с ушками и тихо кланялись низенькие
черные монашенки, похожие на галок,  протягивали черные книжечки с  галунным
серебряным крестом  на переплете, и мещане,  хмурясь, выбирали из  кошельков
какие  похуже  копейки ... Все это было как  бы продолжением моего  сна,  я,
слегка хмелея от  водки, селянки и воспоминаний детства, чувствовал близость
слез...  Воротясь  домой,  лег и заснул. С грустью  и  раскаянием  в  чем-то
очнувшись в сумерки, посмотрелся, причесываясь, в зеркало, с неудовольствием
заметил излишнюю артистичность своих длинных волос и пошел в парикмахерскую.
В  парикмахерской  сидел  под  белым балахоном  кто-то низкорослый,  с голым
черепом,  с торчащими ушами, -- нетопырь,  которому  парикмахер  удивительно
густо и  пышно намыливал  верхнюю  губу  и {330}  щеки.  Ловко сняв  всю эту
млечность  бритвой,  парикмахер опять немножко взмылил  и  опять снял, -- на
этот раз  исподнизу, небрежными, короткими  толчками,  и нетопырь раскорякой
привстал, потянул за собой  балахон,  наклонился, багрово  покраснел  и стал
одной рукой придерживать его на груди, другой умываться.
     -- Спрыснуть прикажете? -- спросил парикмахер.
     -- Вали, -- сказал нетопырь.
     И парикмахер зашипел  душистым  пульверизатором, легонько  похлопал  по
мокрым щекам нетопыря салфеткой.
     --  Пожалуйте-с, --  сказал он  четко, раскидывая  балахон. И  нетопырь
встал  и оказался  довольно страшен: череп ушастый,  большой,  лицо  худое и
широкое, красно-сафьянное, глаза после бритья младенчески блестящи, дыра рта
черна,  а  сам  низок,  плечист,  туловище короткое, паучиное, ноги  тонки и
по-татарски кривы. Сунув парикмахеру на чай, он надел отличное черное пальто
и котелок, закурил сигару и вышел. Парикмахер обратился ко мне:
     -- Знаете, кто это? Первейший богач, купец  Ермаков. Знаете, сколько он
всегда дает на чай? Вот-с:
     Он раскрыл ладонь и, весело смеясь, показал:
     -- Ровно две копейки!
     Потом  я,  по  своему  обыкновению,  пошел бродить  по  улицам.  Увидев
церковный двор,  вошел  в  него,  вошел  в церковь, --  уже образовалась  от
одиночества,   от   грусти   привычка   к  церквам.   Там   было   тепло   и
грустно-празднично  от  блеска  свечей,  жарко горевших  целыми  пучками  на
высоких  подсвечниках вокруг налоя, на налое лежал медный крест с фальшивыми
рубинами,  перед  ним  стояли  священнослужители  и  умиленно-горестно пели:
"Кресту Твоему поклоняемся, Владыко..."
     В  сумраке  возле входа  стоял большой {331} старик в  длинной чуйке  и
кожаных калошах, грубый и крепкий, как  старая лошадь, сурово  (в  назидание
кому-то)  гудел,  подпевая.  А  в  толпе возле  налоя  стоял странник, тепло
освещенный спереди золотым восковым светом. Он был  пещерно худ, склоненного
лица  его, иконописно тонкого  и темного, почти  не видно  было  за  прядями
длинных  темных волос, первобытно, иночески  и женски  висевших вдоль щек; в
левой руке он твердо держал высокий деревянный посох за долгие годы натертый
до блеску,  за  плечами у него  был черный  кожаный мешок, он стоял одиноко,
неподвижно, отрешенно от всех.
     Я глядел,  и  опять слезы навертывались мне  на глаза -- от  неудержимо
поднимавшегося в груди сладкого и скорбного чувства  родины, России, всей ее
темной древности.  Кто-то сзади,  снизу,  легонько  постучал  мне  по  плечу
свечкой: я обернулся -- за мной гнулась старушка в салопчике и большой шали,
с одним добрым торчащим зубом:
     "Кресту,  батюшка"!"  Я  с радостной  покорностью  взял  свечку  из  ее
холодной,  мертвой  ручки   с   синеватыми  ноготками,  шагнул  к  слепящему
подсвечнику, неловко и  стыдясь за свою неловкость, кое-как пристроил свечку
к  прочим  и вдруг подумал: "Уеду!" И,  отступив  и  поклонившись,  скоро  и
осторожно пошел в  сумрак к выходу, оставляя за собой милый и  уютный свет и
тепло  церкви.  На  паперти  встретила меня  неприветливая  темнота,  ветер,
гудевший где-то  наверху... "Еду!" --  сказал я  себе, надевая  шапку, решив
ехать в Смоленск.
     Почему в Смоленск? В мечтах  были Брянские, "Брынские" леса, "брынские"
разбойники... В  каком-то  переулке я  зашел в  кабак.  В  кабаке  за  одним
столиком кричал, роняя голову, притворяясь пьяным, играя излюбленное русское
--  умиление над своей погибелью  --  какой-то гадкий малый:  "Я  ошибкой --
роковою  -- как-то в каторгу попал!" На него брезгливо  {332}  смотрел из-за
другого столика кто-то с черными редкими усиками, с закинутой назад головой,
-- судя по длинной шее, по острому, крупному и  подвижному кадыку, игравшему
под  тонкой  кожей  горла, вор. Возле стойки  покачивалась  длинная хмельная
женщина  в  жидком,  прилипшем к тощим ногам  платье,  видимо, прачка:  она,
доказывая сидельцу подлость кого-то,  била по стойке стекловидно-блестящими,
тонкими, состиранными пальцами; граненый стаканчик с водкой стоял перед ней,
она  порой брала  его,  держала  и  все  не пила --  опять ставила  и  опять
говорила, стуча пальцами. Я хотел выпить пива, но прелый воздух в кабаке был
слишком  вонюч,  лампочка горела  слишком  убого, с  подоконников  маленьких
замерзших окон, с тряпок, гнивших там, текло ...
     У  Авиловой, к несчастью, сидели  в столовой гости. "-- А-а! -- сказала
она. -- Наш милый поэт! Вы не знакомы?" -- Я поздоровался с ней,  откланялся
гостям. Рядом с Авиловой сидел старый, морщинистый господин с подстриженными
усами, выкрашенными в коричневую краску, с коричневой накладкой на темени, в
белом  шелковом  жилете,  в  черной визитке; быстро встав,  он  ответил  мне
чрезвычайно  вежливым  поклоном, с гибкостью удивительной для  его возраста;
борты  визитки были  у  него  обшиты черной  тесьмой,  что мне всегда  очень
нравилось, вызывало зависть и мечту о такой визитке. Середину стола занимала
без умолку и очень умело говорившая дама, подавшая мне, точно тюленью ласту,
крепко налитую  ручку, на  глянцевитой подушечке которой были видны зубчатые
полоски,  оставшиеся  от  швов   перчатки.  Она  говорила  ловко,  поспешно,
несколько задыхаясь:  она  была совсем  без  шеи, довольно толста,  особенно
сзади,  возле подмышек, каменно кругла и тверда в  талии, стянутой корсетом;
на  плечах  у  нее лежал дымчатый мех, запах которого, смешанный  с  запахом
сладких {333} духов, шерстяного платья и теплого тела, был очень душен.
     В десять часов гости поднялись, налюбезничали и ушли.
     Авилова засмеялась.
     -- Ох, наконец-то!  --  сказала  она. -- Пойдем, посидим у  меня. Здесь
надо  открыть  форточку...  Но, дорогой мой,  что  вы какой-то  такой? --  с
ласковой укоризной сказала она, протягивая мне обе руки.
     Я сжал их и ответил:
     -- Я завтра уезжаю ... Она взглянула испуганно:
     -- Куда?
     -- В Смоленск.
     -- Зачем?
     -- Как то не могу больше так жить...
     -- А в Смоленске что? Но давайте сядем... Я ничего не понимаю ...
     Мы сели на диван, покрытый летним чехлом из полосатого тика.
     -- Вот видите этот тик? -- сказал я. -- Вагонный. Я  даже этого тика не
могу видеть спокойно, тянет ехать.
     Она уселась поглубже, ноги ее легли передо мной.
     -- Но почему  в Смоленск? -- спросила она, глядя на меня недоумевающими
глазами.
     -- Потом в Витебск... в Полоцк...
     -- Зачем?
     -- Не  знаю. Прежде всего  --  очень нравятся слова: Смоленск, Витебск,
Полоцк...
     -- Нет, без шуток?
     -- Я не  шучу. Разве вы не знаете, как хороши некоторые слова? Смоленск
вечно горел  в  старину, вечно  его  осаждали... Я  даже что-то  родственное
чувствую  к нему -- там  когда-то, при каком-то  страшном  пожаре,  погорели
какие-то древние  грамоты  нашего  {334} рода,  отчего мы  лишились каких-то
больших наследных прав и родовых привилегий...
     -- Час от часу не легче! Вы очень тоскуете? Она вам не пишет?
     -- Нет.  Но не в том дело. Вся эта  орловская  жизнь не  по мне. "Знает
олень кочующий пастбища свои..." И литературные дела совсем никуда. Сижу все
утро и в голове такой вздор, точно я сумасшедший. А чем живу? Вот есть у нас
в Батурине  дочь лавочника, уже потеряла надежду  выйти замуж и потому живет
только острой и злой наблюдательностью. Так и я живу.
     -- Какой еще ребенок! -- сказала она ласково и пригладила мне волосы.
     --  Быстро  развиваются  только низшие  организмы,  --  ответил я. -- А
потом, кто не  ребенок? Вот я раз ехал в Орел, со мной  сидел  член елецкого
окружного суда, почтенный, серьезный человек,  похожий на пикового короля...
Долго  сидел,  читая  "Новое  Время", потом встал,  вышел  и пропал.  Я даже
обеспокоился, тоже вышел и отворил дверь в сени.  За  грохотом  поезда он не
слыхал и не видал меня -- и что-же мне представилось? Он залихватски плясал,
выделывал ногами самые отчаянные штуки в лад колесам.
     Она, подняв на меня глаза, вдруг тихо, многозначительно спросила:
     -- Хотите, поедем в Москву?
     Что-то  жутко  содрогнулось   во  мне...   Я   покраснел,   забормотал,
отказываясь,  благодарности  ... До  сих  пор вспоминаю  эту минуту  с болью
большой потери.


        "XVI"

     Следующую ночь я проводил уже в вагоне, в  голом  купэ третьего класса.
Был  совсем один,  даже  немного боязно  было.  Слабый свет  фонаря печально
дрожал, качался по деревянным лавкам.
     Я стоял возле  черного окна, из невидимых отверстий  которого  остро  и
свежо дуло,  и, загородив  лицо  от света  руками,  напряженно вглядывался в
ночь, в леса. Тысячи красных пчел неслись, развевались там, иногда, вместе с
зимней  свежестью,  пахло  ладаном,  горящими  в паровозе дровами... О,  как
сказочно мрачна, строга, величава была эта  лесная ночь! Бесконечная, узкая,
глубокая  просека  лесного  пути,  великие, темные  призраки вековых  сосен,
тесным, дремучим строем шли  вдоль него. Светлые четырехугольники окон  косо
бежали по белым сугробам у подножья леса, иногда мелькал  телеграфный столб,
-- выше и дальше все тонуло во тьме и тайне.
     Утром было  внезапное, бодрое пробуждение: все  светло, спокойно, поезд
стоит --  уже Смоленск, большой  вокзал. Я выскочил из вагона, жадно глотнул
чистого воздуха... У дверей вокзала толпился возле чего-то народ: я подбежал
--  это  лежал  убитый  на охоте  дикий кабан,  грубый,  огромный,  могучий,
закоченевший и промерзший, страшно жесткий даже на вид, весь торчащий серыми
длинными  иглами   густой  щетины,  пересыпанной  сухим  снегом,  с  свиными
глазками, с двумя крепко закушенными белыми клыками. Остаться? -- подумал я.
-- Нет, дальше, в Витебск!
     В Витебск я приехал  к вечеру. Вечер был морозный, светлый. Всюду  было
очень снежно, глухо и {336} чисто, девственно, город показался мне древним и
нерусским: высокие,  в  одно  слитые дома с крутыми  крышами,  с  небольшими
окнами,  с глубокими и грубыми полукруглыми воротами  в нижних  этажах. То и
дело встречались старые евреи, в лапсердаках, в белых  чулках, в башмаках, с
пейсами,  похожими  на  трубчатые,  вьющиеся  бараньи  рога,  бескровные,  с
печально-вопросительными  сплошь темными  глазами.  На  главной  улице  было
гулянье --  медленно двигалась  по тротуарам  густая  толпа полных  девушек,
наряженных с провинциальной  еврейской пышностью  в бархатные толстые шубки,
лиловые,  голубые и гранатовые. За  ними, но  скромно, отдельно  шли молодые
люди, все  в котелках, но тоже с пейсами, с девичьей нежностью и округлостью
восточно-конфетных лиц, с шелковистой юношеской опушкой вдоль щек, с томными
антилопьими взглядами... Я шел как  очарованный в  этой толпе,  в этом столь
древнем, как мне казалось, городе, во всей его чудной новизне для меня.
     Темнело, я пришел на какую-то площадь,  на  которой  возвышался  желтый
костел с двумя  звонницами.  Войдя  в него, я увидал полумрак, ряды скамеек,
впереди,  на престоле, полукруг огоньков.  И  тотчас медлительно,  задумчиво
запел где-то надо мной орган, потек глухо и  плавно, потом стал возвышаться,
расти -- резко, металлически  ...  стал кругло  дрожать, скрежетать,  как бы
вырываясь из-под  чего-то  глушившего  его,  потом  вдруг вырвался и  звонко
разлился небесными песнопениями ... Впереди, среди огоньков, то поднималось,
то падало бормотание,  гнусаво раздавались латинские возгласы. В сумраке, по
обеим сторонам уходящих вперед толстых каменных  колонн, терявшихся вверху в
темноте, черными привидениями стояли на цоколях какие-то железные латники. В
высоте над алтарем сумрачно умирало большое многоцветное окно...






        "XVII"

     В ту же ночь я уехал  в Петербург. Выйдя  из  костела, пошел  назад, на
вокзал, к  поезду  в Полоцк:  хотел  поселиться там  в  какой-нибудь  старой
гостинице,  пожить зачем-то некоторое  время  в полном одиночестве. Поезд на
Полоцк отходил поздно. На вокзале  было пусто и темно. Буфет освещала только
сонная  лампа  на  стойке, в стенных  часах постукивало с  такими оттяжками,
точно само  время было  на исходе.  Я  целую  вечность сидел один, в мертвой
тишине.  Когда  наконец  откуда-то запахло самоваром  и вокзал стал оживать,
освещаться, я поспешно, сам не понимая, что делаю, взял билет до Петербурга.
     Там,  на  вокзале  в  Витебске,  в этом  бесконечном ожидании поезда на
Полоцк, я испытал чувство  своей страшной отделенности от всего окружающего,
удивление, непонимание, -- что это  такое все то, что передо мной, и  зачем,
почему  я  среди  всего этого? Тихий,  полутемный буфет  со  стойкой и сонно
горящей на ней  лампой, сумрачное пространство станционной залы, ее  длина и
высота,  стол,  занимающий  всю  ее  середину, убранный с  обычной  для всех
станций  казенностью, дремотный старик  лакей  с  гнутой спиной  и висящими,
отстающими сзади фалдами, который,  оседая  на ноги, вытащил себя  откуда-то
из-за  стойки,  когда  пряно  запахло  по   буфету  этим  ночным  вокзальным
самоваром, и стал с недовольной  старческой  неловкостью  взлезать на стулья
возле стен и дрожащей рукой зажигать стенные  лампы в матовых шарах... потом
рослый жандарм,  который,  пренебрежительно  {338} гремя шпорами,  прошел по
буфету  на  платформу  в  длинной  до   пят  шинели,  своим  разрезом  сзади
напоминающей хвост дорогого  жеребца, -- что это такое? зачем? почему? И как
непохожа была ни на  что  та свежесть зимней  ночи, снегов,  которой  пахнул
жандарм со двора, выходя на платформу! Вот тут-то и очнулся я  от оцепенения
и вдруг решил почему-то ехать в Петербург.
     В  Полоцке  шел  зимний  дождь, улицы  были мокры, ничтожны.  Я  только
заглянул в него между поездами, и рад был своему разочарованию. В дальнейшем
пути записал: "Бесконечный день.  Бесконечные снежные и лесные пространства.
За окнами все время вялая бледность  неба и снегов. Поезд то вступает в лес,
темнящий  его  своими  чащами, то  опять  выходит на унылый  простор снежных
равнин,  по  далекому  горизонту  которых, над тушью  лесов, грядой  висит в
низком  небе  что-то  тускло-свинцовое.  Станции  все  деревянные...  Север,
север!"
     Петербург  мне  показался  уже крайним севером. Извозчик  мчал  меня  в
сумрачной  вьюге  по необыкновенным для  меня своей  стройностью, высотой  и
одинаковостью  улицам  к Лиговке, к Николаевскому вокзалу. Был всего  третий
час, но круглые часы на казенной громаде вокзала уже светились сквозь вьюгу.
Я  остановился  в  двух шагах от него, в той стороне Лиговки, что идет вдоль
канала.  Тут  было  ужасно,  --  дровяные склады, извозчичьи постои, чайные,
трактиры, портерные. В номерах, что посоветовал мне извозчик, я долго сидел,
не раздеваясь, глядя с  высоты шестого  этажа в  бесконечно грустное окно, в
предвечернюю  снежную муть,  весь  плывя  от  усталости,  вагонной  качки...
Петербург!  Я  чувствовал это  сильно:  я  в  нем, весь окружен его темным и
сложным, зловещим величием. В номере было натоплено и душно от запаха старых
шерстяных драпри и  такой {339}  же  тахты,  от  крепкой  вони  чего-то того
красноватого, чем натирают полы в плохих номерах.
     Я  вышел, сбежал вниз по крутой  лестнице.  На  улице  ударила  в  меня
снежным холодом непроглядная вьюга, я поймал мелькнувшего в  ней извозчика и
полетел на Финляндский  вокзал --  испытать чувство заграницы. Там я  быстро
напился пьян -- и вдруг послал ей телеграмму:
     -- Буду послезавтра.
     Огромная,  людная,  старая  Москва  встретила  меня  блеском  солнечной
оттепели,  тающих  сугробов, ручьев и луж,  громом и  звоном  конок,  шумной
бестолочью  идущих и  едущих,  удивительным  количеством  тяжко  нагруженных
товарами ломовых розвальней,  грязной  теснотой  улиц, лубочной картинностью
кремлевских  стен,  палат,  дворцов,  скученно  сияющих  среди  них  золотых
соборных  маковок.  Я  дивился  на Василия Блаженного,  ходил по  соборам  в
Кремле, завтракал в  знаменитом трактире Егорова в  Охотном  ряду. Там  было
чудесно:  внизу  довольно  серо и шумно  от  торгового  простонародья,  зато
наверху, в двух невысоких зальцах, чисто, тихо, пристойно, -- даже курить не
дозволялось, -- и очень уютно от солнца, глядевшего в  теплые маленькие окна
откуда-то с  надворья, от заливавшейся в клетке  канарейки;  в  углу мерцала
белым огоньком  лампада, на  одной  стене, занимая всю ее  верхнюю половину,
блестела  смуглым лаком темная картина:  чешуйчатая, кверху  загнутая крыша,
длинная терраса и на ней несоответсвенно большие фигуры пьющих чай китайцев,
желтолицых, в золотых халатах, в зеленых колпаках,  как на дешевых лампах...
Вечером того же дня я уехал из Москвы ...
     В  нашем  городе  уже  ездили  на  колесах, на  станции бушевал вольный
азовский ветер. Она меня ждала на платформе, уже сухой, легкой. Ветер трепал
ее  весеннюю  шляпку,  не  давал  смотреть.  Я  увидал  ее  издали,  --  она
растерянно, морщась от ветра, искала меня {340} по идущим вагонам глазами. В
ней было  то  трогательное, жалкое, что  всегда  так поражает нас  в близком
человеке  после разлуки  с  ним. Она  похудела, одета была  скромно. Когда я
выскочил из вагона, она хотела поднять с губ вуальку -- и  не могла, неловко
поцеловала меня через нее, побледнев до мертвенности.
     На  извозчике  она  молча  клонила  голову  навстречу  ветру, -- только
несколько раз повторила горько и сухо:
     -- Что ты со мной делал, что ты со мной делал!
     Потом сказала, все также серьезно:
     -- Ты в Дворянскую? Я поеду с тобой.
     Войдя в номер, -- он  был во втором этаже,  большой, с прихожей, -- она
села  на диван, глядя,  как  коридорный  глупо  ставит мой чемодан  на ковер
посреди комнаты. Поставив, он спросил, не будет ли каких приказаний.
     -- Ничего не надо, -- сказала она за меня -- Идите...
     И стала снимать шляпку.
     -- Что же ты все молчишь, ничего не скажешь мне? -- безразлично сказала
она, сдерживая дрожащие губы.
     Я  стал на  колени, обнял ее ноги, целуя их сквозь  юбку  и  плача. Она
подняла  мне  голову  --  и  я   опять   узнал,  почувствовал  ее  знакомые,
несказанно-сладостные губы и  смертельно-блаженное замирание наших сердец. Я
вскочил,  повернул  ключ в дверях, ледяными  руками опустил на  окнах  белые
пузырчатые занавески, -- ветер качал  за  окнами черное весеннее дерево,  на
котором, как пьяный, мотался и тревожно орал грач...
     --  Отец  просит об одном, -- тихо сказала она потом, лежа в оцепенении
отдыха: -- подождать {341} венчаться хотя бы полгода. Подожди, все равно моя
жизнь теперь только в тебе одном, делай со мной что хочешь.
     Необожженные свечи  стояли на подзеркальнике, матово  белели неподвижно
висящие  занавески, разными  странными фигурами глядело  с  мелового потолка
какое-то лепное украшение.




        "XVIII"

     Мы уехали  в тот  малорусский город, куда  переселился из Харькова брат
Георгий, оба на работу по земской  статистике, которой он  там заведывал. Мы
провели Страстную и Пасху в Батурине. Мать и сестра уже души не чаяли в ней,
отец любовно говорил ей ты, сам давал по утрам целовать свою руку, -- только
брат  Николай был  сдержан, вежливо любезен.  Она  была  тихо  и  растерянно
счастлив