ать  к  себе,  тащил  в  номер  и с
величайшим  оживлением  заказывал Михеичу  невероятное  количество  закусок,
блюд,  водок  и вин...  Как  страшно  много  и  жадно  ел и пил  этот мнимый
родственник   наш!  Как  шумно   и  немолчно  говорил,  восклицал,  хохотал,
изумлялся!  До  сих  пор  слышу  его  хриплый  крик,  его  беспрестанную   и
запальчивую фразу:
     -- Но неужели  ты,  дядя,  серьезно думаешь,  что я  способен  на такую
подлость?!
     А  вечером мы сидели в огромном и ледяном шатре братьев Труцци, резко и
приятно  вонявшем  всем  тем,  чем  всегда  воняет  цирк.  Резко, попугаями,
вскрикивали, вылетая на  арену под гогот публики и со всего размаху шлепаясь
с  притворной  неловкостью животом  в песок, широкоштанные клоуны  с мучными
лицами и  оранжево-огненными волосами,  за ними  тяжело  вырывалась  старая,
белая лошадь, на широчайшей, {99}  вогнутой спине которой стоя  неслась  вся
осыпанная  золотыми  блестками  коротконогая  женщина  в  розовом  трико,  с
розовыми тугими ляжками под торчащей балетной  юбочкой. Музыка с беззаботной
удалью   нажаривала:   "Ивушка,    ивушка,   зеленая    моя",   чернобородый
красавец-директор  во фраке,  в  ботфортах и  в цилиндре,  стоя  и  вращаясь
посреди арены,  равномерно и чудесно  стрелял  длинным бичем, лошадь, круто,
упрямо  выгнув шею,  вся завалившись  наискось, тяжким  галопом  мчалась  по
самому краю круга, женщина  выжидательно пружинила на ней и вдруг с каким-то
коротким, кокетливым криком взвивалась  и с треском прорывала бумажный  щит,
вскинутый  перед  ней  шталмейстерами в камзолах. А когда она, стараясь быть
легче  пуха,   слетала  наконец   с  лошади   на   изрытый  песок  арены,  с
чрезвычайнейшей   грацией   приседала,  делала   ручками,   как-то  особенно
вывертывая  их  в  кисти,  и,   под  бурю  аплодисментов,  с  преувеличенной
детскостью,  уносилась  за  кулисы,  музыка  вдруг  смолкала  (хотя  клоуны,
расхлябанно шатаясь по арене  с видом бесприютных дурачков, картаво кричали:
"еще  полпорции  камаринского!")  и  весь  цирк  замирал  в  сладком  ужасе:
шталмейстеры с страшной поспешностью бежали на арену, таща за собой огромную
железную клетку, а  за кулисами  внезапно  раздавался чудовищный  перекатный
рык,  точно там кого-то  мучительно  тошнило,  рвало, и  затем такой мощный,
царственный выдых, что до основания сотрясался весь шатер братьев Труцци...

        "IX"

     После  отъезда отца с матерью, в городе наступали как бы  великопостные
дни.
     И почему-то часто уезжали они в субботу, так что в тот  же день вечером
я должен был идти  ко всенощной, в церковку Воздвиженья, стоявшую в одном из
глухих переулков близь гимназии.
     Боже, как памятны мне эти тихие  и грустные вечера поздней осени под ее
сумрачными  и  низкими  сводами!  По обычаю, привели нас  задолго  до начала
службы, и мы ждем ее в напряженной  тишине и  сумраке. Никого,  кроме нас --
только  несколько темных старушечьих фигур, коленопреклоненных в углах, и ни
звука,  кроме  их  молитвенного шепота  да осторожного потрескиванья  редких
свечей и лампад у алтаря.
     Сумрак  все сгущается, в узких  окнах  все  печальнее  синеет, лиловеет
умирающий вечер...  Вот и мягкие шаги  священнослужителей, в  теплых рясах и
глубоких калошах  проходящих в алтарь. Но  и после  этого долго  еще  длится
тишина,  ожидание,  идут  в  алтаре,  за закрытыми красным  шелком  Царскими
Вратами,  какие-то  таинственные  приготовления,  потом,  по открытии их, --
которое всегда немного неожиданно  и жутко, --  долгое и безмолвное каждение
Престола, пока  не выйдет наконец на амвон диакон со сдержанно-торжественным
призывом: "Возстаните!" -- пока не ответит ему из глубины алтаря смиренный и
{101} грустный, зачинающий голос: "Слава святей и единосущней и животворящей
и нераздельней Троице" -- и не покроется этот голос тихой, согласной музыкой
хора: "Аминь..."
     Как все это волнует меня! Я еще мальчик, подросток, но ведь я родился с
чувством  всего  этого,  а  за последние годы уже столько  раз  испытал  это
ожиданье, эту предваряющую службу напряженную тишину, столько раз слушал эти
возгласы и непременно за ними следующее, их покрывающее "аминь", что все это
стало как бы частью моей души, и она, теперь  уже заранее угадывающая каждое
слово  службы, на все  отзывается  сугубо, с вящей  родственной готовностью.
"Слава  святей,   единосущней"  --  слышу  я  знакомый  милый  голос,  слабо
долетающий  из  алтаря, и по всему моему телу проходит сладостный  трепет, и
уже всю службу стою я потом, как зачарованный.
     "Приидите  поклонимся, приидите  поклонимся...  Благослови,  душе  моя,
Господа",  слышу  я,  меж тем  как  священник,  предшествуемый  диаконом  со
светильником, тихо  ходит  по  всей церкви и безмолвно наполняет  ее клубами
кадильного благоухания, поклоняясь иконам, и у меня застилает глаза слезами,
ибо я  уже твердо знаю  теперь, что прекрасней и  выше всего этого нет и  не
может  быть  ничего на земле, что, если бы даже и правду  говорил  Глебочка,
утверждающий со слов некоторых плохо бритых учеников из старших классов, что
Бога  нет, все равно нет  ничего в мире  лучше  того, что я чувствую сейчас,
слушая  эти  возгласы,  песнопения  и  глядя  то  на  красные  огоньки перед
тускло-золотой  стеной старого  иконостаса, то  на  святого  Божьего витязя,
благоверного  князя Александра Невского, во весь  рост и в  полном  воинском
доспехе написанного на  злаченом столпе возле  меня, в страхе Божием и {102}
благоговении   приложившего  руку  к  груди  и  горе  поднявшего  грозные  и
благочестивые очи...
     И  течет, течет  святая  мистерия.  Закрываются и  открываются  Царские
Врата,  знаменуя то  наше отторжение  от  потерянного  нами  Рая,  то  новое
лицезрение  его,  читаются  дивные  Светильничные  молитвы, выражающие  наше
скорбное сознанье  нашей земной  слабости, безпомощности  и  наши  домогания
наставить нас на пути  Божий,  озаряются ярче  и теплее своды церкви многими
свечами, зажигаемыми  в знак человеческих упований на грядущего  Спасителя и
озарения человеческих  сердец  надеждою,  с  крепкой  верою в щедроты  Божий
звучат земные прошения великой ектений:
     "О  свышнем  мире  и  спасении  душ  наших...   О  мире  всего  мира  и
благостояния святых  Божиих  церквей..."  А там  опять,  опять  этот слабый,
смиренный  и  все мирно разрешающий голос:  "Яко подобает Тебе всякая слава,
честь и поклонение Отцу и Сыну и Святому Духу всегда, ныне и присно и вовеки
веков..."
     Нет,  это неправда  --  то, что  говорил  я  о готических  соборах,  об
органах: никогда не плакал  я в этих соборах так, как в церковке Воздвиженья
в эти темные и глухие вечера, проводив отца с матерью и  войдя истинно как в
отчую  обитель  под ее  низкие своды,  в  ее тишину, тепло  и сумрак, стоя и
утомляясь под  ними в своей  длинной шинельке и слушая скорбно-смиренное "Да
исправится  молитва  моя" или сладостно-медлительное  "Свете Тихий -- святые
славы бессмертного  --  Отца  небесного  --  святого,  блаженного --  Иисусе
Христе..."  --  мысленно  упиваясь  видением какого-то мистического  Заката,
который  представлялся  мне  при  этих  звуках: "Пришедше  на запад  солнца,
ви-девше свет вечерний..." --  или опускаясь на колени в тот таинственный  и
печальный миг,  когда опять  на время  воцаряется  глубокая  тишина во  всей
церкви, опять тушат свечи, погружая ее в темную  {103} ветхозаветную ночь, а
потом  протяжно,  осторожно,  чуть  слышно  зачинается  как  бы  отдаленное,
предрассветное: "Слава в  вышних  Богу  -- и на земли  мир  --  в  человецех
благоволение ..." -- с этими страстно-горестными и счастливыми  троекратными
рыданьями  в  середине:  "Благословен  еси,  Господи,  научи  мя оправданием
Твоим!"


        "X"

     А еще помню я много серых и жестких зимних дней, много темных и грязных
оттепелей, когда становится особенно  тягостна  русская уездная жизнь, когда
лица  у  всех  делались  скучны,  недоброжелательны, -- первобытно подвержен
русский  человек  природным влияниям!  --  и  все  на  свете,  равно  как  и
собственное существование, томило своей ненужностью ...
     Помню, как иногда  по  целым  неделям несло  непроглядными,  азиатскими
метелями,  в  которых чуть  маячили  городские колокольни. Помню  крещенские
морозы,  наводившие  мысль на глубокую древнюю Русь, на те стужи, от которых
"земля  на  сажень  трескалась": тогда  над белоснежным городом,  совершенно
потонувшим в сугробах, по ночам грозно горело на черно-вороненом  небе белое
созвездие Ориона, а утром зеркально, зловеще блистало два тусклых солнца и в
тугой  и звонкой  недвижности жгучего  воздуха  весь город  медленно и  дико
дымился алыми дымами из  труб и весь скрипел  и визжал  от  шагов прохожих и
санных полозьев... В такие морозы замерзла однажды  на  паперти собора нищая
дурочка  Дуня,  полвека  шатавшаяся по городу,  и город, всегда с величайшей
беспощадностью  над  ней издевавшийся,  вдруг  закатил  ей  чуть не  царские
похороны ...
     Как это  ни странно,  тотчас  же вслед за этим  мне вспоминается  бал в
женской  гимназии,  -- первый  бал, на котором я был.  Дни стояли тоже очень
морозные. Возвращаясь после ученья домой, мы с  Глебочкой нарочно шли по той
улице, где была женская  гимназия, {105}  во  дворе которой уже  выравнивали
сугробы по  бокам  проезда к  парадному  крыльцу  и  сажали в  них два  ряда
необыкновенно густых и  свежих елок. Солнце садилось, все было чисто, молодо
и  все розовело  -- снежная  улица, снежные  толстые крыши,  стены домов, их
блестящие золотой  слюдой  стекла  и самый воздух,  тоже  молодой,  крепкий,
веселящим эфиром входивший в  грудь. А навстречу шли из гимназии гимназистки
в  шубках  и   ботиках,  в  хорошеньких  шапочках  и  капорах,  с  длинными,
посеребренными  инеем  ресницами  и  лучистыми  глазами, и  некоторые из них
звонко и приветливо говорили на  ходу:  "Милости просим на бал!"  --  волнуя
этой  звонкостью, будя  во мне первые чувства к тому особенному, что  было в
этих шубках, ботиках и капорах, в  этих нежных возбужденных лицах, в длинных
морозных ресницах и горячих, быстрых взглядах, --  чувства,  которым суждено
было впоследствии владеть мной с такой силою ...
     После бала  я долго был пьян воспоминаньями о нем и о самом себе: о том
нарядном, красивом,  легком и ловком гимназисте в  новом  синем мундирчике и
белых перчатках, который с таким радостно-молодецким холодком в душе мешался
с нарядной и густой девичьей толпой, носился по коридору, по лестницам, то и
дело пил оршад в буфете,  скользил среди танцующих  по  паркету, посыпанному
каким то атласным  порошком, в огромной белой зале, залитой жемчужным светом
люстр и оглашаемой с хор торжествующе-звучными громами военной музыки, дышал
всем  тем душистым  зноем, которым дурманят  балы  новичков, и был  очарован
каждой  попадавшейся  на  глаза легкой туфелькой, каждой  белой  пелеринкой,
каждой черной бархаткой на шее,  каждым шелковым бантом в  косе, каждой юной
грудью, высоко поднимавшейся от блаженного головокруженья после вальса....


        "XI"

     В третьем классе я  сказал однажды директору дерзость, за  которую меня
едва  не  исключили  из  гимназии. На  уроке  греческого языка, пока учитель
что-то объяснял нам, писал  на  доске,  крепко, ловко  и с  большим от  этой
ловкости  удовольствием  стуча мелом,  я, вместо того,  чтобы слушать его, в
сотый раз перечитывал одну  из моих любимейших страниц в Одиссее --  о  том,
как  Навзикая  поехала  со  своими  служанками на морской берег  мыть пряжу.
Внезапно  в класс  вошел директор, имевший привычку  ходить  по коридорам  и
заглядывать в дверные  стекла, направился прямо ко мне, вырвал у меня из рук
книгу и бешено крикнул:
     -- Пошел до конца урока в угол!
     Я поднялся и, бледнея, ответил:
     -- Не кричите на меня и не говорите мне ты. Я вам не мальчик...
     В самом деле, мальчиком я уже не был. Я быстро рос душевно и телесно. Я
жил теперь уже не одними чувствами, приобрел некоторое господство  над ними,
стал  разбираться  в  том, что  я  вижу  и  воспринимаю,  стал  смотреть  на
окружающее и  на переживаемое мной  до известной  степени сверху вниз. Нечто
подобное я испытал при переходе из детства в отрочество.  Теперь испытывал с
удвоенной силой. И, бродя  в праздничные дни с Глебочкой по городу, замечал,
что рост мой почти равен росту среднего прохожего, что только моя отроческая
худоба,  стройность да  тонкость и  свежесть  безусого лица отличают меня от
этих прохожих.
     {107}  В начале  сентября того года, когда я перешел в четвертый класс,
неожиданно  захотел вступить  со мной в приятельство один из моих товарищей,
некто Вадим Лопухин. Как-то на большой перемене он подошел ко мне, взял меня
за руку выше локтя и сказал, прямо и пусто глядя в глаза мне:
     --  Послушай,  хочешь   войти  в  наш  кружок?  Мы  образовали   кружок
гимназистов-дворян,  чтобы  не  мешаться  больше  со  всякими  Архиповыми  и
Заусайловыми. Понимаешь?
     Он  был  во всех отношениях гораздо  старше меня,  потому что в  каждом
классе непременно сидел два  года, был уже юношески высок и широк  в  кости,
белокур, светоглаз, с пробивающимися золотистыми усиками. Чувствовалось, что
он уже все  знает, все  испытал,  чувствовалась его порочность и то,  что он
весьма  доволен  ею, как  признаком  хорошего  тона и своей  взрослости:  на
переменах  он рассеянно  и быстро прогуливался в толпе  своим барски-легким,
несколько пружинным и шаркающим шагом, небрежно и развязно подавшись вперед,
засунув  руки в  карманы  широких  и легких  панталон, все  посвистывая, все
поглядывая вокруг с холодным и несколько насмешливым любопытством, подходил,
что бы поболтать, только к "своим", при встрече с надзирателем кивал ему как
знакомому...
     Я в ту пору  уже начал приглядываться к людям,  наблюдать за  ними, мои
расположения и нерасположения стали определяться и делить людей на известные
сорта,  из коих  некоторые  навсегда  становились  мне  ненавистны.  Лопухин
определенно принадлежал  к ненавистным.  И  все таки я был  польщен, ответил
полным согласием на счет кружка, и тогда он предложил мне  прийти  нынче  же
вечером в городской сад:
     -- Ты, во-первых, должен поближе сойтись кое с кем из наших, --  сказал
он, -- а во-вторых, я познакомлю тебя с Налей Р. Она еще гимназистка,  дочка
{108} очень чванных родителей, но уж прошла  огонь и воду  и  медные  трубы,
умна, как бес,  весела, как француженка, и  может выпить бутылку шампанского
без всякой посторонней помощи. А сама аршин ростом, и ножка -- как у феи ...
Понимаешь?  -- сказал он, как  всегда, глядя мне в  глаза и думая  или делая
вид, что думает о чем-то другом.
     И  вот,  тотчас  же  после  этого  разговора,  случилось со мной  нечто
совершенно необыкновенное: впервые в жизни  я вдруг  почувствовал не  только
влюбленность  к  той  Нале, которую я вообразил  себе со  слов  Лопухина, --
влюбленность уже совсем не похожую  на то мимолетное, легкое, таинственное и
прекрасное, что  коснулось меня когда-то  при взгляде на Сашку,  а потом при
встрече  молодого Ростовцева с барышней на гуляньи в царский день, -- но уже
и нечто мужское, телесное.  Как трепетно ждал я вечера!  Вот оно, мерещилось
мне, -- наконец-то! Что наконец-то, что именно? Какая то роковая и как будто
уже давно вожделенная  грань, через которую наконец  и я должен переступить,
жуткий порог какого-то греховного рая...
     И  мне  уже казалось, что все это  будет или, по крайней мере, начнется
нынче же вечером. Я сходил к парикмахеру, который постриг меня "бобриком" и,
надушив, взодрал этот бобрик сально и пряно  вонявшей круглой щеткой, я чуть
не час мылся, наряжался и чистился дома и,  когда шел в сад, чувствовал, как
у меня леденеют руки и огнем  пылают  уши. В саду опять играла музыка, сыпал
прохладной  пылью  высокий,  раскидистый  фонтан  и  с какой-то  женственной
роскошью  пахло  цветами  в  бодром  и студеном  воздухе  багряного осеннего
заката, но народу было мало, отчего мне еще стыднее было ходить  отдельно от
прочих,  на  виду  у всех, в  этом  избранном "кружке  дворян-гимназистов" и
поддерживать с  ними какой-то  особый дворянский разговор, -- как вдруг меня
словно  ударило что-то:  по аллее, {109} навстречу  нам, быстро шла  мелкими
шажками,  с  тросточкой в  руках,  маленькая  женщина-девочка,  очень  ладно
сложенная и  очень изящно и просто одетая. Когда она быстро подошла к нам и,
приветливо играя агатовыми глазами, свободно и  крепко пожала нам руки своей
маленькой  ручкой в узкой черной  перчатке, быстро  заговорила и засмеялась,
раза два мельком, но любопытно взглянув на меня, я  впервые в жизни так живо
и чувственно ощутил все то особенное и ужасное, что есть в женских смеющихся
губах,  в  детском звуке  женского голоса,  в округлости  женских  плечей, в
тонкости  женской  талии, в  том  непередаваемом,  что  есть даже в  женской
щиколке, что не мог вымолвить ни слова.
     -- Образуйте  его нам немножко.  Наля,  -- сказал Лопухин,  спокойно  и
развязно  кивая на  меня и так бесстыдно-многозначительно на что-то намекая,
что  у меня холодной мелкой  дрожью задрожало внутри и чуть не стукнули зубы
...
     К счастью,  Наля  через несколько дней  уехала  в  губернский город  --
неожиданно умер ее дядя, наш вице-губернатор. К  счастью, и из кружка ничего
не вышло.  К  тому  же  вскоре  случилось  у нас в  семье огромное  событие:
арестовали брата Георгия.


        "XII"

     Событие это даже отца ошеломило.
     Теперь  ведь  и представить себе  невозможно,  как  относился  когда-то
рядовой  русский  человек ко  всякому, кто осмеливался "итти  против  царя",
образ которого, несмотря на непрестанную охоту за Александром Вторым и  даже
убийство его, все еще  оставался образом "земного  Бога", вызывал в  умах  и
сердцах   мистическое   благоговение.  Мистически  произносилось   и   слово
"социалист" -- в  нем заключался великий позор и ужас, ибо в него вкладывали
понятие  всяческого  злодейства.  Когда пронеслась весть,  что  "социалисты"
появились даже и в наших  местах, --  братья Рогачевы, барышни Субботины, --
это так поразило наш дом, как если бы в  уезде появилась чума или библейская
проказа.  Потом  произошло  нечто  еще более ужасное: оказалось,  что и  сын
Алферова, нашего ближайшего соседа, вдруг пропал из Петербурга, где он был в
военно-медицинской   академии,   потом  объявился  под  Ельцом  на   водяных
мельницах, простым грузчиком,  в лаптях, в посконной  рубахе, весь  заросший
бородой, был узнан, уличен  в "пропаганде", -- это  слово звучало тоже очень
страшно, -- и  заключен  в Петропавловскую  крепость.  Отец наш  был человек
вовсе  не темный, не косный и уж далеко  не робкий во всех отношениях; много
раз слыхал я в детстве, с какой  дерзостью называл он иногда Николая Первого
Николаем Палкиным,  бурбоном; однако слышал я и то, с какой торжественностью
и столь же  искренно произносил  он на  другой день  совсем другие слова: "В
Бозе почивающий Государь Император Николай Павлович..." У  отца все зависело
от {111} его барского настроения, а что все таки преобладало? И потому  даже
и он  только  руками  растерянно разводил,  когда "схватили"  этого  юного и
бородатого грузчика.
     -- Несчастный Федор Михайлыч! -- с  ужасом говорил  он про его отца. --
Вероятно,  этого голубчика казнят.  Даже непременно казнят, -- говорил он со
своей  постоянной страстью  к сильным положениям. --  Да и поделом, поделом!
Очень жалко старика, но церемониться с ними нечего. Этак мы и до французской
революции достукаемся! И как я был прав, когда  твердил, что, попомните  мое
слово, будет этот крутолобый, угрюмый болван острожником, позором всей своей
семьи!
     И вот,  такой  же  позор,  ужас вдруг свалился  и  на нашу  семью. Как,
почему?  Ведь  уж  брата-то  никак  нельзя было назвать  крутолобым, угрюмым
болваном.   Его   "преступная