только, что
это  очень  хорошо. За садом и за  полями, простиравшимися за  ним, на самом
горизонте, синело, подобно  далекому лесу, Батурине,  и там неизвестно зачем
уже восемьдесят лет жила в своей  старосветской усадьбе, в доме с высочайшей
крышей  и  цветными  стеклами,  бабушка,  мать  матери.  Левее все  сияло  в
солнечной  пыли;  там, за лугами, были Новоселки,  то есть  лозины, огороды,
скудные  мужицкие гумна  и  ряд  жалких  изб  вдоль длинной  улицы...  Зачем
существовали  там куры, телята, собаки, водовозки, пуньки, пузатые младенцы,
зубастые  бабы, красивые девки, лохматые  и скучные  мужики?  И зачем уходил
туда  почти каждый  день к  Сашке брат  Николай? Только затем,  что ему было
почему-то  приятно  видеть  ее ласковое и скромное лицо, милый круглый вырез
белой миткалевой рубашки вокруг шеи, длинный стан и босые ноги... Этот вырез
и  мне нравился и тоже возбуждал какое-то томящее чувство: хотелось что-то с
ним сделать, но было непонятно, что именно и зачем?
     Да,  в те  дни  больше  всего  пленяла  таившаяся на чердаке  сабля. Но
нет-нет вспоминалась и Сашка, к которой я однажды, когда она как-то пришла в
усадьбу и, стоя с опущенной головой у крыльца, что-то робко говорила матери,
вдруг испытал что-то особенно  сладостное  и томящее: первый проблеск самого
непонятного из всех человеческих чувств...






        "XIV"

     Дон-Кихот, по  которому  я  учился  читать,  картинки  в  этой книге  и
рассказы Баскакова о рыцарских временах совсем  свели меня с  ума. У меня не
выходили  из  головы замки, зубчатые  стены и  башни, подъемные мосты, латы,
забрала, мечи и самострелы, битвы и турниры. Мечтая о посвящении в рыцари, о
роковом, как  первое причастие, ударе палашом  по плечу  коленопреклоненного
юноши  с  распущенными волосами, я чувствовал, как  у меня  мурашки бегут по
телу.  В письмах А. К. Толстого  есть такие строки: "Как в Вартбурге хорошо!
Там даже есть инструменты 12  века. И как  у тебя бьется  сердце в азиатском
мире,  так у  меня забилось сердце  в  этом рыцарском мире, и я  знаю, что я
прежде к  нему  принадлежал". Думаю, что и я когда-то принадлежал. Я посетил
на своем  веку  много  самых славных замков Европы и, бродя  по  ним, не раз
дивился:  как  мог  я, будучи  ребенком,  мало  чем отличавшимся  от  любого
мальчишки  из  Выселок,  как  я мог, глядя  на  книжные  картинки  и  слушая
полоумного скитальца, курившего махорку, так верно чувствовать древнюю жизнь
этих замков и  так точно рисовать  себе их? Да,  и  я когда-то к этому  миру
принадлежал. И  даже был пламенным католиком. Ни Акрополь,  ни Баальбек,  ни
Фивы, ни Пестум, ни  святая  София,  ни  старые  церкви в русских  Кремлях и
доныне  несравнимы для меня с готическими соборами. Как потряс  меня  орган,
когда  я впервые (в юношеские  годы) вошел в костел, хотя это  был всего  на
всего костел в Витебске! Мне показалось тогда, что нет на земле более дивных
звуков,  чем  {48}  эти  грозные,  скрежещущие раскаты, гул  и громы,  среди
которых  и наперекор которым вопиют и ликуют в разверстых небесах ангельские
гласы ...
     А  за  Дон-Кихотом  и  рыцарскими замками  последовали  моря,  фрегаты,
Робинзон, мир  океанский,  тропический.  Уж  к  этому  то миру я  несомненно
некогда  принадлежал. Картинки в Робинзоне и во "Всемирном путешественнике",
а вместе с ними большая пожелтевшая карта земного шара с великими  пустотами
южных морей и точками полинезийских  островов пленили меня уже на всю жизнь.
Эти  узкие пироги, нагие люди с луками и дротиками, кокосовые леса,  лопасти
громадных  листьев и первобытная хижина под ними --  все  чувствовал я таким
знакомым,  близким,  словно  только что покинул я  эту хижину, только  вчера
сидел  возле  нее в  райской  тишине  сонного  послеполуденного  часа. Какие
сладкие  и  яркие виденья  и какую настоящую тоску по родине пережил  я  над
этими   картинками!   Пьер   Лоти    рассказывает   о   том   "волнующем   и
чудодейственном", что заключалось для него в  детстве в  слове "колонии". Но
ведь он говорит:
     "II y avait  une  quantit  de  choses  des  colonies chez cette  petite
Antoinette: un  perroquet, des oiseaux de  toutes couleurs dans une voliиre,
des collections de coquilles  et d'insectes.  Dans les tiroirs de  sa maman,
j'avais vu de bizarres colliers de  graines pour parfumer; dans les greniers
on  trouvait  des  peaux  de  bкtes, des sacs  singuliers,  des  caisses sur
lesquelles se  lisaient encore  des adresses de villes des Antilles . . ." A
что же подобное могло быть в Каменке?
     В книге "Земля и люди " были картинки в красках. Помню особенно две: на
одной -- финиковая  пальма, верблюд  и египетская  пирамида,  на  другой  --
пальма кокосовая, тонкая и очень  высокая, косой  скат  длинного  пятнистого
жирафа, тянувшегося своей женственной косоглазой головкой, своим тонким {49}
жалоподобным языком  к ее перистой верхушке  -- и  весь сжавшийся  в  комок,
летящий в воздухе прямо на шею жирафу гривастый лев. Все это -- и верблюд, и
финиковая  пальма, и  пирамида, и жираф под пальмой кокосовой, и лев -- было
на  фоне  двух резко бьющих  в  глаза красок:  необыкновенно яркой, густой и
ровной небесной сини  и ярко-желтых  песков. И,  Боже,  сколько сухого зноя,
сколько солнца не  только видел, но  и  всем своим существом  чувствовал  я,
глядя на эту  синь и эту охру, замирая от какой-то истинно эдемской радости!
В  тамбовском  поле,  под тамбовским небом,  с  такой  необыкновенной  силой
вспомнил я все, что я видел, чем жил когда-то, в своих прежних, незапамятных
существованьях,  что  впоследствии,  в  Египте,  в  Нубии,  в  тропиках  мне
оставалось только говорить себе: да, да, все это  именно так,  как я впервые
"вспомнил" тридцать лет тому назад!

        "XV"

     Пушкин поразил меня своим колдовским прологом к "Руслану":

     У лукоморья дуб зеленый,
     Златая цепь на дубе том...

     Казалось бы, какой пустяк  -- несколько хороших, пусть даже прекрасных,
на редкость прекрасных  стихов! А  меж тем они на  весь век вошли во все мое
существо, стали  одной из высших радостей, пережитых мной на земле. Казалось
бы,  какой  вздор  -- какое-то никогда и нигде не существовавшее  лукоморье,
какой-то  "ученый"  кот, ни с того ни с сего очутившийся на  нем и  зачем то
прикованный к дубу,  какой-то леший, русалки  и "на неведомых дорожках следы
невиданных зверей". Но очевидно, в том-то и  дело, что вздор, нечто нелепое,
небывалое, а не что-нибудь  разумное, подлинное; в  том-то и сила, что и над
самим  стихотворцем  колдовал  кто-то  неразумный,  хмельной  и  "ученый"  в
хмельном  деле:  чего стоит  одна эта  ворожба  кругообразных,  непрестанных
движений ("и  днем и ночью  кот ученый  все  ходит по  цепи  кругом") и  эти
"неведомые"  дорожки,  и  "следы  невиданных зверей", -- только следы,  а не
самые звери! -- и это "о заре", а не на заре, та простота, точность, яркость
начала (лукоморье,  зеленей дуб, златая цепь),  а потом -- сон,  наважденье,
многообразие,  путаница,  что-то  плывущее  и  меняющееся,   подобно  ранним
утренним  туманам  и  облакам  {51}  какой-то  заповедной  северной  страны,
дремучих лесов у лукоморья, столь волшебного:
     Там лес и дол видений полны,
     Там о заре прихлынут волны
     На брег песчаный и пустой,
     И тридцать рыцарей прекрасных
     Чредой из волн выходят ясных
     И с ними дядька их морской ...

     У  Гоголя необыкновенное  впечатление произвели на меня  "Старосветские
помещики" и "Страшная месть." Какие незабвенные строки! Как дивно звучат они
для меня  и до сих пор, с детства войдя в меня без возврата, тоже оказавшись
в числе того самого важного, из чего образовался мой,  как выражался Гоголь,
"жизненный состав."
     Эти "поющие двери", этот "прекрасный" летний дождь,  который "роскошно"
шумит  по  саду,  эти  дикие коты,  обитавшие за садом  в лесу, где  "старые
древесные  стволы были закрыты разросшимся орешником и походили на  мохнатые
лапы голубей..." А "Страшная месть"!
     "Шумит,  гремит конец  Киева: есаул  Горобець празднует  свадьбу своего
сына. Наехало много людей к есаулу в гости..."
     "Приехав  и названный брат  есаула, Данило Бурульбаш, с другого  берега
Днепра, с молодою  женой Катериною  и с годовым сыном. Дивились гости белому
лицу  пани  Катерины,   черным,  как  немецкий  бархат,  бровям,  сапогам  с
серебряными подковами, но еще  больше дивились тому, что не приехал вместе с
нею старый отец..."
     И дальше:
     "Тихо светит  по всему  миру:  то  месяц  показался  из-за  горы. Будто
дамасскою  белою, как  снег, кисеею покрыл  он гористый берег Днепра, и тень
ушла еще {52} далее в чащу сосен... Посереди Днепра плыл дуб.  Сидят впереди
два хлопца: черные козацкие шапки набекрень, и  под  веслами,  как  будто от
огнива огонь, летят брызги во все стороны..."
     А вот Катерина тихо говорит с мужем, вытирая платком лицо спящего на ее
руках ребенка: "на том платке были вышиты красным шелком листья и ягоды" (те
самые, что я вижу, помню  и люблю всю жизнь).  Вот она "замолчала, потупивши
очи в сонную воду; а ветер  дергал  воду рябью, и весь Днепр серебрился, как
волчья шерсть середи ночи..."
     Опять дивлюсь: как мог я  тогда, в Каменке, так разительно точно видеть
все эти  картины! И  как  уже  различала,  угадывала моя детская  душа,  что
хорошо, что дурно,  что  лучше и что хуже,  что  нужно  и что не нужно ей! К
одному я  был  холоден  и забывчив,  другое ловил  с восторгом, со страстью,
навсегда запоминая, закрепляя за собой, -- и чаще всего действовал при  этом
с удивительной верностью чутья и вкуса.
     "Все  вышли.  Из-за  горы  показалась соломенная  кровля: то  дедовские
хоромы пана Данила. За ними еще гора, а там уже и поле, а там хоть сто верст
пройди, не сыщешь ни одного козака..."
     Да, вот это было мне нужно!
     "Хутор  пана Данила  между двумя  горами  в узкой  долине,  сбегающей к
Днепру. Невысокие у него хоромы; хата на  вид как у простых  козаков и в ней
одна светлица... Вокруг стен, вверху, идут дубовые полки. Густо на них стоят
миски, горшки  для  трапезы.  Есть  меж  ними и  кубки серебряные, и  чарки,
оправленные в золото,  дарственные  и добытые  на войне.  Ниже висят дорогие
мушкеты,  сабли,  пищали,  копья...  Под  стеною,   внизу,  дубовые   гладко
вытесанные лавки;  возле них, перед  лежанкою, висит на веревках, продетых в
кольцо, привинченное к потолку, люлька. Во всей светлице пол гладко убитый и
смазанный глиною. На {53} лавках спит с женою  пан Данило, на лежанке старая
прислужница; в люльке  тешится и  убаюкивается  малое дитя;  на полу покотом
ночуют молодцы..."
     Несравненней всего -- эпилог:
     "За пана  Степана,  князя  Семиградского,  жило  два  козака:  Иван  да
Петро..."
     "Страшная месть"  пробудила в  моей  душе  то  высокое чувство, которое
вложено в каждую душу и будет жить вовеки -- чувство священнейшей законности
возмездия,  священнейшей необходимости  конечного торжества добра над злом и
предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается.
     Это  чувство есть несомненная  жажда Бога,  есть вера в Него.  В минуту
осуществленья Его торжества и  Его праведной кары оно  повергает  человека в
сладкий  ужас и  трепет  и  разрешается  бурей  восторга как  бы злорадного,
который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви и к Богу и к ближнему...


        "XVI"

     Так начались  мои  отроческие годы, когда особенно напряженно  жил я не
той  подлинной жизнью, что  окружала меня,  а  той, в которую  она для  меня
преображалась, больше же всего вымышленной.
     Подлинная жизнь была бедна.
     Я  родился  и рос,  повторяю, совсем  в  чистом  поле, которого даже  и
представить себе не может европейский человек. Великий простор,  без  всяких
преград  и границ, окружал меня: где в самом деле  кончалась  наша усадьба и
начиналось это беспредельное поле, с которым сливалась она? Но ведь все-таки
только поле да небо видел я.
     Колонии! Я знал только  "колониальную"  лавку в Рождестве. Для меня все
колониальное заключалось в корице, которой сдабривали на Страстной пасху, да
в  черных  блестящих  рожках, приторный  вкус  которых  я узнал,  побывав  в
Рождестве  на ярмарке, да  в  ярлыках  (херес, мадера)  на бутылках в тонких
проволочных  сетках, которыми я  забавлялся, растягивая  их так  и  этак,  и
которых опять стало появляться в нашем доме все  больше и больше, потому что
отец опять стал запивать все чаще и чаще. В Рождестве  же видел  я  и высшую
роскошь: в церкви. Для глаза, привыкшего только к хлебам, травам, проселкам,
дегтярным  телегам,  курным  избам,  лаптям,  посконным  рубахам,  для  уха,
привыкшего к тишине, к пенью  жаворонков, к писку цыплят, к кудахтанью  кур,
глубокий  купол  с  грозным  седовласым  Саваофом,   простершим  длани   над
сиреневыми  клубами облаков  и над своими {55} волнистыми,  веющими  ризами,
золотой иконостас, образа в золотых окладах, жарко пылающие светлым, золотым
костром,  косо  и  обильно  наставленные   перед  Праздником  и  друг  друга
растопляющие  тонкие  восковые  свечи,  громкое и нестройное пенье  дьячка и
пономаря, ризы священника и  дьякона, возгласы и чтения на языке возвышенном
и  не  совсем  понятном, поклоны и кажденья ладаном,  его пряный дым,  густо
восходящий  из кадила,  ловко  взлетающего  вверх  и бряцающего  серебряными
цепочками  --  все  казалось  царственным,  пышным,  торжественно  восхищало
душу...
     Рос я, кроме того, среди крайнего дворянского оскудения, которого опять
таки  никогда не понять европейскому человеку,  чуждому  русской страсти  ко
всяческому  самоистребленью. Эта  страсть  была  присуща не одним  дворянам.
Почему в  самом деле  влачил  нищее существование  русский  мужик, все  таки
владевший на великих просторах своих таким богатством, которое  и не снилось
европейскому  мужику,  а  свое  безделье,  дрему,  мечтательность  и  всякую
неустроенность  оправдывавший  только  тем,  что  не хотели отнять для  него
лишнюю пядь  земли  от  соседа  помещика,  и  без  того  с каждым  годом все
скудевшего? Почему алчное купеческое стяжание  то и дело прерывалось  дикими
размахами мотовства с проклятиями этому стяжанию, с горькими пьяными слезами
о  своем  окаянстве и горячечными  мечтами по  своей собственной  воле стать
Иовом,  бродягой,  босяком,  юродом?  И  почему  вообще  случилось  то,  что
случилось с Россией, погибшей на наших глазах в такой волшебно краткий срок?
     Среди моих родных и близких еще  можно было понять одну нашу мать  с ее
слезами, грустью, постами и молитвами, с ее жаждой  отрешения от жизни: душа
ее была в непрестанном и высоком напряжении, царство Божие она  полагала  не
от мира сего и верила всем существом своим, что милая, недолгая и  печальная
{56}  земная жизнь есть только приуготовленье к иной, вечной и блаженной.  А
все прочие, то есть наши беспутные соседи, родственники, отец, Баскаков? Что
сделал с  своей жизнью Баскаков, я уже говорил. А что  делал  над собой, над
своим  благосостоянием  наш  живой,  сильный, благородный, великодушный,  но
беспечный,  как птица  небесная,  отец? А мы сами,  юные наследники  прежней
славы  арсеньевского рода  и  жалких остатков его прошлого  богатства?  Брат
Николай ради  Сашки и прелестей деревенского безделья  бросил гимназию. Брат
Георгий   все  свои  каникулярные  дни  проводил   за  чтением   Лавровых  и
Чернышевских.  А с какими задатками рос я, можно судить по  следующему: стал
однажды  Николай  рисовать  мне  мое  будущее,  --  ну,  что  ж,  сказал он,
подшучивая, мы, конечно, уже вполне  разорены,  и ты  куда-нибудь поступишь,
когда подрастешь, будешь служить, женишься, заведешь детей, кое-что скопишь,
купишь домик, --  и я вдруг  так  живо почувствовал  весь ужас и всю низость
подобного будущего, что разрыдался...


        "XVII"

     В последний год нашей жизни в Каменке я перенес первую тяжелую болезнь,
--  впервые  узнал  то удивительное, что привыкли  называть  просто  тяжелой
болезнью и  что есть на самом  деле как бы странствие  в некие потусторонние
пределы. Заболел я поздней осенью. Что  же было со мной? Я испытал внезапное
ослабленье всех  своих  душевных и телесных сил,  чудодейственную  перемену,
совершающуюся  в такие часы во всех пяти человеческих чувствах, -- в зрении,
вкусе, слухе, обонянии,  осязании; испытал неожиданную потерю желания  жить,
то есть двигаться, пить, есть, радоваться, печалиться  и даже  кого бы то ни
было, не исключая самых дорогих сердцу, любить; а  затем -- целые дни и ночи
как бы несуществования, иногда только  прерываемого  снами,  виденьями, чаще
всего  безобразными, нелепо-сложными,  как бы  сосредоточившими в  себе  всю
телесную грубость  мира,  которая,  в  распаде, в яростном  борении  с самой
собой,   гибнет   среди   чего-то   горячечного,   пламенного   (несомненно,
послужившего для человеческих представлений об  адских муках). Ах, как помню
я  эти минуты, когда я уже стал приходить в себя порой  и видел  то  мать  в
образе какого-то громадного призрака, то,  вместо спальни, темный  и мрачный
овин,  где, от  свечи, поставленной на пол за  изголовье кровати, неслись  и
дрожали  в огненных  волнах тысячи отвратных фигур, лиц, зверей, растений! И
какой неземной ясностью, тишиной, умилением  долго полна была моя душа после
того,  как я  вернулся из этого  снисхождения  во ад  {58}  на землю,  в  ее
простую, милую и  уже знакомую юдоль!  Почему-то  в это время я с  особенным
наслажденьем ел черный  хлеб, один запах которого приводил  меня в восторг и
который, по деревенской простоте, давали мне.
     Затем умерла Надя -- месяца через два после моей болезни, после Святок.
Святки эти  прошли весело. Отец пил, и каждый день, с  утра  до вечера шло у
нас разливанное море, дом был полон гостей... Мать была счастлива: высшей ее
радостью всегда  было то время,  когда  вся наша семья была в  сборе,  когда
приезжал на каникулы брат Георгий, а он на Святки приехал. Как  вдруг, среди
всего этого веселого безобразия,  захворала Надя,  перед тем особенно  бойко
топавшая по  всему дому  крепкими ножками и всех  восхищавшая  своими синими
глазками, криками и смехом. Праздник кончился, гости схлынули, брат уехал, а
она  все лежала в  забытьи, горела, и  в детской было все то  же: завешенные
окна, полумрак, свет  лампадки...  За  что,  именно ее,  радость всего дома,
избрал  Бог? Весь дом был угнетен, подавлен,  и все-таки никто не  чаял, что
этот гнет так внезапно разрешится в некий поздний вечер криком няньки, вдруг
распахнувшей дверь в столовую с  дикой  вестью,  что Надя кончается. Да, это
потрясающее  слово  --  "кончается" --  раздалось для  меня впервые  поздним
зимним  вечером, в глуши темных снежных полей, в  одинокой усадьбе! А ночью,
когда  улеглось сумасшедшее  смятенье,  на время  охватившее после того весь
дом, я видел: в зале на столе, в лампадном могильном свете, лежала недвижная
нарядная  кукла  с  ничего  не  выражающим  бескровным  личиком  и  неплотно
закрытыми черными  ресницами...  Более волшебной ночи не  было  во всей моей
жизни.
     А весной умерла бабушка. Стояли чудесные майские дни, мать сидела возле
раскрытого окна, в {59}  черном платье, худая, бледная. Вдруг  из-за амбаров
выскочил  какой-то незнакомый мужик, верховой, и  что-то ей весело  крикнул.
Мать  широко  раскрыла   глаза  и  с  легким  и  как  будто  тоже  радостным
восклицаньем ударила по  подоконнику  ладонью...  Жизнь  усадьбы  опять была
внезапно и резко нарушена.  Опять всюду поднялась  какая-то особая суматоха,
-- увы,  уже знакомая мне,  -- работники кинулись  запрягать лошадей, мать и
отец -- одеваться... Нас, детей, они, слава Богу, с собой не взяли...


        "XVIII"

     Смерть  Нади,  первая, которую  я  видел  воочию,  надолго  лишила меня
чувства  жизни, -- жизни, которую я только что узнал. Я вдруг понял, что и я
смертей, что и со мной каждую минуту может с