ромцев проснулся и был очень удивлен, не видя
на противоположном диване своей жены. Он быстро оделся и, позевывая и
вздрагивая от утреннего холодка, вышел на палубу.

Солнце еще не всходило, но половина неба уже была залита бледным розовым
светом. Прозрачная и спокойная река лежала, точно громадное зеркало в
зеленой влажной раме оживших, орошенных лугов. Легкие розовые морщины
слегка бороздили ее гладкую поверхность, а пена под пароходными колесами
казалась молочно-розовой. На правом берегу молодой березовый лес с его
частым строем тонких, прямых, белых стволов был окутан, точно тонкой
кисеей, легким покровом тумана. Сизая, тяжелая туча, низко повисшая на
востоке, одна только боролась с сияющим торжеством нарядного летнего утра.
Но и на ней уже брызнули, точно кровавые потоки, темно-красные штрихи.

Вера Львовна сидела на том же месте, облокотясь руками на решетку и положив
на них отяжелевшую голову. Покромцев подошел к ней и, обняв ее, напыщенно
продекламировал голосом, разбухшим от здорового сна:

- "Вышла из мрака младая, с перстами пурпурными, Эос..."

Но когда он увидел ее серьезное, заплаканное лицо, он точно поперхнулся
последним словом.

- Верусенька, что с тобой? Что такое, моя дорогая?

Но она уже приготовилась к этому вопросу. Она так много передумала за эту
ночь, что пришла к единственному разумному и холодному решению: надо жить,
как все, надо подчиняться обстоятельствам, надо даже лгать, если нельзя
говорить правду.

И она ответила, виновато и растерянно улыбаясь:

- Ничего, мой милый. Просто - у меня бессонница...



                                А.И. Куприн
                                 Столетник


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в газете "Жизнь и искусство" (Киев), 1895, ‘ 120, 2
мая, с подзаголовком "Поэма" и посвящением Верочке и Марусе. Без
подзаголовка и посвящения в незначительно измененной редакции рассказ вошел
в сборник Куприна "Детские рассказы" (1908).

                      --------------------------------


Это происходило в большой оранжерее, принадлежавшей очень странному
человеку - миллионеру и нелюдиму, тратившему все свои несметные доходы на
редкие и красивые цветы. Оранжерея эта по своему устройству, по величине
помещений и по богатству собранных в ней растений превосходила
знаменитейшие оранжереи в мире. Самые разнообразные, самые капризные
растения, начиная от тропических пальм и кончая бледными полярными мхами,
росли в ней так же свободно, как и у себя на родине. Тут были: гигантские
латании и фениксы с их широкими зонтичными листьями; фиговые и банановые,
саговые и кокосовые пальмы возвышали к стеклянному потолку длинные голые
стволы, увенчанные пышными пучками раскидистых листьев. Здесь же росли
многие диковинные экземпляры, вроде эбенового дерева с черным стволом,
крепким, как железо, кусты хищной мимозы, у которой листья и цветы при
одном прикосновении к ним мелкого насекомого быстро сжимаются и высасывают
из него соки; драцены, из стеблей которых вытекает густой, красный, как
кровь, ядовитый сок. В круглом, необычайно большом бассейне плавала
царственная Виктория, каждый лист которой может удержать на себе ребенка, и
здесь же выглядывали белые венчики индийского лотоса, распускающего только
ночью свои нежные цветы. Сплошными стенами стояли темные, пахучие кипарисы,
олеандры с бледно-розовыми цветами, мирты, апельсинные и миндальные
деревья, благоухающие китайские померанцы, твердолистые фикусы, кусты южной
акации и лавровые деревья.

Тысячи различных цветов наполняли воздух оранжереи своими ароматами:
пестрые с терпким запахом гвоздики; яркие японские хризантемы; задумчивые
нарциссы, опускающие перед ночью вниз свои тонкие белые лепестки; гиацинты
и левкои - украшающие гробницы; серебристые колокольчики девственных
ландышей; белые с одуряющим запахом панкрации; лиловые и красные шапки
гортензий; скромные ароматные фиалки; восковые, нестерпимо благоуханные
туберозы, ведущие свой род с острова Явы; душистый горошек; пеонии,
напоминающие запахом розу; вервена, цветам которой римские красавицы
приписывали свойство придавать коже особенную свежесть и нежность и потому
клали их в свои ванны, и наконец, великолепные сорта роз всевозможных
оттенков: пурпурного, ярко-красного, пунцового, коричневого, розового,
темно-желтого, нежно-желтого, палевого и ослепительно-белого.

Другие цветы, лишенные аромата, отличались зато пышною красотою, как,
например, холодные красавицы камелии, разноцветные азалии, китайские лилии,
голландские тюльпаны, огромные яркие георгины и тяжелые астры.

Но было в оранжерее одно странное растение, которое, по-видимому, ничем не
могло бы обратить на себя внимание, кроме разве своей уродливости. Прямо из
корня выходили у него длинные, аршина в два, листья, узкие, мясистые и
покрытые острыми колючками. Листья эти, числом около десяти, не поднимались
кверху, а стлались по земле. Днем они были холодны, а ночью становились
теплыми. Цветы никогда не показывались между ними, но зато торчал вверх
длинный, прямой зеленый стержень. Это растение называлось Столетником.

Цветы в оранжерее жили своей особенной, для людей непонятной жизнью.
Конечно, у них не было языка для того, чтобы разговаривать, но все-таки они
друг друга понимали. Может быть, им для этого служил их аромат, ветер,
который переносил цветочную пыль из одной чашечки в другую, или теплые
солнечные лучи, заливавшие всю оранжерею сквозь ее стеклянные стены и
стеклянный потолок. Если так изумительно понимают друг друга пчелы и
муравьи, почему не предположить, что, хоть в малой степени, это возможно и
для цветов?

Между некоторыми цветами была вражда, между другими - нежная любовь и
дружба. Многие соперничали между собою в красоте, аромате и высоте роста.
Иные гордились древностью рода. Случалось иногда, что в яркое весеннее
утро, когда вся оранжерея казалась наполненной золотой пылью и в
распустившихся чашечках дрожали алмазы росы, между цветами начинался общий
несмолкаемый разговор. Рассказывались чудные благоухающие истории о далеких
жарких пустынях, о тенистых и сырых лесных уголках, о диковинных пестрых
насекомых, светящихся ночью, о вольном, голубом небе родины и о свободном
воздухе далеких полей и лесов.

Один только урод Столетник был изгнанником в этой семье. Он не знал никогда
ни дружбы, ни участия, ня сострадания, ни разу в продолжение многих длинных
лет ничья любовь не согрела его своим теплом. И он так привык к общему
презрению, что давно уже переносил его молча, затаив в глубине души острое
страдание. Так же привык он быть и постоянным предметом общих насмешек.
Цветы никогда не прощают своим собратьям уродливости.

Однажды июльским утром в теплице распустился цветок редкой кашемирской
розы, темно-карминного цвета, с черным бархатным отливом на сгибах,
удивительной красоты и чудного запаха. Когда первые лучи солнца заглянули
сквозь стекла и цветы, проснувшись один за другим от легкой ночной дремоты,
увидели распустившуюся розу, то со всех сторон послышались шумные возгласы
восхищения:

- Как хороша эта молодая Роза! Как она свежа и ароматна! Она будет лучшим
украшением нашего общества! Это наша Царица.

И она слушала эти похвалы, стыдливая, вся рдеющая, вся облитая золотом
солнца, точно настоящая царица. И все цветы в виде привета наклоняли перед
ней свои волшебные венчики.

Проснулся и несчастный Столетник, взглянул - и затрепетал от восторга.

- О, как ты прекрасна, Царица! - прошептал он.

И когда он это сказал, вся оранжерея наполнилась неудержимым смехом.
Закачались от хохота надутые чванные тюльпаны, вздрогнули листья стройных
пальм, зазвенели белые колокольчики ландышей, даже скромные фиалки
улыбнулись сострадательно из своих темных кругленьких листьев.

- Чудовище! - закричал, задыхаясь от смеха, толстый Пион, привязанный к
палке. - Как у тебя достало дерзости говорить комплименты? Неужели ты не
понимаешь, что даже твой восторг отвратителен?

- Кто это? - спросила, улыбаясь, молодая Царица.

- Этот урод? - воскликнул Пион.- Никто из нас не знает, кто он и откуда. Он
носит очень глупое имя - Столетника.

- Меня сюда привезли совсем маленьким деревцем, но он и тогда был так же
велик и так же гадок,- сказала высокая старая Пальма.

- Он никогда не цветет, - сказал Олеандр.

- Но зато весь покрыт колючками, - добавил Мирт. - Мы только удивляемся тем
людям, которые к нам приставлены. Они ухаживают за ним гораздо больше, чем
за нами. Точно это какое-нибудь сокровище!

- Я вполне понимаю, отчего за ним так ухаживают, - сказал Пион. - Подобные
чудовища так редки, что их можно отыскать только раз в сто лет. Вероятно,
он за это и называется Столетником.

Так до самого полудня насмехались цветы над бедным Столетником, а он
молчал, прижав к земле холодные листья.

После полудня стало нестерпимо душно. В воздухе чуялось приближение грозы.
Тучи, плывшие по небу, делались все темнее и темнее. Становилось трудно
дышать. Цветы в истоме поникли нежными головками и затихли в неподвижном
ожидании дождя.

Наконец вдали, точно рычание приближающегося зверя, послышался первый
глухой раскат грома. Наступило мгновение томительного затишья, и в доски,
которыми садовники быстро прикрывали стекла оранжереи, глухо забарабанил
дождь. В оранжерее стало темно, как ночью.

И вдруг Роза услышала около себя слабый шепот:

- Выслушай меня, Царица. Это я, несчастный Столетник, восторг которого
перед твоей красотой вызвал у тебя утром улыбку. Ночная темнота и гроза
делают меня смелее. Я полюбил тебя, красавица. Не отвергай меня!

Но Роза молчала, томясь от духоты и ужаса перед грозой.

- Послушай, красавица, я уродлив, листья мои колючи и некрасивы, но я
открою тебе мою тайну. В девственных лесах Америки, там, где непроницаемые
сети лиан обвивают стволы тысячелетних баобабов, куда не ступала до сих пор
человеческая нога, - там моя родина. Раз в сто лет я расцветаю только на
три часа и тотчас же погибаю. От моих корней вырастают новые побеги, для
того чтобы опять погибнуть через сто лет. И вот я чувствую, что через
несколько минут я должен расцвесть. Не отвергай меня, красавица! Для тебя,
для тебя одной я буду цвести и для тебя умру!

Но Роза, поникнув головкой, не отвечала ни слова.

- Роза! За один только миг счастья я отдам тебе целую жизнь. Неужели этого
мало твоей царственной гордости? Утром, когда взойдут первые лучи солнца...

Но в это мгновение гроза разразилась с такой страшной силой, что Столетник
должен был замолчать. Когда же перед утром кончилась гроза, то в оранжерее
раздался громкий треск, точно от нескольких ружейных выстрелов.

- Это расцвел Столетник, - сказал главный садовник и побежал будить
владельца оранжереи, который уже две недели дожидался с нетерпением этого
события.

Доски со стеклянных стен были сняты. Вокруг Столетника молча стояли люди, и
все цветы с испугом и восхищением обернули к нему свои головы.

На высоком зеленом стержне Столетника расцвели пышные гроздья белоснежных
цветов невиданной красоты, которые издавали чудный, неописуемый аромат,
сразу наполнивший всю оранжерею. Но не прошло и получаса, как цветы начали
незаметно розоветь, потом они покраснели, сделались пурпурными и, наконец,
почти черными.

Когда же взошло солнце, цветы Столетника один за другим завяли. Вслед за
ними завяли и свернулись уродливые листья, и редкое растение погибло, чтобы
опять возродиться через сто лет.

И Царица поникла своей благоухающей головой.



                                А.И. Куприн
                                   ALLEZ!


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в газете "Волынь", 1897, ‘ 173, 28 сентября.

                      --------------------------------


Этот отрывистый, повелительный возглас был первым воспоминанием
mademoiselle Норы из ее темного, однообразного, бродячего детства. Это
слово раньше всех других слов выговорил ее слабый, младенческий язычок, и
всегда, даже в сновидениях, вслед за этим криком вставали в памяти Норы:
холод нетопленной арены цирка, запах конюшни, тяжелый галоп лошади, сухое
щелканье длинного бича и жгучая боль удара, внезапно заглушающая минутное
колебание страха.

- Allez!..^1

В пустом цирке темно и холодно. Кое-где, едва прорезавшись сквозь
стеклянный купол, лучи зимнего солнца ложатся слабыми пятнами на малиновый
бархат и позолоту лож, на щиты с конскими головами и на флаги, украшающие
столбы; они играют на матовых стеклах электрических фонарей и скользят по
стали турников и трапеций там, на страшной высоте, где перепутались машины
и веревки. Глаз едва различает только первые ряды кресел, между тем как
места за ложами и галерея совсем утонули во мраке.

Идет дневная работа. Пять или шесть артистов в шубах и шапках сидят в
креслах первого ряда около входа в конюшни и курят вонючие сигары. Посреди
манежа стоит коренастый, коротконогий мужчина с цилиндром на затылке и с
черными усами, тщательно закрученными в ниточку. Он обвязывает длинную
веревку вокруг пояса стоящей перед ним крошечной пятилетней девочки,
дрожащей от волнения и стужи. Громадная белая лошадь, которую конюх водит
вдоль барьера, громко фыркает, мотая выгнутой шеей, и из ее ноздрей
стремительно вылетают струи белого пара. Каждый раз, проходя мимо человека
в цилиндре, лошадь косится на хлыст, торчащий у него из-под мышки, и
тревожно храпит и, прядая, влечет за собою упирающегося конюха. Маленькая
Нора слышит за своей спиной ее нервные движения и дрожит еще больше.

Две мощные руки обхватывают ее за талию и легко взбрасывают на спину
лошади, на широкий кожаный матрац. Почти в тот же момент и стулья, и белые
столбы, и тиковые занавески у входов - все сливается в один пестрый круг,
быстро бегущий навстречу лошади. Напрасно руки замирают, судорожно
вцепившись в жесткую волну гривы, а глаза плотно сжимаются, ослепленные
бешеным мельканием мутного круга. Мужчина в цилиндре ходит внутри манежа,
держит у головы лошади конец длинного бича и оглушительно щелкает им...

- Allez!..

А вот она, в короткой газовой юбочке, с обнаженными худыми, полудетскими
руками, стоит в электрическом свете под самым куполом цирка на сильно
качающейся трапеции. На той же трапеции, у ног девочки, висит вниз головою,
уцепившись коленами за штангу, другой коренастый мужчина в розовом трико с
золотыми блестками и бахромой, завитой, напомаженный и жестокий. Вот он
поднял кверху опущенные руки, развел их, устремил в глаза Норы острый,
прицеливающийся и гипнотизирующий взгляд акробата и... хлопнул в ладони.
Нора делает быстрое движение вперед, чтобы ринуться вниз, прямо в эти
сильные, безжалостные руки (о, с каким испугом вздохнут сейчас сотни
зрителей!), но сердце вдруг холодеет и перестает биться от ужаса, и она
только крепче стискивает тонкие веревки. Опущенные безжалостные руки
подымаются опять, взгляд акробата становится еще напряженнее...
Пространство внизу, под ногами, кажется бездной.

- Allez!..

Она балансирует, едва переводя дух, на самом верху "живой пирамиды" из
шестерых людей. Она скользит, извиваясь гибким, как у змеи, телом, между
перекладинами длинной белой лестницы, которую внизу кто-то держит на
голове. Она перевертывается в воздухе, взброшенная наверх сильными и
страшными, как стальные пружины, ногами жонглера в "икарийских играх". Она
идет высоко над землей по тонкой, дрожащей проволоке, невыносимо режущей
ноги... И везде те же глупо красивые лица, напомаженные проборы, взбитые
коки, закрученные усы, запах сигар и потного человеческого тела, и везде
все тот же страх и тот же неизбежный, роковой крик, одинаковый для людей,
для лошадей и для дрессированных собак:

- Allez!..

Ей только что минуло шестнадцать лет, и она была очень хороша собою, когда
однажды во время представления она сорвалась с воздушного турника и,
пролетев мимо сетки, упала на песок манежа. Ее тотчас же, бесчувственную,
унесли за кулисы и там, по древнему обычаю цирков, стали изо всех сил
трясти за плечи, чтобы привести в себя. Она очнулась и застонала от боли,
которую ей причинила вывихнутая рука. "Публика волнуется и начинает
расходиться, - говорили вокруг нее, - идите и покажитесь публике!.." Она
послушно сложила губы в привычную улыбку, улыбку "грациозной наездницы",
но, сделав два шага, закричала и зашаталась от невыносимого страдания.
Тогда десятки рук подхватили ее и насильно вытолкнули за занавески входа, к
публике.

- Allez!..

В этот сезон в цирке "работал" в качестве гастролера клоун Менотти, - не
простой, дешевый бедняга-клоун, валяющийся по песку, получающий пощечины и
умеющий, ничего не евши со вчерашнего дня, смешить публику целый вечер
неистощимыми шутками, - а клоун-знаменитость, первый соло-клоун и
подражатель в свете, всемирно известный дрессировщик, получивший почетные
призы и так далее и так далее. Он носил на груди тяжелую цепь из золотых
медалей, брал по двести рублей за выход, гордился тем, что вот уже пять лет
не надевает других костюмов, кроме муаровых, неизбежно чувствовал себя
после вечеров "разбитым" и с приподнятой горечью говорил про себя: "Да! Мы-
шуты, мы должны смешить сытую публику!" На арене он фальшиво и претенциозно
пел старые куплеты, или декламировал стихи своего сочинения, или
продергивал Думу и канализацию, что, в общем, производило на публику,
привлеченную в цирк бесшабашной рекламой, впечатление напыщенного, скучного
и неуместного кривлянья. В жизни же он имел вид томно-покровительственный и
любил с таинственным, небрежным видом намекать на свои связи с
необыкновенно красивыми, страшно богатыми, но совершенно наскучившими ему
графинями.

Когда, излечившись от вывиха руки, Нора впервые показалась в цирк, на
утреннюю репетицию, Менотти задержал, здороваясь, ее руку в своей, сделал
устало-влажные глаза и расслабленным голосом спросил ее о здоровье. Она
смутилась, покраснела и отняла свою руку. Этот момент решил ее участь.

Через неделю, провожая Нору с большого вечернего представления, Менотти
попросил ее зайти с ним поужинать в ресторан той великолепной гостиницы,
где всемирно знаменитый, первый соло-клоун всегда останавливался.

Отдельные кабинеты помещались в верхнем этаже, и, взойдя наверх. Нора на
минуту остановилась - частью от усталости, частью от волнения и последней
целомудренной нерешимости. Но Менотти крепко сжал ее локоть. В его голосе
прозвучала звериная страсть и жестокое приказание бывшего акробата, когда
он прошептал:

- Allez!..

И она пошла... Она видела в нем необычайное, верховное существо, почти
бога... Она пошла бы в огонь, если бы ему вздумалось приказать.

В течение года она ездила за ним из города в город. Она стерегла брильянты
и медали Менотти во время его, выходов, надевала на него и снимала трико,
следила за его гардеробом, помогала ему дрессировать крыс и свиней,
растирала на его физиономии кольд-крем и - что всего важнее - верила с
пылом идолопоклонника в его мировое величие. Когда они оставались одни, он
не находил, о чем с ней говорить, и принимал ее страстные ласки с
преувеличенно скучающим видом человека, пресыщенного, но милостиво
позволяющего обожать себя.

Через год она ему надоела. Его расслабленный взор обратился на одну из
сестер Вильсон, совершавших "воздушные пол