лучиться  то дикое, ужасное, что
случилось  с Надей,  и  что  вообще  все  земное, все  живое,  вещественное,
телесное, непременно  подлежит гибели, тленью, той  лиловой черноте, которой
покрылись губки  Нади  к  выносу ее из дома. И  моя устрашенная и как  будто
чем-то глубоко опозоренная, оскорбленная  душа  устремилась  за помощью,  за
спасеньем к  Богу. Вскоре все  мои  помыслы и  чувства перешли  в одно  -- в
тайную  мольбу к Нему,  в  непрестанную  безмолвную  просьбу  пощадить меня,
указать путь из той смертной сени,  которая  простерлась надо мной  во  всем
мире.  Мать  страстно  молилась  день  и  ночь. Нянька  указывала мне то  же
убежище:
     --  Поусердней  надо   Богу   молиться,   деточка.  Как  же  святые-то,
угодники-то  молились, постились,  мучили себя! О Наденьке  грех плакать, за
нее радоваться  надо,  -- говорила  она,  плача:  --  она  теперь  в раю,  с
ангелами...
     И вот я вступил еще в один новый для меня и дивный мир: стал жадно, без
конца читать копеечные жития святых и  мучеников, которые стал привозить мне
из города сапожник  Павел из Выселок,  часто ездивший в город за товаром для
своего ремесла. В избушке Павла всегда пахло не только кожей и кислым клеем,
но и сыростью, плесенью. Так навеки и {61} соединился у меня запах плесени с
теми  тоненькими, крупным  шрифтом напечатанными книжечками, что я  читал  и
перечитывал  когда-то  с таким болезненным восторгом.  Этот запах стал  даже
навсегда  дорогим мне, живо напоминающим ту странную зиму: мои полубезумные,
восторженно-горькие  мечты  о  мучениях  первых  христиан,  об  отроковицах,
растерзанных  дикими зверями  на  каких то  ристалищах,  о царских  дочерях,
чистых и  прекрасных, как Божьи  лилии,  обезглавленных от  руки собственных
лютых  родителей, о горючей  пустыне  Иорданской, где, прикрывая свою наготу
лишь собственными власами, отросшими до земли, обитала, замаливала свой блуд
в   миру,   Мария   Египетская,  о  киевских  пещерах,  где   почиют   сонмы
страстотерпцев, заживо погребавших себя  для слез и непрестанных молитвенных
трудов  в подземном  мраке, полном  по  ночам  всяких  ужасов,  искушений  и
надругательств от дьявола... Я жил только внутренним созерцаньем этих картин
и образов,  отрешился от жизни дома, замкнулся в своем сказочно-святом мире,
упиваясь  своими  скорбными  радостями,  жаждой   страданий,  самоизнурения,
самоистязания.  Я  пламенно  надеялся быть  некогда  сопричисленным  к  лику
мучеников и выстаивал целые часы на коленях, тайком заходя в пустые комнаты,
связывал себе из веревочных обрывков нечто вроде власяницы, пил только воду,
ел только черный хлеб...
     И  длилось это всю зиму. А  к весне стало  понемногу отходить -- как-то
само собой. Пошли солнечные дни, стало пригревать двойные стекла, по которым
поползли ожившие  мухи, --  трудно было  не  развлекаться ими среди  "земных
метаний" и коленопреклонений, уже не  дававших  прежних, полных  и искренних
молитвенных восторгов! Настал апрель, и в один особенно солнечный день стали
вынимать, с треском выдирать сверкающие на солнце зимние рамы, {62} наполняя
весь  дом  оживленьем, беспорядком,  всюду соря сухой  замазкой и  паклей, а
затем распахнули летние стекла на волю, на свободу, навстречу новой, молодой
жизни,  и в  комнатах запахло  свежим и нежным полевым воздухом, землей,  ее
мягкой  сыростью,  послышался  важный  и томный крик уже  давно  прилетевших
грачей... Стали  по вечерам  причудливо громоздиться на  алом,  тихо и долго
гаснущем  западе  синие  весенние   тучи,  стали  заводить  свои  дремотные,
мечтательные  и  успокоительные  трели  лягушки на пруду в поле,  в медленно
густеющей весенней темноте, обещающей ночью благодатный, теплый  дождь...  И
опять, опять ласково  и  настойчиво потянула меня в свои материнские объятия
вечно обманывающая нас земля...


        "XIX"

     В августе того  года я уже носил синий картузик с серебряным значком на
околыше. Просто  Алеши  не стало,  --  теперь  был Арсеньев  Алексей, ученик
первого класса такой-то мужской гимназии.
     К лету от телесных и душевных болезней, пережитых мной зимою, как будто
не осталось  и следа. Я был спокоен, весел -- вполне подстать веселой, сухой
погоде, которая держалась в том  году  все лето, и тому  легкому настроенью,
которое царило во всем нашем доме. Надя уже превратилась --  даже для матери
и  няньки   --  только   в   прекрасное   воспоминанье,  в  представленье  о
младенчески-ангельском  образе, который пребывает  и радуется где-то  там, в
вечной небесной обители; мать и нянька еще  тосковали, часто говорили о ней,
но уже  как-то  по  иному,  чем прежде, -- иногда даже  с улыбками,  -- они,
случалось, и плакали, но опять таки не прежними слезами.  Что до бабушки, то
она  просто  забылась; даже  более:  ее  смерть была одной из причин легкого
настроенья  нашего  дома:  во-первых,  Батурине принадлежало теперь нам, что
очень поправляло наши дела, а, во-вторых, осенью предстояло наше переселенье
туда, которое втайне тоже всех радовало, как всегда радует человека перемена
обстановки, связанная с надеждой на что-то хорошее или, может быть, просто с
бессознательными воспоминаньями давнего былого, кочевых времен.
     По рассказам матери,  я живо нарисовал  себе  картину  того, что было в
Батурине,  когда  мать с отцом  {64} так  поспешно прискакали туда:  майский
день,   уютный  двор,  окруженный  старинными  службами,  старинный  дом   с
деревянными  колоннами  на двух крыльцах,  темно  синие и  багряные  верхние
стекла  в окнах зала -- и  под ними, на двух сдвинутых столах, устланных под
простыней сеном и косяком упирающихся в главный угол, лежит бледная старушка
в  белом чепце с зубчиками, со сложенными  на  груди прозрачными ручками,  у
изголовья  которой  стоит  "черничка",  опрятная пожилая  отроковица  и,  не
поднимая  длинных  ресниц,  однообразно  читает  наставительным,  высоким  и
странным   голосом,   который   отец   с   неприязненной   усмешкой   назвал
серафическим... Это  слово  часто вспоминалось мне, и я смутно чувствовал то
жуткое, чарующее  и вместе с  тем что-то неприятное, что заключалось в  нем.
Неприятна была и  вся  картина, рисовавшаяся мне. Но уже только неприятна --
не  более. И эта  неприятность  с  излишком  возмещалась  приятной,  хотя  и
греховной,  то  и дело приходившей в голову мыслью,  что  теперь  прекрасная
бабушкина  усадьба стала  наша,  что  это  туда приеду я  в  первый  раз  на
каникулы, --  уже,  Бог  даст,  второклассником,  и отец  выберет  из бывших
бабушкиных лошадей и подарит мне верховую кобылку, которая так полюбит меня,
что будет прибегать ко мне куда угодно, только я свистну ей.
     Часто в  то лето  пугало  предчувствие  разлуки с  матерью,  с Олей,  с
Баскаковым   и  со  всем  родным  гнездом,  находил  страх  перед  одинокой,
неизвестной жизнью  у  каких-то  чужих,  городских  людей,  перед  тем,  что
называется  какой-то  гимназией с  ее  строгими и беспощадными  учителями  в
мундирах;  то и дело сжималось сердце при  взгляде на  мать и  Баскакова,  у
которых,  конечно,  тоже сжималось сердце при виде меня;  но сейчас  же я  с
радостью говорил себе: все это еще так не скоро! -- и с радостью обращался к
тому  заманчивому,  что  ведь  тоже таилось в  моем  будущем:  я  буду  {65}
гимназист, буду ходить в форме, буду  жить в  городе, у меня будут товарищи,
из  которых я  выберу  себе верного  друга...  Больше всего  меня ободрял  и
обольщал  картинами  этой  новой жизни  брат Георгий, казавшийся мне  совсем
необыкновенным существом:  был он тогда  удивительно красив своей  юношеской
худобой  и  свежестью,  чистотой  высокого  лба, лучистыми  глазами,  темным
румянцем  на  щеках  и был  он уже не  кто-нибудь,  а студент Императорского
Московского  Университета, с золотой медалью  кончивший ту самую гимназию, в
которую вот-вот должен был я поступить.
     В начале августа меня повезли наконец -- на  экзамены. Когда послышался
под крыльцом шум тарантаса, у матери, у няньки, у Баскакова изменились лица,
Оля заплакала,  отец  и  братья  переглянулись  с неловкими  улыбками.  "Ну,
присядем", решительно сказал отец, и все  несмело сели. "Ну, с Богом", через
мгновенье еще  решительнее сказал он, и все сразу  закрестились и встали.  У
меня  от страха ослабели ноги, и я закрестился  так усердно и торопливо, что
мать  со слезами кинулась  целовать  и крестить меня. Но я уже  оправился --
пока она, плача, целовала и крестила меня,  я уже думал: "А может, Бог даст,
я еще не выдержу..."
     Увы, я выдержал. Три года готовили меня к этому  знаменательному дню, а
меня только заставили помножить пятьдесят пять  на тридцать, рассказать, кто
такие были  Амаликитяне, попросили "четко и красиво" написать: "снег бел, но
не вкусен" да прочесть наизусть: "Румяной зарею покрылся  восток..." Тут мне
даже кончить  не  дали: едва я  дошел до пробужденья стад "на мягких лугах",
как меня остановили, --  верно, учителю (рыжему, в золотых  очках,  с широко
открытыми  ноздрями) слишком  хорошо  было  известно  это  пробужденье и  он
поспешно сказал:
     -- Ну, прекрасно, -- довольно, довольно, вижу, что знаешь...
     {66}  Да, брат был прав:  в самом  деле "ничего  особенно страшного" не
оказалось. Все вышло гораздо проще, чем я  ожидал, разрешилось с неожиданной
быстротой,   легкостью,  незначительностью.  А  меж  тем  ведь  какую  черту
перешагнул я!
     Сказочная дорога в город, в котором я не  был со  времени моего первого
знаменитого  путешествия, самый город, столь волшебный некогда,  -- все было
теперь уже  совсем  не то, что прежде,  ничем не  очаровало  меня. Гостиницу
возле Михаила  Архангела  я нашел довольно  невзрачной,  трехъэтажное здание
гимназии за высокой оградой, в глубине большого мощеного двора, я принял как
нечто  уже знакомое,  хотя  никогда  в жизни  не входил я в такой  огромный,
чистый и гулкий дом. Не удивительны, не очень страшны оказались и учителя во
фраках с  золотыми  пуговицами,  то  огненно-рыжие,  то дегтярно-черные,  но
одинаково крупные, и даже сам директор, похожий на гиену.
     После экзамена нам с отцом  тотчас  же сказали, что  я принят и что мне
дается отпуск до первого сентября. У отца точно гора с плеч свалилась, -- он
страшно  соскучился сидеть в "учительской", где испытывали мои знания, --  у
меня еще  более. Все вышло  отлично: и  выдержал, и целых три недели свободы
впереди! Казалось бы,  ужаснуться  должен был я,  с  рожденья до  сей минуты
пользовавшийся  полнейшей  свободой  и  вдруг  ставший  рабски  несвободным,
отпущенный на  свободу только на три  недели, а я почувствовал  только одно:
слава  Богу,  целых три  недели!  --  точно этим трем  неделям  и  конца  не
предвиделось.
     --  Ну-с,  зайдем  теперь поскорей  к портному -- и обедать! --  весело
сказал отец, выходя из гимназии.
     И  мы зашли к какому-то маленькому  коротконогому человечку, удивившему
меня быстротой речи с  вопросительными и как будто  немного обиженными  {67}
оттяжками в конце каждой фразы и той  ловкостью, с которой  он снимал с меня
мерку,  потом  в  "шапочное заведение",  где  были пыльные окна, нагреваемые
городским солнцем, было душно и тесно от бесчисленных шляпных коробок, всюду
наваленных в таком беспорядке, что хозяин мучительно долго рылся в них и все
что-то сердито кричал на непонятном языке в другую комнату, какой-то женщине
с приторно-белым и томным  лицом. Это был тоже  еврей,  но совсем  в  другом
роде: старик с крупными пейсами, в  длинном  сюртуке из черного люстрина,  в
люстриновой шапочке, сдвинутой  на затылок, большой, толстый  в  груди и под
мышками, сумрачный,  недовольный, с огромной  и черной,  как сажа,  бородой,
росшей от самых глаз,  --  в общем нечто  даже страшное, траурное. И  это он
выбрал  мне наконец превосходный  синий картузик, на околышке которого  ярко
белели  две  серебряных веточки. В  этом картузике я и домой вернулся, -- на
радость  всем  и даже  матери,  на радость очень непонятную,  ибо совершенно
справедливо говорил отец: -- И на чорта ему эти Амаликитяне?


        "XX"

     Как-то в конце августа отец надел  высокие сапоги, подпоясался поясом с
патронами, перекинул  через плечо  ягташ, снял со стены двустволку,  кликнул
меня, потом  свою любимицу, каштановую  красавицу  Джальму, и  мы  пошли  по
жнивьям вдоль дороги на пруд.
     Отец был в одной пестренькой косоворотке и в белом картузе, я, несмотря
на жаркую, сухую погоду,  в гимназическом. Отец,  рослый, сильный, легко шел
своим  твердым шагом впереди,  шурша по желтой  щетке жнивья и  пуская через
плечо  дым  папиросы, я  поспешал  сзади,  держась  правой  стороны,  как  и
полагается  по  правилам  охоты, соблюдать  которые  мне  доставляло большое
удовольствие.  Он  поощрительно  посвистывал,   и  Джальма   со   сдержанной
горячностью, мелко  и  часто мотая,  дрожа  тугим хвостом, вся превратясь  в
слух, зренье и чутье, быстрым, извилистым  поиском  тянула перед  нами. Поля
были  уже пусты,  просторны, но  еще  по-летнему  светлы  и  веселы. Горячий
ветерок  то совсем упадал,  -- и тогда припекало,  слышно было,  как  горячо
сипят,  часиками  стучат, куют  кузнечики,  --  то дул  мягким  сухим зноем,
усиливался, летел мимо  нас и вдруг игриво  взвивал по наезженной за рабочую
пору дороге  облачко  пыли, подхватывал, крутил ее и  винтом,  воронкой лихо
уносил  вперед. Мы зорко  следили за Джальмой, тянувшей однообразно и споро,
незаметно уводившей нас за  собой  все  дальше.  Время от времени она  вдруг
замирала, вся подавшись вперед,  и, подняв правую лапу,  впивалась глазами в
то, невидимое  нам, что было перед нею. Отец негромко {69} ронял: "пиль!" --
она кидалась  на это невидимое  и тотчас же -- ффрр! -- тяжело и неловко (от
жиру) вырывался из-под нее крупный кургузый перепел и, не  успев пролететь и
пяти шагов, комом падал опять в жнивье под выстрелом. Я бежал, подбирал его,
клал отцу в ягташ...
     Так прошли мы все ржаное поле, потом  картофельное,  миновали глинистый
пруд, жарко и скучно блестевший своей удлиненной поверхностью вправо от нас,
в лощине среди  голых, выбитых скотиной  косогоров. На  них  кое-где  как то
бесприютно,  на юру, в раздумьи, сидели  грачи. Тут  отец поглядел и сказал,
что вот  уже и грачи по осеннему стали собираться на советы,  подумывать  об
отлете, и  меня на минуту опять охватило чувство близкой разлуки не только с
уходящим летом, но и со всеми этими полями, со всем, что было мне так дорого
и близко во всем этом  глухом  и  милом краю, кроме которого я еще ничего не
видал на  свете,  в этой тихой обители, где  так мирно  и  одиноко цвело мое
никому в мире неведомое и никому ненужное младенчество, детство...
     Потом мы взяли левее, пошли на Заказ, по межам среди необозримой черной
пашни, которую скородили. Это было все еще наше поле, и одну борону  влек по
сухим  комьям  сухого  чернозема  гнедой стригун,  когда-то, еще  тонконогим
сосуном, у которого еще шелковисто кудрявилась репка хвоста, подаренный мне,
а теперь  бессовестно,  без  спросу, без  моего разрешения,  уже  пущенный в
работу. Дул жаркий ветерок, над пашней блестело августовское солнце, еще как
будто  летнее, но уже какое-то бесцельное,  а стригун,  уже очень  выросший,
высокий, -- хотя высокий еще как-то странно,  по мальчишески, -- покорно шел
по  пашне, таща  веревочные  постромки,  и за  ним  виляла,  прыгала решетка
бороны,  разбивавшая  землю  косыми  железными  клевцами,  и, неумело  держа
веревочные вожжи в обеих руках, ковылял подросток  в  лаптях. И {70} я долго
смотрел на эту картину, опять чувствуя непонятную грусть...
     Заказ был довольно большой полевой лес, принадлежавший полусумасшедшему
помещику, который  одиноко и враждебно всему миру, точно в крепости, сидел в
своей усадьбе возле Рождества, охраняемой свирепыми овчарками, вечно судился
с  рождественскими  и новосельскими  мужиками, никогда не сходился с ними  в
ценах  на работу, так  что  нередко случалось,  что у него оставались  целые
косяки  хлебов некошеными или до глубокой осени гнили в поле, а потом  гибли
под снегом тысячи копен.  Так было  и  теперь. Мы шли к Заказу по  некошеным
желтым  овсам, перепутанным и истоптанным  скотиной. Тут Джальма подняла еще
несколько  перепелов; я  опять  бегал,  поднимал  их  и мы опять шли дальше,
обходя Заказ по густому  просяному полю,  шелковисто блестевшему под солнцем
своими  коричневыми  склоненными  к  земле кистями, полными  зерна,  которые
особенно сухо  и  звонко, бисером  шумели под нашими ногами. Отец расстегнул
ворот, раскраснелся, -- ужасная жара и  ужасно пить хочется, пойдем  в Заказ
на  пруд, сказал  он. И, перепрыгнув через канаву,  которая отделяла поле от
лесной  опушки, мы пошли по лесу, вошли в его августовское, светлое, легкое,
уже кое-где желтеющее, веселое и прелестное царство.
     Птиц   было   уже   мало,   --   одни   дрозды   стаями,   с   веселым,
притворно-яростным взвизгиваньем и сытым квохтаньем, перелетали там и сям; в
лесу  было пусто,  просторно, лес  был  не частый, далеко  видный  насквозь,
солнечный. Мы шли то под старыми березами, то по широким полянам, на которых
вольно и свободно стояли могучие ветвистые дубы, уже далеко не такие темные,
как летом, с поредевшей и подсохшей листвой. Мы шли  в их пестрой тени, дыша
их  сухим  ароматом,  по скользкой, сухой траве  и глядели вперед, где  {71}
жарко сияли более открытые поляны, а за ними канареечно желтела и  трепетала
небольшая  чаща  молодой  кленовой  поросли.  Когда  мы  вошли на  тропинку,
пролегавшую  среди  этой  чащи  к пруду, из подседа, из  лапчатых орешников,
вдруг с треском  вырвался почти из под ног у нас  золотисто-рыжий вальдшнеп.
Отец был так поражен столь ранним гостем, что даже растерялся, -- выстрелил,
разумеется,  мгновенно,  но  промахнулся. Подивившись, откуда  мог взяться в
такую пору вальдшнеп,  и подосадовав на промах, он подошел  к пруду, положив
ружье,  присел  на  корячки и  стал горстями пить.  Потом,  с  удовольствием
отдуваясь и вытирая рукавом губы, лег на берегу и закурил. Вода в пруде была
чистая, прозрачная, особенная лесная вода, как есть вообще нечто особенное в
этих одиноких  лесных прудах,  почти никогда никем, кроме птицы и  зверя, не
посещаемых. В ее светлой бездонности, похожей на какое-то зачарованное небо,
спокойно отражались, тонули  верхушки  окружавшего ее березового и  дубового
леса,  по которому с легким лепетом и шорохом тянул ветер с поля. И под этот
шорох, лежа с подставленной под головой рукой, отец закрыл глаза и задремал.
Джальма  тоже напилась в пруде, потом бухнулась в  него, немножко  проплыла,
осторожно держа голову над водой с повисшими, как лопухи, ушами, и, внезапно
повернув назад,  как  бы  испугавшись глубины, быстро выскочила на  берег  и
крепко встряхнулась, осыпав нас брызгами.  Теперь, высунув  длинный  красный
язык, она сидела  возле  отца, то  вопросительно  посматривая  на  меня,  то
нетерпеливо оглядываясь  по сторонам...  Я  встал и  бесцельно побрел  среди
деревьев в ту сторону, откуда мы подходили к лесу по овсяному полю...


        "XXI"

     Там, за опушкой, за стволами, из-под лиственного навеса, сухо блестел и
желтел полевой  простор, откуда  тянуло теплом,  светом, счастьем  последних
летних дней.  Вправо от меня всплывало из-за деревьев, неправильно и чудесно
круглилось в синеве,  медленно текло и менялось неизвестно откуда  взявшееся
большое  белое облако.  Пройдя несколько  шагов, я  тоже лег  на  землю,  на
скользкую траву,  среди разбросанных, как  бы  гуляющих вокруг меня светлых,
солнечных деревьев, в легкой тени  двух  сросшихся берез, двух белоствольных
сестер в сероватой мелкой листве с сережками, тоже подставил руку под голову
и стал смотреть то в поле, сиявшее и ярко  желтевшее за стволами,  то на это
облако. Мягко тянуло с  поля  сушью, зноем, светлый  лес трепетал, струился,
слышался  его  дремотный, как  будто куда-то  бегущий шум.