х, заброшенных, что-то пустое, подобное
одинокой,  смутной  мысли о  чем-то.  Над  воротами  кладбища  была написана
безграничная  сизая равнина, вся изрытая  разверзающимися могилами, наискось
падающими  надгробиями,  подымающимися  из-под них  зубастыми  и  ребрастыми
скелетами  и  незапамятно-древними  старцами  и  старицами в  бледно-зеленых
саванах.  И  огромный  ангел с  трубой  возле уст  летел,  трубил  над  этой
равниной, полосами развевая свои блекло-синие одежды, согнув в коленях голые
девичьи ноги, вскинув сзади себя длинные меловые ступни... На подворье царил
осенний уездный мир, было  тоже пусто -- подъезду из деревень почти не было.
Я возвращался, входил во  двор -- навстречу мне, из-под навесов двора, несла
петуха  стряпуха  в  мужицких  сапогах:  "Вот  в  дом  несу,  говорила  она,
неизвестно  чему смеясь, -- совсем очумел  от старости, нехай теперь со мной
квартирует..." Я  поднимался на широкое  каменное  крыльцо,  проходил темные
сенцы,  потом  теплую кухню с  нарами, шел в  горницы, --  там  была спальня
хозяйки и та комната, где стояли два больших дивана, на которых спали редкие
приезжие  из мещан и духовенства,  а  чаще  всего  один я.  Тишина, в тишине
мерный бег в спальне  хозяйки будильника... "Прогулялись?" -- {280} ласково,
с улыбкой  милого  снисхождения,  спрашивает  хозяйка, выходя оттуда.  Какой
очаровательный, гармонический голос! Она была полная,  круглоликая. Я  порой
не  мог  спокойно  смотреть  на нее -- особенно в  те вечера, когда она, вся
алая, возвращалась из  бани и долго пила  чай, сидела с еще темными влажными
волосами, с тихим и томным блеском глаз, в белой ночной кофточке, свободно и
широко  покоя в  кресле свое чистое  тело, а ее  любимая  шелковисто-белая с
розовыми глазами кошка мурлыкала  в ее полных, слегка расставленных коленях.
Снаружи слышался стук: стряпуха  затворяла с улицы крепкие сплошные  ставни,
гремела, продевая  оттуда  в комнату,  в круглые отверстия  по  бокам  окон,
железные  шкворни  коленчатых  баутов,  --  нечто,  напоминающее  старинные,
опасные  времена. Никулина поднималась, вставляла в дырочки на концах баутов
железные клинушки и опять бралась за чай, и в комнате становилось еще уютнее
...
     Дикие  чувства  и  мысли проходили тогда  во  мне:  вот  бросить  все и
навсегда остаться тут,  на  этом  подворье, спать в  ее теплой  спальне, под
мерный бег будильника! Над одним диваном висела картина: удивительно зеленый
лес, стоящий сплошной  стеной, под ним бревенчатая хижинка, а  возле хижинки
-- кротко  согнувшийся старчик, положивший  ручку на  голову бурого медведя,
тоже  кроткого,  смиренного, мягколапого;  над  другим  -- нечто  совершенно
нелепое   для   всякого,  кто   должен  был   сидеть  или   лежать  на  нем:
фотографический  портрет  старика в  гробу, важного,  белоликого,  в  черном
сюртуке,  --  покойного  мужа Никулиной.  Из  кухни, в лад долгому  осеннему
вечеру,  слышался дробный  стук и  протяжное: "У  церкви  стояла карета, там
пышная свадьба была..." -- это пели и рубили на  зиму острыми сечками свежие
тугие  кочаны  капусты  слободские девки-поденщицы. И  во  всем, --  в  этой
мещанской {281}  песне,  в  мерном  хозяйственном  стуке, в  старой лубочной
картине,  даже  в  покойнике, жизнь  которого все еще  как бы длилась в этом
бессмысленно-счастливом  житии подворья, -- была какая-то сладкая  и горькая
грусть...


        "VI"

     В ноябре я уехал домой. Прощаясь, мы условились встретиться в Орле: она
выедет  туда  первого  декабря, я-же, для приличия, хоть  неделей поздней. А
первого, в морозную лунную  ночь, поскакал  в Писареве, чтобы сесть там  как
раз в тот ночной поезд, с которым она должна была ехать из города. Как вижу,
как чувствую эту  сказочно-давнюю ночь! Вижу себя на полпути между Батуриным
и Васильевским,  в ровном снежном поле. Пара летит,  коренник точно на одном
месте  трясет  дугой,  дробит крупной рысью,  пристяжная  ровно  взвивает  и
взвивает  зад,  мечет и  мечет  вверх из-под задних  бело-сверкающих  подков
снежными комьями  ... порой вдруг сорвется с  дороги, ухнет в глубокий снег,
заспешит, зачастит, путаясь в нем вместе с опавшими постромками, потом опять
цепко  выскочит  и опять несет, крепко рвет  валек... Все летит, спешит -- и
вместе с  тем точно стоит и ждет:  неподвижно серебрится  вдали,  под луной,
чешуйчатый наст снегов, неподвижно  белеет  низкая  и мутная с  морозу луна,
широко и  мистически-печально охваченная  радужно-туманным кольцом,  и всего
неподвижней я, застывший в  этой скачке и неподвижности,  покорившийся ей до
поры до времени,  оцепеневший в ожидании, а  наряду с  этим тихо  глядящий в
какое-то воспоминание: вот  такая же  ночь  и такой-же  путь в Васильевское,
только это моя первая зима в  Батурине, и я  еще  чист, невинен, радостен --
радостью первых  дней  юности,  первыми  поэтическими упоениями  в мире этих
{283} старинных томиков, привозимых из Васильевского, их  стансов, посланий,
элегий, баллад:

     Скачут. Пусто все вокруг.
     Степь в очах Светланы ...

     "Где  все это теперь!" думаю я, не теряя, однако,  ни  на минуту своего
главного состояния,  -- оцепенелого, ждущего. "Скачут,  пусто  все  вокруг",
говорю я  себе  в лад  этой скачке (в  ритм движения,  всегда имевшего такую
ворожащую силу  надо мной) и  чувствую  в себе  кого-то  лихого, старинного,
куда-то скачущего в кивере и медвежьей шубе, и о действительности напоминает
только засыпанный снегом  работник,  в армяке  поверх  полушубка  стоящий  в
передке, да пересыпанная снежной  пылью,  мерзлая, пахучая  овсяная  солома,
набитая под передком  в моих застывших ногах ... За Васильевским, на раскате
в ухаб, упавший коренник переломил оглоблю, -- я, пока работник связывал ее,
замирал от  ужаса, что опоздаю к поезду. Приехав, тотчас на последние деньги
купил билет  первого  класса, --  она  ездила  в  первом,  --  и кинулся  на
платформу.  Помню мутный  от морозного  пара лунный свет, в  котором терялся
желтый свет ее фонарей и освещенных  окон  телеграфа.  Поезд уже подходил, я
глядел  в мутную снежную даль, чувствуя  себя точно стеклянным  от  мороза и
ледяного  внутреннего  трепета.  Неожиданно  и  гулко  забил колокол,  резко
завизжали и захлопали двери, туго  и резко заскрипели быстрые шаги выходящих
из  вокзала --  и  вот как-то  космато  зачернел  вдали  паровоз,  показался
медленно идущий под его тяжкое  дыхание  страшный треугольник  мутно-красных
огней ... Поезд подошел с трудом, весь  в снегу,  промерзлый, визжа, скрипя,
ноя... Я вскочил  в  сенцы вагона, распахнул дверь  в  него -- она, в шубке,
накинутой  на  плечи,  сидела  в  сумраке,  под  задернутым  {284}  вишневой
занавеской фонарем, совсем одна во всем вагоне, глядя прямо на меня...
     Вагон был старый, высокий, на трех парах колес; на бегу,  на морозе, он
весь  гремел и все  падал, валился  куда-то,  скрипел  дверями  и  стенками,
замерзшие стекла его играли серыми  алмазами...  Мы  были уже где-то далеко,
была  поздняя  ночь  ...  Все  произошло как-то само собой, вне нашей  воли,
нашего  сознания... Она встала с горящим, ничего не видящим лицом, поправила
волосы и, закрыв глаза, недоступно села в угол...


        "VII"

     Зиму мы жили в Орле.
     Как выразить  чувства, с  которыми мы вышли утром из  вагона,  вошли  в
редакцию, втайне соединенные нашей новой, жуткой близостью!
     Я  поселился в маленькой гостинице, она  по-прежнему у Авиловой. Там мы
проводили почти весь день, а заветные часы -- в этой гостинице.
     Это было счастье нелегкое, изнурительное и телесно и душевно.
     Помню:  как-то  вечером  она  была  на  катке,  я  сидел и занимался  в
редакции, -- мне там уже стали давать кое-какую работу, некоторый заработок,
--  в доме  было  пусто и тихо, Авилова уехала  на какое-то собрание,  вечер
казался бесконечным, фонарь, горевший за окном на улице, грустным, никому не
нужным, приближающиеся и удаляющиеся шаги прохожих, их скрип по снегу, точно
уносили, отнимали что-то от меня; сердце мне томила тоска,  обида, ревность,
-- вот я тут сижу один, за какой-то нелепой,  недостойной  меня  работой, до
которой  я  унизился  ради нее,  а  ей  где-то там,  на этом  ледяном пруду,
окруженном  белыми  снежными  валами с черными  елками, оглушаемом  полковой
музыкой,  залитом сиреневым  газовым  светом  и  усеянном летающими  черными
фигурами, -- ей там весело...
     Вдруг раздался звонок  и  быстро  вошла она.  На ней был серый  костюм,
серая беличья шапочка, в руках она держала блестящие коньки, и все в комнате
сразу  радостно наполнилось  ее морозной  молодой {286} свежестью,  красотой
раскрасневшегося от мороза и движения  лица. -- "Ох, сказала она, устала я!"
--  и прошла в  свою комнату.  Я пошел  за  ней,  она  бросилась на диван, с
усмешкой  изнеможения  откинулась,  все  еще  держа  коньки  в  руках.  Я  с
мучительным и уже привычным  чувством  смотрел  на ее высокий  зашнурованный
подъем, на ногу, обтянутую серым чулком и видную из-под короткой серой юбки,
-- даже одна эта  плотная шерстяная материя вожделенно мучила  меня, -- стал
упрекать  ее,  --  ведь  мы  не  видались  весь  день!  --  потом  вдруг,  с
пронзительным  чувством   нежности  и   жалости,  увидал,  что  она  спит...
Очнувшись, она ласково и грустно ответила: "Я почти все слышала. Не сердись,
я вообще очень устала. Ведь я слишком много пережила за этот год!"


        "VIII"

     Чтобы найти предлог для жизни в Орле, она начала учиться музыке. Я тоже
нашел предлог: работу  в  "Голосе".  Первое время это  меня  даже  радовало:
радовала  хоть  некоторая  правильность,  наставшая  в  моем  существовании,
успокаивала  некоторая обязательность, которая вошла  в мою  лишенную всяких
обязательств жизнь. Потом все чаще стало мелькать в  уме: о такой ли жизни я
мечтал! Вот я, может быть, в самой лучшей поре своей, когда весь мир  должен
быть в  моем обладании, а я  не обладаю даже калошами! Все это только  пока,
теперь?  Ну,  а   что  впереди?  Мне  стало  казаться,  что  далеко  не  все
благополучно и в нашей  близости,  в согласованности наших  чувств,  мыслей,
вкусов, а  значит,  и  в  ее верности:  этот "вечный раздор между  мечтой  и
существенностью",  вечную  неосуществимость  полноты  и  цельности  любви  я
переживал в  ту зиму со  всей  силой  новизны для меня и  как будто страшной
незаконности по отношению ко мне.
     Больше всего мучился я, когда бывал с ней на балах, в гостях. Когда она
танцевала с кем-нибудь,  кто был красив, ловок,  и я  видел ее удовольствие,
оживление, быстрое мелькание  ее юбок  и  ног,  музыка  больно била меня  по
сердцу  своей бодрой  звучностью, вальсами влекла к слезам.  Все любовались,
когда  она  танцевала  с  Турчаниновым,  --  тем  противоестественно-высоким
офицером  в  черных полубачках, с  продолговатым,  матово-смуглым  лицом,  с
неподвижными  темными глазами. Она была  довольно высока, -- все-таки он был
на две  головы выше  ее и, тесно обняв  и плавно, {288}  длительно кружа ее,
как-то настойчиво смотрел на нее  сверху вниз, а в  ее поднятом к  нему лице
было  что-то  счастливое и несчастное, прекрасное и вместе  с тем бесконечно
ненавистное мне. Как молил я тогда Бога, чтобы произошло нечто  невероятное,
-- чтобы он вдруг наклонился и поцеловал ее и тем сразу разрешил, подтвердил
тяжкие ожидания, замирания моего сердца!
     -- Ты только  о  себе думаешь, хочешь, чтобы все было только по-твоему,
-- сказала  она раз. -- Ты бы, верно, с  радостью  лишил меня всякой  личной
жизни, всякого общества, отделил бы меня ото всех, как отделяешь себя...
     И  точно:  по  какому-то  тайному закону, требующему,  чтобы  во всякую
любовь и особенно  любовь к женщине,  входило чувство  жалости, сострадающей
нежности, я  жестоко не  любил -- особенно на-людях  -- минут  ее веселости,
оживления,  желания  нравиться, блистать  --  и горячо  любил  ее  простоту,
тишину, кротость, беспомощность, слезы, от которых у нее тотчас же по-детски
вспухали губы. В обществе я, действительно, чаще  всего держался отчужденно,
недобрым    наблюдателем,   втайне   даже   радуясь   своей   отчужденности,
недоброжелательности,  резко  обострявшей  мою впечатлительность,  зоркость,
проницательность  насчет  всяких  людских  недостатков.  Зато  как  хотел  я
близости с ней и как страдал, не достигая ее!
     Я часто читал ей стихи.
     --  Послушай, это изумительно! --  восклицал я.  --  "Уноси мою душу  в
звенящую даль, где, как месяц над рощей, печаль!"
     Но она изумления не испытывала:
     --  Да,  это  очень  хорошо,  -- говорила она, уютно  лежа  на  диване,
подложив обе руки под щеку,  глядя искоса, тихо и безразлично. --  Но почему
"как месяц {289} над рощей"?  Это Фет? У него вообще слишком много  описаний
природы.
     Я  негодовал:   описаний!  --  пускался  доказывать,  что  нет  никакой
отдельной от нас природы, что каждое малейшее движение воздуха есть движение
нашей собственной жизни. Она смеялась:
     -- Это только пауки, миленький, так живут!
     Я читал:

     Какая грусть!
     Конец аллеи
     Опять с утра исчез в пыли,
     Опять серебряные змеи
     Через сугробы поползли...

     Она спрашивала:

     -- Какие змеи?
     И нужно было объяснить, что это метель, поземка.
     Я, бледнея, читал:

     Ночь морозная мутно глядит
     Под рогожу кибитки моей ...
     За горами, лесами, в дыму облаков,
     Светит пасмурный призрак луны ...

     --  Миленький, --  говорила  она, -- ведь я-же этого ничего никогда  не
видала!
     Я читал уже с тайным укором:

     Солнца луч промеж туч был и жгуч и высок,
     Пред скамьей ты чертила блестящий песок...

     Она слушала одобрительно, но, вероятно, только потому, что представляла
себе, что это она сама сидит в саду, чертя по песку хорошеньким зонтиком.
     --  Это, правда,  прелестно, --  говорила  она.  -- Но {290} достаточно
стихов, поди ко мне... Все-то ты недоволен мной!
     Я нередко рассказывал ей о своем  детстве, ранней юности, о поэтической
прелести нашей  усадьбы,  о матери, отце,  сестре: она слушала с беспощадным
безучастием. Я хотел  от нее  грусти, умиления,  рассказывая о той бедности,
которая наступала порой в жизни нашей семьи, -- о том, например, как однажды
мы сняли все старинные ризы со всех наших образов и повезли их закладывать в
город  Мещериновой, одинокой старухе  страшного восточного вида, горбоносой,
усатой,  с  выкаченными  белками, в  шелках, шалях и перстнях, в пустом дому
которой,  загроможденном  всяким  музейным убранством,  весь  день  диким  и
мертвым голосом кричал попугай: и что же видел вместо грусти, умиления?
     -- Да, это ужасно, -- невнимательно говорила она.
     Чем  дальше жил я  в городе, тем  больше  чувствовал  себя в нем как-то
совершенно  ни к  чему,  -- даже  Авилова почему-то изменилась ко мне, стала
суха,  насмешлива; чем темней и скучней становилась моя городская жизнь, тем
чаще тянуло меня  быть наедине с ней,  -- что-нибудь  читать,  рассказывать,
высказываться. В моей комнате в гостинице  было узко,  серо, страшно грустно
за  себя  --  за  чемоданишко  и  несколько  книжек,  составлявших  все  мое
богатство, за одинокие ночи, которые так бедно  и холодно не  то что спал, а
скорее  одолевал  я  в  ней,  все  сквозь  сон  поджидая  рассвета,  первого
морозного, зимнего удара в колокол на соседней колокольне. В ее комнате тоже
было тесно, она была в конце коридора, возле лестницы в мезонин, зато окнами
выходила в сад,  была тиха,  тепла, хорошо убрана;  в сумерки в ней топилась
печка,  она  же  умела  лежать  в подушках дивана  удивительно приятно,  вся
сжавшись и подобрав под себя свои на редкость хорошенькие туфельки.
     {291} Я говорил:

     Шумела полночная вьюга
     В лесной и глухой стороне,
     Мы сели с ней друг против друга,
     Валежник свистал на огне...

     Но все эти вьюги, леса, поля, поэтически-дикарские радости уюта, жилья,
огня были особенно чужды ей.
     Мне  долго  казалось,  что  достаточно  сказать:  "знаешь  эти  осенние
накатанные  дороги, тугие,  похожие  на  лиловую  резину, иссеченные  шипами
подков  и  блестящие под  низким  солнцем  слепящей золотой полосой?", чтобы
вызвать  ее  восторг.  Я рассказывал ей,  как  мы однажды  с братом Георгием
ездили поздней осенью покупать  на  сруб березу: в  поварской  у  нас  вдруг
рухнул потолок, чуть не убил древнего старика, нашего  бывшего повара, вечно
лежавшего в  ней на печи, и вот  мы поехали в рощу, покупать эту  березу  на
матицу.  Шли  непрестанные  дожди  (все  мелкими,  быстро сыплющимися сквозь
солнце каплями), мы  рысью катили  в  телеге с мужиками  сперва  по  большой
дороге, потом по роще,  которая стояла  в этом дробном, дождевом и солнечном
сверкании на  своих  еще зеленых, но уже мертвых  и залитых  водою полянах с
удивительной  вольностью,  картинностью  и  покорностью...  Я  говорил,  как
несказанно  жаль было мне эту раскидистую  березу, сверху до низу  осыпанную
мелкой  ржавой  листвой, когда мужики  косолапо  и грубо обошли, оглядели ее
кругом  и потом, поплевав в рубчатые,  звериные ладони, взялись за  топоры и
дружно ударили в ее пестрый от  белизны и черни ствол ... "Ты не можешь себе
представить, как страшно мокро  было все,  как все блестело и переливалось!"
-- говорил  я  и  кончил признанием, что хочу написать  об этом рассказ. Она
пожала плечами:
     {292}  --  Ну,  миленький,  о чем  же  тут писать!  Что  ж  все  погоду
описывать!
     Одним  из самых сложных и мучительных наслаждений была для меня музыка.
Когда она играла что-нибудь прекрасное, как  любил я ее! Как изнемогала душа
от  восторженно-самоотверженной  нежности  к ней! Как хотелось  жить  долго,
долго! Часто я думал,  слушая: "Если мы когда-нибудь расстанемся, как я буду
слушать  это  без  нее! Как  я  буду вообще любить  что-нибудь,  чему-нибудь
радоваться, не делясь с ней этой любовью, радостью!" Но насчет того, что мне
не нравилось, я был так резок в суждениях, что она выходила из себя:
     -- Надя! -- кричала она Авиловой, бросая клавиши и круто повертываясь к
соседней комнате. -- Надя, послушай, что он здесь несет!
     --  И буду нести! -- восклицал я. -- Три четверти каждой из этих  сонат
-- пошлость, гам, кавардак! Ах, здесь  слышен стук гробовой лопаты!  Ах, тут
феи  на лугу кружатся,  а  тут  гремят  водопады!  Эти  феи  одно  из  самых
ненавистных мне слов! Хуже газетного "чреватый"!
     Она уверяла  себя  в своей страстной любви к театру, а я ненавидел его,
все больше убеждался, что талантливость большинства  актеров  и актрис  есть
только  их наилучшее по сравнению  с другими умение  быть  пошлыми, наилучше
притворяться по самым пошлым образцам творцами, художниками. Все  эти вечные
свахи   в   шелковых  повойниках   лукового   цвета  и  турецких  шалях,   с
подобострастными  ужимками  и   сладким  говорком  изгибающиеся   перед  Тит
Титычами, с  неизменной гордой истовостью откидывающимися назад и непременно
прикладывающими  растопыренную  левую  руку к  сердцу,  к  боковому  карману
длиннополого  сюртука;  эти  свиноподобные  городничие  и   вертлявые  {293}
Хлестаковы, мрачно и чревно хрипящие Осипы, поганенькие Репетиловы, фатовски
негодующие  Чацкие, эти Фамусовы, играющие  перстами  и выпячивающие,  точно
сливы, жирные актерские губы; эти Гамлеты  в плащах факельщиков,  в шляпах с
кудрявыми    перьями,   с   развратно-томными,   подведенными   глазами,   с
черно-бархатными  ляжками  и  плебейскими  плоскими  ступнями,  --  все  это
приводило  меня просто в  содрогание. А опера!  Риголетто,  изогнутый  в три
погибели, с  ножками  раз навсегда раскинутыми  врозь  вопреки всем  законам
естества и связанными  в коленках!  Сусанин, гробно  и блаженно закатывающий
глаза к небу и выводящий с  перекатами: "Ты взойдешь, моя заря",  мельник из
"Русалки" с худыми, как сучья, дико раскинутыми и грозно трясущимися руками,
с которых, одн