ако, не снято обручальное кольцо, и в таких лохмотьях, в столь
истерзанных, зубчатых портках, точно его рвала целая стая бешеных собак!
     В спорах о театре  мы  никогда  ни  до  чего не  договаривались: теряли
всякую   уступчивость,  всякое   понимание   друг  друга.   Вот   знаменитый
провинциальный   актер,   гастролируя   в  Орле,   выступает   в   "Записках
сумасшедшего", и все жадно следят, восхищаются, как  он, сидя  на больничной
койке, в халате, с неумеренно-небритым бабьим лицом, долго, мучительно-долго
молчит,  замирая  в каком-то идиотски-радостном и  все  растущем  удивлении,
потом  тихо, тихо  подымает палец и наконец, с  невероятной  медленностью, с
нестерпимой выразительностью, зверски выворачивая челюсть, начинает слог  за
слогом:
     "Се-го-дня-шнего  дня ..."  Вот,  на другой  день,  он еще великолепнее
притворяется  Любимом   Торцовым,  а  на  третий  --  сизоносым,  засаленным
Мармеладовым:
     "А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам  с разговором
приличным?" -- Вот знаменитая  актриса пишет на сцене письмо -- вдруг решила
написать что-то роковое и, быстро сев за стол, обмакнула {294} сухое перо  в
сухую чернильницу, в  одно мгновение сделала три  длинных  линии  по бумаге,
сунула ее в конверт,  звякнула в колокольчик  и  коротко  и  сухо  приказала
появившейся хорошенькой  горничной в  белом фартучке: "Немедленно  отправьте
это с посыльным!"-- Каждый  раз после такого вечера в театре мы с ней кричим
друг на друга, не давая спать Авиловой, до трех часов ночи, и я кляну уже не
только  гоголевского  сумасшедшего, Торцова  и  Мармеладова,  но  и  Гоголя,
Островского, Достоевского ...
     -- Но, допустим, вы правы,  -- кричит  она, уже бледная, с потемневшими
глазами и потому особенно  прелестная,  -- почему все-таки  приходите  вы  в
такую ярость? Надя, спроси его!
     -- Потому, --  кричу я в ответ, -- что за одно то, как актер произносит
слово "аромат" -- "а-ро-мат!" -- я готов задушить его!
     И  такой же  крик  подымался между нами после  каждой  нашей встречи  с
людьми  из  всякого орловского общества.  Я страстно  желал  делиться  с ней
наслаждением своей  наблюдательности,  изощрением  в  этой наблюдательности,
хотел заразить ее  своим  беспощадным отношением к окружающему и с отчаянием
видел, что выходит нечто совершенно противоположное моему желанию сделать ее
соучастницей своих чувств и мыслей. Я однажды сказал:
     -- Если б ты знала, сколько у меня врагов!
     -- Каких? Где? -- спросила она.
     -- Всяких, всюду: в гостинице, в магазинах, на улице, на вокзале...
     -- Кто же эти враги?
     -- Да  все, все!  Какое количество мерзких  лиц  и  тел! Ведь это  даже
апостол  Павел  сказал  "Не всякая  плоть  такая же  плот, но  иная плоть  у
человеков,  иная у скотов..."  Некоторые просто {295}  страшны! На ходу  так
кладут ступни,  так держат тело в наклон, точно они только вчера поднялись с
четверенек.  Вот я  вчера  долго  шел  по  Волховской  сзади  широкоплечего,
плотного  полицейского пристава,  не спуская  глаз  с  его толстой  спины  в
шинели, с икр в блестящих крепко  выпуклых голенищах: ах, как пожирал  я эти
голенища, их сапожный запах, сукно  этой серой добротной шинели, пуговицы на
ее  хлястике и все  это сильное сорокалетнее  животное во  всей его воинской
сбруе!
     -- Как тебе не совестно! -- сказала  она  с брезгливым  сожалением.  --
Неужели ты, правда, такой злой, гадкий? Не понимаю я тебя вообще. Ты весь из
каких-то удивительных противоположностей!




        "IX"

     И все-таки, приходя по  утрам в редакцию, я все радостней,  родственней
встречал на вешалке ее серую шубку, в которой была как бы сама она, какая-то
очень женственна часть  ее,  а  под  вешалкой --  милые серые  ботики, часть
наиболее трогательная. От нетерпения поскорее увидать ее я  приходил  раньше
всех, садился  за  свою  работу,  --  просматривал  и правил  провинциальные
корреспонденции, прочитывал столичные газеты, составлял по  ним "собственные
телеграммы", чуть не заново  переписывал  некоторые  рассказы провинциальных
беллетристов,  а  сам  слушал,  ждал -- и вот наконец: быстрые шаги,  шелест
юбки! Она подбегала, вся точно совсем новая, с прохладными душистыми руками,
с  молодым  и особенно  полным  после крепкого  сна  блеском  глаз, поспешно
оглядывалась и целовала меня. Так  же забегала она порой ко мне в гостиницу,
вся   морозно  пахнущая  мехом   шубки,  зимним  воздухом.   Я  целовал   ее
яблочно-холодное лицо, обнимая под шубкой все то теплое, нежное, что было ее
телом и платьем, она, смеясь, увертывалась, -- "пусти, я по делу пришла!" --
звонила  коридорному, при себе  приказывала  убрать комнату,  сама  помогала
ему...
     Я  однажды  нечаянно услыхал  ее  разговор  с  Авиловой,  -- они как-то
вечером сидели  в  столовой  и откровенно  говорили обо мне, думая  что я  в
типографии. Авилова спрашивала:
     -- Лика, милая, но что  же  дальше? Ты знаешь мое отношение к нему, он,
конечно, очень мил, я понимаю, ты увлеклась... Но дальше-то что?
     {297} Я точно  в пропасть  полетел.  Как,  я "очень мил", не более! Она
всего-навсего только "увлеклась"! Ответ был еще ужаснее:
     -- Но что же я могу? Я не вижу никакого выхода ...
     При  этих словах во  мне вспыхнуло такое бешенство, что я уже готов был
кинуться  в столовую,  крикнуть,  что выход есть, что  через  час  ноги моей
больше не будет в Орле, -- как вдруг она опять заговорила:
     -- Как же ты, Надя,  не видишь, что я действительно люблю его! А потом,
ты его все-таки не знаешь, -- он в тысячу раз лучше, чем кажется...
     Да, я мог казаться гораздо хуже, чем  был.  Я жил напряженно, тревожно,
часто держался с людьми жестко, заносчиво, легко впадал в тоску, в отчаяние;
однако,  легко и менялся, как только видел, что  ничто  не угрожает нашему с
ней ладу,  никто  на нее  не  посягает: тут ко  мне тотчас  возвращалась вся
прирожденная  мне готовность быть добрым, простосердечным, радостным. Если я
знал, что какой-нибудь вечер, на  который мы собирались  с ней,  не принесет
мне  ни обиды, ни боли, как празднично я  собирался, как нравился сам  себе,
глядясь в зеркало, любуясь своими глазами, темными пятнами молодого румянца,
белоснежной  рубашкой,   подкрахмаленные   складки   которой  расклеивались,
разрывались  с восхитительным треском! Каким  счастьем были  для  меня балы,
если на  них  не страдала  моя ревность!  Каждый раз перед балом я переживал
жестокие  минуты,  --  нужно было  надевать  фрак покойного  мужа  Авиловой,
совершенно, правда, новый, кажется, ни разу не надеванный и  все же меня как
бы пронзавший.  Но минуты  эти  забывались -- стоило  только выйти из  дома,
дохнуть  морозом, увидать  пестрое звездное  небо, быстро сесть в извозчичьи
санки...
     Бог знает, зачем украшали ярко  блиставшие входы {298} бальных собраний
какими-то красно-полосатыми шатрами,  зачем разыгрывалась  перед ними  такая
щеголеватая свирепость квартальных, командовавших съездом! Но  все  равно --
это был уж бал, этот  странный вход, ярко и  бело  заливавший каленым светом
перемешанный  сахарный  снег  перед ним, и вся эта игра в быстроту  и в лад,
четкий полицейский крик, мерзлые полицейские усы в струну, блестящие сапоги,
топчущиеся в снегу, как-то особенно вывернутые и спрятанные в карманы руки в
белых вязаных перчатках. Чуть не все  подъезжавшие мужчины были в формах, --
много форм было когда-то в России, -- и все были вызывающе возбуждены своими
чинами, формами, -- я еще тогда заметил,  что люди, даже всю жизнь владеющие
всякими высшими положениями и титулами, никогда  за всю жизнь не могут к ним
привыкнуть. Эти  подъезжавшие всегда  и  меня возбуждали, тотчас становились
предметом моей  мгновенно обостряющейся неприязненной зоркости. Зато женщины
были почти все милы, желанны. Они очаровательно освобождали себя в вестибюле
от мехов и капоров, быстро становясь как раз теми, которыми и надлежало идти
по красным коврам широких лестниц столь волшебными, умножающимися в зеркалах
толпами. А потом -- эта  великолепная пустота залы,  предшествующая балу, ее
свежий холод,  тяжкая  гроздь  люстры, насквозь  играющей  алмазным сиянием,
огромные нагие окна,  лоск  и еще  вольная просторность паркета, запах живых
цветов, пудры, духов, бальной белой лайки -- и все это волнение при виде все
прибывающего бального люда, ожидание звучности первого  грома с хор,  первой
пары, вылетающей вдруг в эту ширь еще девственной залы, -- пары всегда самой
уверенной в себе, самой ловкой.
     Я уезжал  на  бал всегда раньше их. Когда  приезжал,  еще длился съезд,
внизу еще заваливали  служителей  {299} пахучими шубами, шубками,  шинелями,
воздух  везде  был резок для тонкого  фрака. Тут  я, в  этом чужом  фраке, с
гладкой  прической,  стройный,  как  будто  еще  больше похудевший,  ставший
легким, всем чужой,  одинокий,  -- какой-то странно-гордый  молодой человек,
состоящий  в какой-то  странной  роли при редакции -- чувствовал себя сперва
так трезво, ясно  и так отдельно  от  всех, точно был чем-то  вроде ледяного
зеркала. Потом  делалось все  людней и шумней, музыка гремела  привычней,  в
дверях  залы уже  теснились, женщин все прибывало,  воздух становился  гуще,
теплей, и я как бы хмелел, на женщин смотрел все  смелее,  а на  мужчин  все
заносчивее, скользил в толпе  все ритмичней, извинялся, задевая какой-нибудь
фрак или мундир, все вежливей и надменней ...
     Потом  вдруг   видел  их,  --   вот  они,  осторожно,  с  полуулыбками,
пробираются в толпе  -- и  сердце  обрывалось родственно  и как-то неловко и
удивленно: они  и не они, те  и  не те.  Особенно она -- совсем  не та! Меня
каждый раз поражала в эту  минуту  ее  юность, тонкость: схваченный корсетом
стан, легкое и такое  непорочно-праздничное платьице, обнаженные от перчаток
до плечей  и  озябшие, ставшие отрочески  сиреневыми  руки,  еще неуверенное
выражение лица... только  прическа  высокая,  как у светской  красавицы, и в
этом  что-то  особенно  влекущее, но как бы уже готовое к свободе от меня, к
измене  мне  и  даже  как  будто  к  сокровенной  порочности. Вскоре  к  ней
кто-нибудь  подбегал, с привычной  бальной поспешностью низко кланялся,  она
передавала веер Авиловой и как будто рассеянно, с  грацией клала руку ему на
плечо и, кружась,  скользя на носках, исчезала, терялась в кружащейся толпе,
шуме,  музыке. И я как-то прощально и уже с холодом враждебности  смотрел ей
вслед.
     Маленькая, живая,  всегда  вся  крепко  и весело собранная Авилова тоже
удивляла меня  на балу своей {300} молодостью, сияющей миловидностью. Это на
балу вдруг понял я однажды, что ведь ей всего двадцать шесть лет, и впервые,
не решаясь верить себе, догадался о причине странной перемены, происшедшей в
ее обращении со мной в эту зиму, -- о том, что она может  любить и ревновать
меня.


        "Х"

     Потом мы надолго расстались.
     Началось с того, что неожиданно приехал доктор.
     Войдя однажды в солнечное  морозное утро  в прихожую редакции,  я вдруг
почувствовал  крепкий  запах  каких-то  очень  знакомых  папирос  и  услыхал
оживленные  голоса  и смех в столовой. Я приостановился  --  что такое? Это,
оказалось,  накурил  на  весь  дом  доктор,  это говорил  он  --  громко,  с
оживлением того  сорта людей, которые,  достигнув известного возраста, так и
оставались в нем без всяких перемен  на  целые  годы,  наслаждаясь  отличным
самочувствием, непрестанным курением и  немолчной говорливостью. Я  оторопел
-- что  значит этот внезапный приезд? Какое-нибудь  требование  к ней? И как
войти, как держать себя? -- Ничего страшного не произошло,  однако, в первые
минуты.  Я быстро справился с собой, вошел, приятно изумился ... Доктор,  по
своей доброте, даже несколько смутился, поспешил, смеясь и как бы извиняясь,
сказать, что приехал "отдохнуть на недельку от провинции". Я тотчас заметил,
что и она была возбуждена. Почему-то возбуждена была и Авилова. Все же можно
было  надеяться,  что всему  причиной  доктор,  как  неожиданный гость,  как
человек, только  что  явившийся из уезда  в  губернию и потому  с  особенным
оживлением пьющий после  ночи в  вагоне горячий чай в чужой  столовой. Я уже
начал успокаиваться. Но тут-то и ждал меня удар: из всего  того, что говорил
доктор, я  вдруг понял, что он приехал не  один, а  с Богомоловым,  молодым,
богатым и даже знаменитым в нашем {302} городе кожевником, давно уже имевшим
виды на нее; а затем услыхал смех доктора:
     --  Говорит,  что  влюблен  в  тебя,  Лика,  без  ума, приехал с самыми
решительными намерениями!  Так  что теперь  судьба сего  несчастного в твоем
полном  распоряжении: захочешь -- помилуешь, не захочешь -- на веки погубишь
...
     А Богомолов был не только богат: он был умен, характером жив и приятен,
кончил университет, живал заграницей,  говорил на двух иностранных языках; с
виду он мог в первую минуту почти испугать: красно-рыжий, гладко причесанный
на прямой ряд, нежно круглоликий,  он был чудовищно, нечеловечески толст, --
не  то  какой-то  до  противоестественной  величины  разросшийся  и сказочно
упитанный младенец, не то громадный, весь насквозь светящийся жиром и кровью
молодой  йоркшир; однако,  все  в  этом  йоркшире  было  такое великолепное,
чистое, здоровое, что даже радость  охватывала: в голубых глазах -- небесная
лазурь,  цвет  лица  --  несказанный  по  своей  девственности,  во всем  же
обращении, в смехе,  в  звуке голоса, в игре глаз и губ что-то застенчивое и
милое; ножки и ручки у него были трогательно маленькие, одежда из английской
материи, носки, рубашка, галстук  -- все шелковое. Я быстро взглянул на нее,
увидал ее неловкую  улыбку... И все вдруг мне стало чужим, далеким, сам себе
я  вдруг  показался всему этому дому постыдно лишним,  ненужным, к  ней меня
охватила ненависть...
     После того мы никогда и  часу в день не могли провести наедине,  она не
расставалась  то   с   отцом,  то   с   Богомоловым.  Авилову   не  покидала
загадочно-веселая  усмешка, она  проявила  к  Богомолову  такую  любезность,
приветливость, что он с  первого же дня  стал совсем своим человеком в доме,
появлялся  в нем  с  утра  и сидел  до позднего  вечера, в  гостинице только
ночевал. Начались кроме  того  репетиции любительского {303}  драматического
кружка,  которого Лика  была  членом,--  кружок  готовился  к  спектаклю  на
маслянице и  через нее  привлек на маленькие роли не только Богомолова, но и
самого доктора.  Она говорила, что  принимает  ухаживания  Богомолова только
ради отца, ради того, чтобы не обижать его резким отношением к Богомолову, и
я всячески крепился, делал вид, что верю ей, даже заставлял  себя бывать  на
этих репетициях, стараясь скрывать таким образом свою тяжкую  ревность и все
те другие мучения, которые я  испытывал на них: я не знал, куда глаза девать
и  от стыда  за нее, за ее жалкие попытки "играть". И какое это было  вообще
страшное    зрелище   человеческой   бездарности!    Репетициями   руководил
профессионал, безработный  актер,  мнивший себя,  конечно, большим талантом,
упивавшийся  своим  гнусным  сценическим  опытом,  человек   неопределенного
возраста, с лицом цвета замазки и в таких крупных морщинах, что они казались
нарочно сделанными.
     Он поминутно выходил  из себя, давая указания, как  нужно вести  ту или
иную  роль,  ругался  так грубо  и бешено,  что  на висках у  него веревками
вздувались склеротические жилы, сам играл то мужские, то женские роли, и все
выбивались из сил в подражании ему, терзая меня каждым звуком голоса, каждым
движением  тела:  как  ни  нестерпим был  актер,  его  подражатели  были еще
нестерпимее. И  почему,  зачем играли они? Была среди них  присущая  каждому
провинциальному  городу  полковая дама,  костлявая,  самоуверенная, дерзкая,
была ярко  рядившаяся  девица,  всегда  тревожная,  всегда  чего-то  ждущая,
усвоившая  себе  манеру  накусывать  губы,  были две сестры, известные всему
городу своей неразлучностью и разительным сходством между собою: обе рослые,
грубо-черноволосые,  с  черными  сросшимися  бровями,  строго-молчаливые  --
настоящая пара  вороных дышловых лошадей, был чиновник особых  поручений при
губернаторе,   совсем  еще  {304}  молодой,  но  уже  лысеющий   блондин   с
вылупленными  голубыми глазами  в  красных  веках,  очень высокий,  в  очень
высоких   воротничках,  изнурительно  вежливый  и  деликатный,  был  местный
знаменитый  адвокат,  дородный,  огромный,   толстогрудый,  толстоплечий,  с
тяжелыми  ступнями,  -- когда я  видал  его на  балах, во  фраке,  я  всегда
принимал его  за главного лакея,  -- был  молодой художник: черная бархатная
блуза,  длинные  индусские  волосы, козлиный  профиль  с  козлиной бородкой,
женственная порочность  полузакрытых глаз  и  нежных  ярко-красных  губ,  на
которые было неловко смотреть, женский таз ...
     Потом настал и самый  спектакль. До поднятия занавеса я сунулся было за
кулисы: там сходили с ума, одеваясь,  гримируясь, крича, ссорясь, выбегая из
уборных, наталкиваясь друг на друга и не узнавая друг  друга, -- так странно
все  были  наряжены, -- кто-то был  даже  в  коричневом  фраке  и фиолетовых
штанах, -- так мертвы  были парики и бороды, неподвижны размалеванные лица с
пластырно-розовыми наклейками на лбах  и  носах,  с подведенными, блестящими
глазами,  с начерненными, крупными  и  тяжело,  как  у манекенов, моргающими
ресницами.  Я,  столкнувшись  с  ней,  тоже  не  узнал  ее,  поражен был  ее
кукольностью  --  каким-то  розовым грациозно-старомодным платьицем,  густым
белокурым париком, лубочной красивостью и детскостью конфетного лица...
     Богомолов играл желтоволосого  дворника, --  его нарядили  с  особенной
изобразительностью, подобающей созданию "бытового типа", -- а доктор старого
дядюшку, отставного генерала: он и начал спектакль, сидя на даче, в плетеном
кресле,  под  досчатым зеленым деревом, стоящим на  голом  полу, в новеньком
чесучовом  костюме, тоже  весь  розово  намалеванный, с  огромными молочными
усами и подусниками, откинувшись в кресле и надуто глядя в  широко раскрытую
газету,  весь,  несмотря  на {305}  прекрасное летнее  утро декораций,  ярко
освещенный  снизу  лампочками  рампы и при всех  своих  сединах  изумительно
моложавый; он должен был сказать, почитавши  газету, что-то густо-ворчливое,
но все только глядел,  ничего не мог сказать, несмотря  на отчаянный  шип из
суфлерской будки: только тогда, когда она выскочила  наконец  из-за кулис (с
детски-игривым,  очаровательно-резвым  смехом)  и  кинулась  на  него сзади,
захватила ему глаза руками, крича: "угадай, кто?" -- только тогда закричал и
он, отчеканивая каждое слово: "Пусти, пусти, коза, отлично знаю, кто!"
     В зале было полутемно, на сцене солнечно, ярко. Я,  сидя в первом ряду,
взглядывал  то  на  сцену, то  вокруг  себя;  ряд состоял из самых  богатых,
удушаемых  своей  полнотой   штатских  и  самых  видных  чинами  и  фигурами
полицейских  и военных, и все они  были точно скованы тем, что творилось  на
сцене, -- напряженные позы, недоконченные улыбки... Я не  мог  досидеть даже
до конца первого действия. Как только что-то стукнуло на сцене, -- знак, что
скоро занавес, -- я быстро пошел вон. Там, на  сцене, разыгрались уже вовсю,
--  в светлый и естественный коридор,  где ко всему привычный старик помогал
мне   одеваться,   особенно  неестественно  доносились   неумеренно   бойкие
восклицания  артистов.  Я  наконец  выскочил  на  улицу.  Чувство  какого-то
гибельного  одиночества достигло во  мне  до восторга. Было безлюдно, чисто,
огни фонарей блестели неподвижно.  Я  шел не домой,  --  там,  в  моей узкой
комнате,  в  гостинице, было уж слишком страшно, -- а  в редакцию. Я  прошел
вдоль  присутственных  мест,  свернул на  пустую  площадь,  посреди  которой
поднимался  собор, теряясь чуть блестевшим золотым куполом в  звездном  небе
...  Даже в скрипе моих шагов по снегу  было что-то высокое,  ст