. Я вскоре  после того узнал одного замечательного в своем роде
человека, вошедшего в мою жизнь, и начал с ним свое ученье. Я перенес первую
тяжелую  болезнь.  Пережил  новую  смерть  --  смерть   Нади,  потом  смерть
бабушки...


        "XII"

     Человек  в сюртучке,  неожиданно  появившийся однажды на нашем дворе  в
ледяной и ненастный весенний день, появился у нас снова, -- когда именно, не
помню,  но  появился.  И  оказался  этот  человек  действительно  несчастным
человеком,  только  совсем  особого  рода,  то есть не  просто несчастным, а
создавшим свое несчастье своей собственной волей и переносившим его даже как
бы с  наслаждением, --  оказался,  словом,  принадлежащим  к  тому  ужасному
разряду  русских людей, который  я,  разумеется,  понял как  следует  только
впоследствии,  в  годы  зрелости.  Звали его  Баскаковым,  он  происходил из
богатой и родовитой семьи, был умен, талантлив и, следовательно, мог жить не
хуже, если не лучше, многих. Однако не  даром был  он худ,  сутул, горбонос,
темнолик  "точно  чорт",  как  говорили  про   него:  характер  у  него  был
сумасшедший,  он, еще  будучи  лицеистом, с проклятиями бежал из  дому после
какой-то ссоры с отцом, затем, когда умер отец, так  взбесился  на брата при
разделе наследства, что в клочки порвал раздельный акт, плюнул брату в лицо,
крикнув, что он,  "когда  такое дело",  знать  не желает никакого дележа, не
берет на свою долю ни гроша, и опять и  уже  навсегда  крепко хлопнул дверью
родного дома. С тех  пор  и началась его  скитальческая  жизнь: ни на  одном
месте, ни  в одном  доме он не мог ужиться даже несколько месяцев. Не ужился
он и у нас сначала: вскоре после  его первого появления на нашем дворе они с
отцом  чуть не {41} порезались  кинжалами. Но во второй раз случилось  чудо:
Баскаков  через  некоторое время  заявил,  что остается  у нас  навеки, -- и
прожил  у нас  целых  три  года,  до моего  поступления в гимназию.  Он даже
признался, что, относясь вообще к людям только с презреньем и ненавистью, он
горячо  полюбил  всех  нас,  особенно меня.  Он  стал  моим  воспитателем  и
учителем, и через некоторое время горячо привязался и я к нему,  что  и было
источником многих очень сложных и сильных чувств, испытанных мною в близости
с ним.
     Повышенная впечатлительность, унаследованная мной не только от отца, от
матери, но и от дедов,  прадедов, тех весьма и весьма своеобразных людей, из
которых  когда-то состояло русское просвещенное  общество,  была  у меня  от
рожденья. Баскаков чрезвычайно помог  ее развитию. Как воспитатель и учитель
в обычном значении этих слов он был никуда не годен.  Он очень быстро выучил
меня писать и читать по русскому переводу  Дон-Кихота, случайно оказавшемуся
у нас  в  доме среди прочих  случайных книг,  а что делать дальше,  точно не
знал,  да  и не  очень  интересовался  знать.  С матерью, с которой,  кстати
сказать,  он  держался  всегда почтительно  и тонко,  он  чаще всего говорил
по-французски. Мать посоветовала ему выучить меня читать и на этом языке. Он
и  это выполнил скоро и с большой охотой,  но дальше опять не пошел: заказал
купить  в  городе  какие-то  учебники,  которые  я должен был  пройти, чтобы
попасть  в первый класс гимназии,  и стал  просто засаживать меня  учить  их
наизусть. И вышло  так, что его большое воздействие на меня сказалось совсем
в другом. Он вообще жил очень замкнуто и дико. Он иногда бывал необыкновенно
весел,  мил, любезен,  разговорчив, остроумен, даже  блестящ,  неистощим  на
мастерские  рассказы. Но большей  частью  был он как то  едко  молчалив, все
что-то думал, ядовито усмехаясь, зло бормоча и без конца поспешно {42} шагая
по дому, по двору, быстро раскачиваясь на своих тонких и кривых ногах. В это
время всякую  попытку  заговорить с ним  он обрывал  или  короткой,  желчной
любезностью  или дерзостью. Но и  в это  время он  совершенно  преображался,
завидя меня. Он тотчас же спешил ко мне навстречу, обнимал за плечо и уводил
в  поле, в  сад  или усаживался  со  мной  в  каком-нибудь  уголке и начинал
что-нибудь  рассказывать,  что-нибудь читать вслух,  поселяя  во  мне  самые
противоположные чувства и представления.
     Рассказывал он, повторяю, превосходно, изображая все в лицах, в жестах,
быстрых  переменах  голоса.  Можно  было заслушаться  его  и тогда, когда он
читал, всегда, по своему обыкновению, прищурив левый глаз  и далеко отставив
от себя книгу.  А  та противоположность чувств и представлений,  которую  он
поселял во мне, проистекала из  того,  что для своих рассказов он чаще всего
избирал, совсем не считаясь с моим возрастом, все, кажется, наиболее горькое
и едкое из пережитого им, свидетельствующее  о людской низости и жестокости,
а для чтения -- что-нибудь  героическое, возвышенное, говорящее о прекрасных
и  благородных страстях  человеческой  души,  и я, слушая его,  то горел  от
негодования к людям  и от мучительной нежности к нему самому, столько от них
страдавшему,  то млел, замирал  от  радостных  волнений.  Глаза у него  были
рачьи,  близорукие и  всегда красные, какие-то огненно-карие, выраженье лица
поражало своей напряженностью.
     И всегда, когда он ходил  или, вернее, бегал,  развевались его сухие  с
проседью волосы и полы неизменного  сюртучка, чрезвычайно  старомодного. "Не
желая никому быть  в тягость", у  него  было  помешательство на  этом, -- он
курил (и беспрестанно)  только  махорку, спал  летом в  амбаре,  а  зимой  в
лакейской,  давно упраздненной  за отсутствием лакеев, а  что до  пищи,  то,
кажется, был твердо убежден, что это  {43}  сущи и  предрассудок, будто люди
должны  питаться: за  столом  его интересовала только  водка  да  горчица  с
уксусом. Все истинно дивились, чем только жив он...
     Он рассказывал  мне о  том,  какие  случались у  него в жизни  жестокие
столкновения  "с  негодяями", о Москве, где  он когда-то учился, о дремучих,
медвежьих  лесах  за  Волгой, где он  одно время скитался.  Он читал со мной
Дон-Кихота, журнал  "Всемирный путешественник", какую-то книгу под названием
"Земля и люди", Робинзона... Он рисовал акварелью -- и пленил меня страстной
мечтой стать живописцем. Я весь дрожал при одном взгляде на ящик с красками,
пачкал  бумагу с  утра до  вечера,  часами  простаивал, глядя на  ту дивную,
переходящую  в лиловое,  синеву неба,  которая  сквозит в жаркий день против
солнца в верхушках деревьев, как  бы купающихся в этой синеве, -- и навсегда
проникся глубочайшим чувством истинно-божественного смысла и значения земных
и небесных красок. Подводя итоги того, что  дала мне  жизнь, я вижу, что это
один из важнейших итогов. Эту лиловую синеву, сквозящую в ветвях и листве, я
и умирая вспомню ...


        "XIII"

     В кабинете отца висел на  стене старый охотничий  кинжал.  Я видел, как
отец иногда вытаскивал  из ножен его белый клинок  и тер его полой архалука.
Какой сладострастный восторг охватывал  меня при одном  прикосновении к этой
гладкой,  холодной, острой  стали!  Мне хотелось поцеловать,  прижать  ее  к
сердцу  --  и  затем  во что-нибудь  вонзить, всадить по рукоятку. Отцовская
бритва тоже была  сталь  и еще острее, да я  не замечал ее.  А вот  при виде
всякого стального оружия я до сих  пор волнуюсь  -- и откуда они у меня, эти
чувства? Я был в детстве добр, нежен -- и однако с истинным упоением зарезал
однажды  молодого  грача с перебитым крылом.  Помню, двор был  пуст,  в доме
почему-то было тоже пусто и  тихо, и  вот я внезапно увидел большую  и очень
черную птицу, которая куда-то  спешила, боком,  неловко, распустив  повисшее
крыло,  прыгала  по траве  по  направлению  к амбарам. Я кинулся  в кабинет,
схватил кинжал, выскочил в окно... Грач, когда я  настиг его, вдруг замер, с
ужасом  в диком  блестящем глазу откинулся в  сторону, прижался к  земле  и,
широко  раскрыв  и подняв клюв,  ощерясь, зашипел, захрипел от  злобы, решив
драться  со мной,  видимо,  не  на живот, а на смерть... Убийство, впервые в
жизни  содеянное мною тогда, оказалось для меня целым событием,  я несколько
дней после того ходил сам не свой, втайне моля не только Бога, но и весь мир
простить мне мой великий и  подлый грех ради моих  великих душевных  мук. Но
ведь  я все таки зарезал  этого  несчастного грача, отчаянно боровшегося  со
мной, {45} в кровь изодравшего мне руки, и зарезал с страшным удовольствием!
     А сколько  раз лазил я с Баскаковым на чердак, где, по преданиям, будто
бы валялась какая-то  дедовская или  прадедовская сабля? Карабкались мы туда
по  очень  крутой лестнице, в полутьме,  согнувшись.  Так  же  пробирались и
дальше, шагая через балки, матицы,  груды золы  и мусора. Было по чердачному
тепло и  душно,  пахло остывшим  дымом,  сажей, печами.  В  мире было  небо,
солнце,  простор, а тут -- сумрак и  что-то задавленное, дремотное.  Полевой
ветер вольно  шумел  вокруг нас по крыше,  а  сюда  его  шум  доходил глухо,
превращаясь  в. какой-то  иной,  колдовской,  зловещий  ... Сумрак понемногу
редел, мы обходили  кирпичный  боров и  шею трубы и  при свете, падавшем  из
слухового окна, без конца шатались взад и вперед, заглядывали под балки, под
косо лежавшие над ними пыльные стропила, рыли золу, то серую, то фиолетовую,
в зависимости  от места, от освещения... Если б нашлась эта сказочная сабля!
Я бы, кажется, задохнулся  от счастья! А меж тем на что она мне была? Откуда
взялась моя страстная и бесцельная любовь к ней?
     Впрочем,  ведь   и  все  в  мире   было  бесцельно,  неизвестно   зачем
существовало, и я уже чувствовал это.
     Устав от бесплодных поисков, мы отдыхали. Странный человек, деливший их
со мной, человек, зачем-то  дотла разоривший свою жизнь и бесцельно мотавший
ее по  свету,  единственный, кто  понимал  мои бесцельные  мечты и  страсти,
садился на  матицу, крутил цыгарку и, думая свое, что-то бормотал  себе  под
нос, а я стоял, глядел в слуховое окно. Теперь на  чердаке было совсем почти
светло, особенно возле окна, и шум ветра не казался в нем таким зловещим. Но
все же мы были тут сами по себе, а усадьба сама по себе, и я представлял  ее
себе, ее мирно текущую жизнь,  как посторонний. Прямо подо мной, в солнечном
свете,  {46}  разнообразно  круглились серо-зеленые и темно-зеленые верхушки
сада,  на  которые  так  странно было глядеть  сверху. Их осыпали оживленным
треском  воробьи,  они,  внутри  тенистые,  сверху  стеклянно  блестели  под
солнцем, а я глядел и думал: для чего это? Должно быть, для того