ными зубами, с глазами, искаженными  безумием
и злобой...
   Поднявшись на ноги, Арбузов, точно в тумане, видел Ребера,  который  на
все стороны кивал головой публике. Зрители, вскочив с  мест,  кричали  как
исступленные, двигались, махали платками, но  все  это  казалось  Арбузову
давно знакомым сном - сном нелепым, фантастическим и в то же время  мелким
и скучным по сравнению  с  тоской,  разрывавшей  его  грудь.  Шатаясь,  он
добрался до уборной. Вид сваленного  в  кучу  хлама  напомнил  ему  что-то
неясное, о чем он недавно думал, и он опустился на  него,  держась  обеими
руками за сердце и хватая воздух раскрытым ртом.
   Внезапно, вместе с чувством тоски и потери дыхания, им овладели тошнота
и  слабость.  Все  позеленело  в  его  глазах,  потом  стало   темнеть   и
проваливаться в глубокую черную пропасть.  В  его  мозгу  резким,  высоким
звуком - точно там лопнула тонкая струна - кто-то  явственно  и  раздельно
крикнул: бу-ме-ранг! Потом все исчезло: и мысль, и  сознание,  и  боль,  и
тоска. И это случилось так же просто и быстро, как если бы  кто  дунул  на
свечу, горевшую в темной комнате, и погасил ее...

   1901



    Александр Куприн.
    Гранатовый браслет

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------

                                    L. van Beethoven. 2 Son. (ор. 2, N 2).
                                    Largo Appassionatu


1

   В середине августа, перед рождением молодого  месяца,  вдруг  наступили
отвратительные погоды, какие так свойственны северному  побережью  Черного
моря. То по целым суткам тяжело лежал над землею и морем густой  туман,  и
тогда огромная сирена на маяке ревела днем и ночью, точно бешеный бык.  То
с утра до утра  шел  не  переставая  мелкий,  как  водяная  пыль,  дождик,
превращавший глинистые дороги  и  тропинки  в  сплошную  густую  грязь,  в
которой увязали надолго возы и экипажи. То  задувал  с  северо-запада,  со
стороны степи свирепый ураган; от него  верхушки  деревьев  раскачивались,
пригибаясь и выпрямляясь, точно волны в бурю, гремели  по  ночам  железные
кровли дач, казалось, будто кто-то бегает по ним  в  подкованных  сапогах,
вздрагивали оконные рамы, хлопали двери, и дико завывало в печных  трубах.
Несколько рыбачьих  баркасов  заблудилось  в  море,  а  два  и  совсем  не
вернулись: только спустя  неделю  повыбрасывало  трупы  рыбаков  в  разных
местах берега.
   Обитатели пригородного морского курорта - большей частью греки и евреи,
- жизнелюбивые и мнительные, как все  южане,  -  поспешно  перебирались  в
город. По размякшему шоссе без конца тянулись ломовые дроги, перегруженные
всяческими домашними  вещами:  тюфяками,  диванами,  сундуками,  стульями,
умывальниками, самоварами. Жалко,  и  грустно,  и  противно  было  глядеть
сквозь  мутную  кисею  дождя  на  этот  жалкий  скарб,  казавшийся   таким
изношенным, грязным и нищенским; на горничных и кухарок, сидевших на верху
воза на мокром брезенте с какими-то утюгами,  жестянками  и  корзинками  в
руках,  на  запотевших,  обессилевших   лошадей,   которые   то   и   дело
останавливались, дрожа коленями, дымясь и  часто  нося  боками,  на  сипло
ругавшихся дрогалей, закутанных от дождя  в  рогожи.  Еще  печальнее  было
видеть оставленные дачи с их внезапным простором, пустотой и оголенностью,
с изуродованными  клумбами,  разбитыми  стеклами,  брошенными  собаками  и
всяческим  дачным  сором  из  окурков,  бумажек,  черепков,  коробочек   и
аптекарских пузырьков.
   Но к началу сентября погода вдруг резко и совсем нежданно переменилась.
Сразу наступили тихие безоблачные дни, такие ясные,  солнечные  и  теплые,
каких не было даже в июле. На обсохших сжатых полях, на их колючей  желтой
щетине заблестела слюдяным блеском осенняя паутина. Успокоившиеся  деревья
бесшумно и покорно роняли желтые листья.
   Княгиня Вера Николаевна Шеина, жена предводителя дворянства,  не  могла
покинуть дачи, потому что в их городском доме еще не покончили с ремонтом.
И  теперь  она  очень  радовалась  наступившим  прелестным  дням,  тишине,
уединению, чистому воздуху, щебетанью на телеграфных проволоках  ласточек,
стаившихся к отлету, и ласковому соленому ветерку, слабо тянувшему о моря.



2

   Кроме того, сегодня был  день  ее  именин  -  17  сентября.  По  милым,
отдаленным воспоминаниям детства она всегда  любила  этот  день  и  всегда
ожидала от него чего-то счастливо-чудесного. Муж, уезжая утром по  спешным
делам в город, положил ей на ночной столик футляр с  прекрасными  серьгами
из грушевидных жемчужин, и этот подарок еще больше веселил ее.
   Она  была  одна  во  всем  доме.  Ее  холостой  брат  Николай,  товарищ
прокурора, живший обыкновенно вместе с ними, также уехал в город, в суд. К
обеду муж обещал привезти немногих и только самых близких знакомых. Хорошо
выходило, что именины совпали с дачным  временем.  В  городе  пришлось  бы
тратиться на большой парадный обед, пожалуй даже на бал, а здесь, на даче,
можно было обойтись самыми небольшими расходами. Князь Шеин,  несмотря  на
свое видное положение в обществе, а может  быть,  и  благодаря  ему,  едва
сводил  концы  с  концами.  Огромное  родовое  имение  было  почти  совсем
расстроено его предками, а жить приходилось выше средств:  делать  приемы,
благотворить, хорошо одеваться, держать лошадей и  т.д.  Княгиня  Вера,  у
которой прежняя страстная любовь  к  мужу  давно  уже  перешла  в  чувство
прочной, верной, истинной дружбы,  всеми  силами  старалась  помочь  князю
удержаться от полного  разорения.  Она  во  многом,  незаметно  для  него,
отказывала себе и, насколько возможно, экономила в домашнем хозяйстве.
   Теперь она ходила  по  саду  и  осторожно  срезала  ножницами  цветы  к
обеденному столу. Клумбы опустели и  имели  беспорядочный  вид.  Доцветали
разноцветные махровые гвоздики, а также левкой - наполовину  в  цветах,  а
наполовину в тонких зеленых стручьях, пахнувших  капустой,  розовые  кусты
еще давали  -  в  третий  раз  за  это  лето  -  бутоны  и  розы,  но  уже
измельчавшие, редкие, точно выродившиеся. Зато пышно цвели своей холодной,
высокомерной красотою георгины, пионы  и  астры,  распространяя  в  чутком
воздухе осенний, травянистый, грустный запах. Остальные цветы после  своей
роскошной любви и чрезмерного обильного летнего материнства  тихо  осыпали
на землю бесчисленные семена будущей жизни.
   Близко на шоссе послышались знакомые звуки  автомобильного  трехтонного
рожка. Это подъезжала сестра княгини Веры -  Анна  Николаевна  Фриессе,  с
утра обещавшая по телефону приехать помочь сестре принимать  гостей  и  по
хозяйству.
   Тонкий слух не обманул Веру. Она пошла навстречу. Через несколько минут
у дачных ворот круто остановился изящный автомобиль-карета, и шофер, ловко
спрыгнув с сиденья, распахнул дверцу.
   Сестры  радостно  поцеловались.  Они  с  самого  раннего  детства  были
привязаны друг к другу теплой и заботливой дружбой. По  внешности  они  до
странного не  были  схожи  между  собою.  Старшая,  Вера,  пошла  в  мать,
красавицу англичанку, своей высокой гибкой фигурой, нежным, но холодным  и
гордым  лицом,  прекрасными,  хотя  довольно   большими   руками   и   той
очаровательной  покатостью  плеч,  какую   можно   видеть   на   старинных
миниатюрах. Младшая - Анна, -  наоборот,  унаследовала  монгольскую  кровь
отца, татарского  князя,  дед  которого  крестился  только  в  начале  XIX
столетия  и  древний  род  которого  восходил  до  самого  Тамерлана,  или
Ланг-Темира, как с гордостью называл ее отец, по-татарски, этого  великого
кровопийцу. Она была на полголовы ниже сестры, несколько широкая в плечах,
живая и легкомысленная, насмешница. Лицо ее  сильно  монгольского  типа  с
довольно заметными скулами, с узенькими глазами, которые она к тому же  по
близорукости щурила, с надменным выражением в маленьком, чувственном  рте,
особенно в слегка выдвинутой  вперед  полной  нижней  губе,  -  лицо  это,
однако,  пленяло  какой-то  неуловимой  и  непонятной  прелестью,  которая
заключалась, может быть, в улыбке, может быть,  в  глубокой  женственности
всех  черт,  может  быть,  в  пикантной,  задорно-кокетливой  мимике.   Ее
грациозная некрасивость возбуждала и привлекала  внимание  мужчин  гораздо
чаще и сильнее, чем аристократическая красота ее сестры.
   Она была замужем за очень богатым и  очень  глупым  человеком,  который
ровно  ничего  не  делал,  но  числился  при  каком-то   благотворительном
учреждении и имел звание камер-юнкера.  Мужа  она  терпеть  не  могла,  но
родила от него двух детей - мальчика и девочку; больше она решила не иметь
детей и не имела. Что касается Веры - та жадно хотела  детей  и  даже,  ей
казалось, чем больше, тем лучше, но почему-то они у нее  не  рождались,  и
она болезненно и  пылко  обожала  хорошеньких  малокровных  детей  младшей
сестры, всегда приличных и послушных, с бледными  мучнистыми  лицами  и  с
завитыми льняными кукольными волосами.
   Анна вся состояла из веселой безалаберности и  милых,  иногда  странных
противоречий. Она охотно предавалась самому рискованному  флирту  во  всех
столицах и на всех курортах Европы, но никогда не изменяла мужу, которого,
однако, презрительно высмеивала и в глаза и за глаза; была  расточительна,
страшно любила азартные игры, танцы, сильные впечатления, острые  зрелища,
посещала за границей сомнительные кафе, но в то же время отличалась щедрой
добротой и глубокой, искренней  набожностью,  которая  заставила  ее  даже
принять тайно католичество. У нее  были  редкой  красоты  спина,  грудь  и
плечи.  Отправляясь  на  большие  балы,  она  обнажалась  гораздо   больше
пределов, дозволяемых приличием и  модой,  но  говорили,  что  под  низким
декольте у нее всегда была надета власяница.
   Вера же была строго проста, со всеми холодно и немного свысока любезна,
независима и царственно спокойна.



3

   - Боже мой, как у вас здесь хорошо! Как хорошо! -  говорила  Анна,  идя
быстрыми и мелкими шагами рядом  с  сестрой  по  дорожке.  -  Если  можно,
посидим немного на скамеечке над обрывом. Я так давно не  видела  моря.  И
какой чудный воздух: дышишь - и сердце  веселится.  В  Крыму,  в  Мисхоре,
прошлым летом я сделала изумительное открытие. Знаешь, чем пахнет  морская
вода во время прибоя? Представь себе - резедой.
   Вера ласково усмехнулась:
   - Ты фантазерка.
   - Нет, нет. Я помню также раз, надо мной все смеялись, когда я сказала,
что в лунном свете есть какой-то  розовый  оттенок.  А  на  днях  художник
Борицкий - вот тот, что пишет мой портрет, - согласился, что я была  права
и что художники об этом давно знают.
   - Художник - твое новое увлечение?
   - Ты всегда придумаешь! - засмеялась Анна и, быстро  подойдя  к  самому
краю обрыва, отвесной стеной падавшего глубоко в море,  заглянула  вниз  и
вдруг вскрикнула в ужасе и отшатнулась назад с побледневшим лицом.
   - У, как высоко! - произнесла она ослабевшим и вздрагивающим голосом. -
Когда я гляжу с такой высоты, у  меня  всегда  как-то  сладко  и  противно
щекочет в груди... и пальцы на ногах щемит... И все-таки тянет, тянет...
   Она хотела еще раз нагнуться над обрывом, но сестра остановила ее.
   - Анна, дорогая моя, ради бога! У меня у самой голова  кружится,  когда
ты так делаешь. Прошу тебя, сядь.
   - Ну хорошо, хорошо, села... Но  ты  только  посмотри,  какая  красота,
какая радость - просто  глаз  не  насытится.  Если  бы  ты  знала,  как  я
благодарна богу за все чудеса, которые он для нас сделал!
   Обе на минутку задумались. Глубоко-глубоко под ними покоилось море.  Со
скамейки не было видно берега, и оттого ощущение бесконечности  и  величия
морского простора еще больше усиливалось.  Вода  была  ласково-спокойна  и
весело-синя, светлея лишь косыми гладкими  полосами  в  местах  течения  и
переходя в густо-синий глубокий цвет на горизонте.
   Рыбачьи лодки,  с  трудом  отмечаемые  глазом  -  такими  они  казались
маленькими, - неподвижно дремали в морской глади, недалеко  от  берега.  А
дальше точно стояло в воздухе, не подвигаясь вперед,  трехмачтовое  судно,
все  сверху  донизу  одетое  однообразными,  выпуклыми  от  ветра,  белыми
стройными парусами.
   - Я тебя понимаю, - задумчиво сказала  старшая  сестра,  -  но  у  меня
как-то не так, как у тебя. Когда я в первый раз вижу море  после  большого
времени, оно меня и волнует, и радует, и поражает. Как будто  я  в  первый
раз вижу огромное, торжественное чудо. Но потом, когда  привыкну  к  нему,
оно начинает меня давить своей плоской  пустотой...  Я  скучаю,  глядя  на
него, и уж стараюсь больше не смотреть. Надоедает.
   Анна улыбнулась.
   - Чему ты? - спросила сестра.
   - Прошлым летом, - сказала Анна лукаво, - мы из  Ялты  поехали  большой
кавалькадой верхом на Уч-Кош. Это там,  за  лесничеством,  выше  водопада.
Попали сначала в  облако,  было  очень  сыро  и  плохо  видно,  а  мы  все
поднимались вверх по крутой тропинке между соснами. И вдруг  как-то  сразу
окончился лес, и мы вышли из тумана. Вообрази себе; узенькая  площадка  на
скале, и под ногами у  нас  пропасть.  Деревни  внизу  кажутся  не  больше
спичечной коробки,  леса  и  сады  -  как  мелкая  травка.  Вся  местность
спускается к морю, точно географическая карта. А там дальше - море!  Верст
на пятьдесят, на сто вперед. Мне казалось - я повисла в воздухе и  вот-вот
полечу. Такая красота, такая  легкость!  Я  оборачиваюсь  назад  и  говорю
проводнику в восторге:  "Что?  Хорошо,  Сеид-оглы?"  А  он  только  языком
почмокал: "Эх, барина, как мине все это надоел. Каждый день видим".
   - Благодарю за сравнение, - засмеялась Вера, - нет, я только думаю, что
нам, северянам, никогда не понять прелести моря. Я люблю лес. Помнишь  лес
у нас в Егоровском?.. Разве может он когда-нибудь прискучить?  Сосны!..  А
какие мхи!.. А мухоморы! Точно из красного атласа и вышиты белым  бисером.
Тишина такая... прохлада.
   - Мне все равно, я все люблю, - ответила Анна. - А больше всего я люблю
мою сестренку, мою благоразумную Вереньку. Нас ведь только двое на свете.
   Она обняла старшую сестру и прижалась к  ней,  щека  к  щеке.  И  вдруг
спохватилась.
   - Нет, какая же  я  глупая!  Мы  с  тобою,  точно  в  романе,  сидим  и
разговариваем о природе, а я совсем забыла про мой подарок. Вот  посмотри.
Я боюсь только, понравится ли?
   Она достала из своего  ручного  мешочка  маленькую  записную  книжку  в
удивительном переплете: на старом, стершемся и посеревшем от времени синем
бархате вился тускло-золотой филигранный узор редкой сложности, тонкости и
красоты, - очевидно, любовное дело рук искусного и терпеливого  художника.
Книжка была прикреплена к тоненькой, как нитка, золотой цепочке, листки  в
середине были заменены таблетками из слоновой кости.
   - Какая прекрасная вещь! Прелесть! - сказала Вера и поцеловала  сестру.
- Благодарю тебя. Где ты достала такое сокровище?
   - В одной антикварной лавочке. Ты ведь знаешь  мою  слабость  рыться  в
старинном хламе. Вот я и набрела на этот  молитвенник.  Посмотри,  видишь,
как здесь орнамент делает фигуру  креста.  Правда,  я  нашла  только  один
переплет,  остальное  все  пришлось  придумывать  -  листочки,   застежки,
карандаш. Но Моллине совсем не хотел меня понять, как я ему ни  толковала.
Застежки должны были быть в таком же стиле,  как  и  весь  узор,  матовые,
старого золота, тонкой резьбы, а он бог знает  что  сделал.  Зато  цепочка
настоящая венецианская, очень древняя.
   Вера ласково погладила прекрасный переплет.
   - Какая глубокая старина!.. Сколько может быть этой книжке? -  спросила
она.
   - Я боюсь определить точно.  Приблизительно  конец  семнадцатого  века,
середина восемнадцатого...
   - Как странно, - сказала Вера с задумчивой улыбкой. -  Вот  я  держу  в
своих руках вещь, которой, может быть, касались руки маркизы Помпадур  или
самой королевы Антуанетты... Но знаешь, Анна, это только тебе могла прийти
в голову шальная мысль переделать молитвенник в дамский  caraet  [записная
книжка (фр.)]. Однако все-таки пойдем посмотрим, что там у нас делается.
   Они пошли в дом через большую каменную террасу, со всех сторон закрытую
густыми  шпалерами  винограда   "изабелла".   Черные   обильные   гроздья,
издававшие слабый запах клубники, тяжело  свисали  между  темной,  кое-где
озолоченной солнцем зеленью. По всей террасе разливался зеленый  полусвет,
от которого лица женщин сразу побледнели.
   - Ты велишь здесь накрывать? - спросила Анна.
   - Да, я сама так думала сначала... Но теперь вечера такие холодные.  Уж
лучше в столовой. А мужчины пусть сюда уходят курить.
   - Будет кто-нибудь интересный?
   - Я еще не знаю. Знаю только, что будет наш дедушка.
   - Ах, дедушка милый. Вот  радость!  -  воскликнула  Анна  и  всплеснула
руками. - Я его, кажется, сто лет не видала.
   - Будет сестра Васи и, кажется, профессор Спешников. Я вчера, Анненька,
просто голову потеряла. Ты знаешь, что они оба любят покушать - и  дедушка
и профессор. Но ни здесь, ни в городе - ничего не достанешь  ни  за  какие
деньги. Лука отыскал где-то перепелов - заказал  знакомому  охотнику  -  и
что-то мудрит над ними. Ростбиф достали сравнительно недурной,  -  увы!  -
неизбежный ростбиф. Очень хорошие раки.
   - Ну что ж, не так уж дурно. Ты не тревожься. Впрочем,  между  нами,  у
тебя у самой есть слабость вкусно поесть.
   - Но будет и  кое-что  редкое.  Сегодня  утром  рыбак  принес  морского
детуха. Я сама видела. Прямо какое-то чудовище. Даже страшно.
   Анна, до жадности любопытная  ко  всему,  что  ее  касалось  и  что  не
касалось, сейчас же  потребовала,  чтобы  ей  принесли  показать  морского
петуха.
   Пришел высокий, бритый, желтолицый повар Лука с  большой  продолговатой
белой лоханью, которую он  с  трудом,  осторожно  держал  за  ушки,  боясь
расплескать воду на паркет.
   - Двенадцать с половиною  фунтов,  ваше  сиятельство,  -  сказал  он  с
особенной поварской гордостью. - Мы давеча взвешивали.
   Рыба была слишком велика для лоханки и лежала на дне,  завернув  хвост.
Ее чешуя  отливала  золотом,  плавники  были  ярко-красного  цвета,  а  от
громадной хищной морды шли в стороны  два  нежно-голубых  складчатых,  как
веер, длинных крыла. Морской петух был еще жив и усиленно работал жабрами.
   Младшая сестра осторожно дотронулась мизинцем до головы рыбы. Но  петух
неожиданно всплеснул хвостом, и Анна с визгом отдернула руку.
   - Не  извольте  беспокоиться,  ваше  сиятельство,  все  в  лучшем  виде
устроим, - сказал  повар,  очевидно  понимавший  тревогу  Анны.  -  Сейчас
болгарин принес две дыни. Ананасные. На  манер  вроде  как  канталупы,  но
только запах куда ароматнее. И еще  осмелюсь  спросить  ваше  сиятельство,
какой соус прикажете подавать к петуху: тартар или польский,  а  то  можно
просто сухари в масле?
   - Делай, как знаешь. Ступай! - сказала княгиня.



4

   После пяти часов стали съезжаться гости. Князь Василий Львович привез с
собою вдовую сестру Людмилу Львовну, по мужу Дурасову, полную, добродушную
и необыкновенно молчаливую женщину; светского молодого богатого шалопая  и
кутилу Васючка, которого весь город  знал  под  этим  фамильярным  именем,
очень  приятного  в  обществе  уменьем  петь  и  декламировать,  а   также
устраивать живые картины, спектакли и благотворительные базары; знаменитую
пианистку Женни Рейтер, подругу княгини Веры  по  Смольному  институту,  а
также своего шурина Николая Николаевича. За ними приехал на автомобиле муж
Анны с бритым толстым, безобразно огромным  профессором  Спешниковым  и  с
местным вице-губернатором  фон  Зекком.  Позднее  других  приехал  генерал
Аносов, в хорошем наемном ландо, в сопровождении двух  офицеров:  штабного
полковника Понам