огонек, который все  разрастается  по  мере  того,  как  рота  подвигается
вперед. Наконец можно ясно разобрать, что это - большой  двухэтажный  дом.
Весь низ его освещен изнутри очень  ясно,  по-праздничному,  а  в  верхнем
этаже светятся - но гораздо бледнее  -  только  два  крайних  левых  окна.
Яхонтов глядит на эти светлые, веселые пятна и думает  о  тепле,  свете  и
довольстве, которое испытывают живущие в этом доме люди. Воображается  ему
большая и дружная помещичья семья,  сытая,  веселая  жизнь,  танцы,  смех,
общество нарядных и красивых женщин. И его собственная жизнь кажется ему в
эти минуты такой же тяжелой, скучной и  однообразной,  как  эта  дождливая
ночь, как эта бесконечная незнакомая дорога.
   Впереди  опять  останавливаются.  Слышно,  что  в  рядах  шестой   роты
происходит какая-то странная  возня.  Несколько  голосов  говорят  быстро,
громко и разом. Слов нельзя разобрать, но заметно, что кто-то  бранится  и
кто-то оправдывается. Яхонтов продвигается вперед и  по  отблеску  фонаря,
скользнувшему по офицерским погонам, узнает Тумковского.
   - Что там такое, Иван Мартиньянович?  -  спрашивает  он,  наклоняясь  с
лошади.
   - А, дуся моя, это вы? - говорит сладко, как всегда, Тумковский,  и  по
звуку его голоса видно, что он поднял голову вверх. - Не знаю, золото мое!
Какой-то олух на штык напоролся. Да вот его тащат в линейку.
   Фонарь на секунду освещает двух солдат,  ведущих  под  мышки  третьего,
который отрывисто, точно с натугой, стонет и держится руками за лицо.
   - В глаз, что ли? - вяло спрашивает  Скибин.  -  Чего  же  ты  молчишь,
дурак?
   Трое солдат останавливаются.
   - Слышишь, тебя спрашивают, в глаз, что ли? - громко,  как  к  глухому,
обращается к раненому один из провожатых.
   - Так что... не можу знать, - тусклым, надсаженным голосом с  запинками
отвечает тот и отнимает ладони от лица. - Дуже больно, ваше благородие, не
можно вытерпеть...
   - Чего же ты лез на штык, идиот? - так же вяло замечает Скибин. - Сам и
виноват, дурень. Ну, проходи, проходи!
   И он прибавляет поучительным тоном, обращаясь к Тумковскому:
   - Вот теперь из-за такого ротозея  влетит  ротному  командиру.  А  чем,
спрашивается, ротный виноват?.. Порядки!..
   Яхонтов низко нагибается к  раненому  и  вглядывается  в  его  лицо.  В
темноте нельзя даже разобрать отдельных черт, но молодому офицеру кажется,
что у солдата вместо правого глаза - огромное, с кулак  величиною,  черное
отверстие. И, вместе с чувством брезгливой жалости, Яхонтов ощущает у себя
в пальцах ног и в низу живота какую-то противную, щекочущую и раздражающую
боль.
   Солдата уводят, и опять возобновляется тягостное, молчаливое  движение.
Из всей роты энергию сохранил только один фельдфебель.  Время  от  времени
Яхонтов слышит, как он пробирает в середине роты задремавшего солдатика:
   - Заснул? Деревню бачил во сне? Может, подушку тебе принести?
   И затем приговаривает шипящим голосом сквозь стиснутые зубы:
   - А вот не сни, не спи, не спи, не спи!
   Между тем Яхонтов уже давно начинает испытывать странное и  чрезвычайно
неприятное ощущение. Ему все кажется, что лошадь не идет под ним, а только
качает взад и вперед спиной и топчется ногами на одном  и  том  же  месте.
Напрасно  он  старается  уверить  себя  в  ложности  этого   удивительного
ощущения, наклоняясь вниз и  напрягая  зрение,  чтобы  увидеть  дорогу,  -
лошадь продолжает раскачиваться и вытаскивать ноги из грязи,  не  сходя  с
места и не делая ни одного шага вперед.
   - Черт! Да мы  идем  или  стоим?  -  воскликнул  Яхонтов  и  вдруг  сам
похолодел от своего испуганного голоса.
   Из рядов кто-то ответил ему коротко и угрюмо:
   - Ползем!
   В этом грубом, совсем несолдатском ответе Яхонтову  послышалось  что-то
новое и зловещее, какая-то  покорная  и  безнадежная  усталость,  какой-то
общий упадок духа, который точно  окончательно  уничтожил  всякую  разницу
между солдатом и офицером. И Яхонтов, вместо того чтобы  сделать  выговор,
только растерянно обернулся в ту сторону, откуда послышался этот ответ.
   А лошадь все так же бесцельно качала  спиной  и  тыкала  в  одно  место
ногами. Яхонтову стало  жутко.  Это  ощущение  так  походило  на  один  из
нелепых, изнуряющих лихорадочных снов, в которых торопишься куда-нибудь  и
с отчаянием чувствуешь, что не можешь шевельнуть ни  рукой,  ни  ногой.  И
едва только Яхонтову пришло в голову это сравнение, как  все  вдруг  стало
похожим на сон. Весь этот ночной переход, и безмолвно покорные солдаты,  и
уходящая далеко-далеко цепь фонарей, и давешний раненый  солдат,  и  вялая
озлобленность Скибина, и тоскливая дорога с ее тьмой, сыростью и  холодом,
- все это  представилось  ему  каким-то  грозным,  давно  забытым  бредом,
который повторяется теперь с прежней силой и прежним ужасом.
   - Ах, ведь все это было, было... - прошептал Яхонтов. - Господи, что же
это такое!
   Он слез с лошади, отдал ее горнисту  и,  перегоняя  солдат,  прошел  на
правый фланг. Там, в промежутке между ротами, где было светлее от фонаря и
просторнее, шли рядом, разговаривая вполголоса, Скибин и Тумковский.
   - Я отдал лошадь горнисту, - сказал Яхонтов.
   - Отлично, - бросил ему рассеянно Скибин. - А я вам скажу,  поручик,  -
повернулся он торопливо к Тумковскому, - что эти  маневры  -  один  только
разврат и антимония. Может быть, для генерального штаба  оно  и  нужно,  а
солдаты только распускаются и теряют выправку. Да и для  офицеров  лишнее.
Какой, к черту, это неприятель, когда вы отлично видите, что  это  поручик
Сидоров, у которого вы вчера заняли три рубля? Вы командуете:  "Прямо,  по
колонне пальба взводом", а вам решительно наплевать, как солдаты  целятся,
и укрыты ли они от огня, и все такое...
   -  Совершенно  верно,  дорогой   Василий   Васильевич,   -   согласился
Тумковский. - А я вот читал где-то или, кажется, слышал, что один  генерал
предложил раздавать во время маневров в числе холостых  патронов  какой-то
там  процент  боевых.  Что-то  такое,  один  на  десять  тысяч,  не  помню
хорошенько...
   - Ах, глупости! - досадливо протянул Скибин. - Никакие тут  патроны  не
нужны. Какие тут, к черту, патроны, когда теперь солдаты вроде  институток
стали: пальцем его тронуть не смей. А по-моему, бить их, подлецов,  нужно,
вот что нужно! Прежде у нас и  Суворовы  были  и  Севастополь,  а  почему?
Потому что десятерых засекали, а из одиннадцатого делали солдата.  Прежде,
батенька, солдат пять лет служил, а все еще молодым солдатом считался. Вот
это была служба-с!.. А теперь... Эх!
   - Теперь прямо -  пансион  благородных  девиц,  -  услужливо  подхватил
Тумковский, - гуманисты  какие-то  пошли,  либералы.  Попробовали  бы  эти
либералы с нашими скотами повозиться, небось у самих  руки  бы  опухли  от
битья. А то, изволите  ли  видеть:  ударишь  какую-нибудь  сволочь,  да  и
ударишь-то не больно, почти в шутку, а он сейчас: "Ох!" - "Что  такое?"  -
"Ничего не слышу на правое ухо..." И сейчас тебя  под  суд.  За  истязание
нижнего чина, имевшее последствием, и так далее.  А  он,  мерзавец,  лучше
нашего слышит.
   - Потому что дураки! - возразил  презрительно  Скибин.  -  Кто  же  так
делает, при свидетелях? Нет, ты его сначала позови в цейхгауз или  к  себе
на квартиру, да там и поговори как следует. Поверьте, потом сам всю  жизнь
благодарить будет, что под суд не отдали. Суд-то его куда  законопатит,  а
ты начистил ему морду, и все тут. А что ему морда?..
   Они еще долго тянут этот разговор,  точно  стараясь  не  уступить  друг
пруту в равнодушной жестокости к  солдату,  в  презрительном  отношении  к
своему делу, в пренебрежительной насмешке над высшим начальством.  В  этих
пошлых, холодных и злых фразах Яхонтову опять слышится что-то  похожее  на
тот страшный бред, который он испытал несколько минут  тому  назад,  и  на
душе у него  делается  пусто  и  противно  до  тошноты.  Тем  же  тусклым,
утомительным, давно-давно знакомым бредом представляется  ему  и  вся  его
военная карьера, и безрадостное  детство,  прошедшее  в  больших  казенных
домах, и ждущая впереди серенькая жизнь,  и  его  собственные,  теперешние
мысли - такие бледные, бессильные и тоскливые.
   А рота все идет и идет по  грязной  почтовой  дороге,  и  кажется,  что
никогда не будет  конца  этому  движению,  что  какая-то  чудовищная  сила
овладела тысячами взрослых, здоровых людей, оторвала их от  родных  углов,
от привычного, любимого дела и гонит - бог весть куда и зачем - среди этой
ненастной ночи...
   Недалеко  до  рассвета.  Понемногу  вырисовываются  из  темноты  серые,
измятые, глянцевитые от тумана и от бессонницы солдатские  лица.  Все  они
похожи одно на другое и  выглядят  еще  суровее  и  покорнее  в  слабом  и
неверном утреннем полусвете.

   1901



    Александр Куприн.
    Ральф

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Из будущей книги "Друзья человека"




   Быть может, что среди харьковцев, в эмиграции сущих,  найдутся  пожилые
люди, у которых в  далекой  памяти  еще  остался,  хотя  бы  по  рассказам
старожилов, знаменитый и замечательный пес с кличкою Ральф. Был  он  рыжий
кобель, породы ирландских сеттеров и, очевидно,  хороших  кровей.  Как  он
попал к почтовому чиновнику, коллежскому регистратору Балахнину  -  вопрос
навеки остался неразгаданным и таинственным. Известно было  лишь  то,  что
Балахнин приехал в Харьков и  поступил  на  службу  уже  вместе  со  своей
собакой.
   Харьков - город чрезвычайно значительный. Он  -  как  бы  пуп  и  центр
русской металлургии и каменноугольного дела,  но  по  своим  размерам,  по
великолепию и огромности домов, по  аристократическому  шику  жизни  и  по
блеску парижских костюмов, по обилию безумных развлечений  он  стоял  куда
ниже не  только  столиц,  но  и  таких  губернских  городов,  как  Киев  и
Одесса-мама.
   Жить в нем тесновато и скучновато, несмотря на университет и театр. Нет
ничего мудреного,  что  слухи  о  необыкновенной  дрессировке  почтамтской
собаки Ральфа обошли весь Харьков, и оба друга, двуногий  и  четвероногий,
обрели прочную славу, которая, кстати,  благоприятно  влияла  на  скромную
карьеру Балахнина.
   Сказать о Ральфе, что он был дрессированной собакой,  -  это,  пожалуй,
значило бы то же самое, что назвать  гениального  композитора  -  тапером.
Хороших маэстро было много, но один из них был - Бетховен, таков же был  и
Ральф в собачьем мире. Он просто и ясно понимал каждое слово, каждый  жест
и каждое движение хозяина.
   В памяти и в понимании Ральфа была, по крайней мере, целая тысяча слов,
и повиноваться их значению  было  для  него  серьезным  долгом  и  великой
радостью.
   Обращаясь  к  собаке,  Балахнин  никогда   не   прибегал   к   обычным,
дрессировочным восклицаниям: "Вьен иси,  апорт,  тубо,  шерш"  [иди  сюда,
принеси, нельзя, ищи (от фр. viens ici, apporte, toubeau, cherche)] и  так
далее... Нет, он просто говорил с ней ровным, чистым человеческим голосом,
как бы обращаясь к другому человеку. Он никогда  не  кричал  на  Ральфа  и
говорил ему неизменно на "вы". "Ральф, принесите мне папиросы и спички", -
и собака  ловко  и  быстро  приносила  поочередно  портсигар  и  спичечную
коробку. "Ральф, где моя зеленая тетрадка, где мой красный карандаш?" -  и
Ральф тотчас же являлся с этими вещами.
   Давно  уже  всем  известно,  что  собаки,   отличающиеся   несравненным
обонянием и прекрасным  слухом,  всегда  немного  слабы  зрением  и  часто
страдают дальтонизмом, но Ральф  отлично  разбирался  в  основных  цветах:
белом, черном, синем, зеленом, желтом и красном. К тому же,  находясь  при
хозяине, он никогда не терял из глаз его лица, поминутно  описывая  круги.
Случалось, что на большом общественном гулянье Балахнин  говорил:  "Ральф,
пойдите и поздоровайтесь с вон той дамой в платье  такого-то  цвета  и  со
страусовым пером на голове". И тут  же  Балахнин  высоким  поднятием  руки
изображает   роскошный   плюмаж.   Собака   немедленно   повинуется.   Она
зигзагообразно пробирается сквозь толпу на свободные места,  ловя  взорами
указанную даму. Порой она оборачивается на  хозяина,  стараясь  узнать  по
движению его головы и ресниц: "Верно ли иду? Не ошибаюсь ли?"
   Оказывается, все обошлось хорошо. И  довольный  собою,  счастливый  пес
тычет  розовым  мокрым  носом  в  нежную  ручку  дамы,  невзирая   на   ее
негодование.
   Балахнин жил где-то на краю  города,  нанимая  одну  комнату  и  будучи
нахлебником у толстой просвирни. Там,  в  домашнем  хозяйстве,  Ральф  уже
давно нес обязанности по доставке провианта.  Все  мелкие  лавки:  мясная,
рыбная, бакалейная, пивная, монопольная и прочие -  были  знакомы  Ральфу,
как свое жилище. Стоило Балахнину или Секлетинье Афиногеновне поставить на
пол кожаную сумку, в которую  защелкивались:  краткая  записка  лавочнику,
заборная книжка и  деньги  в  бумажке,  как  уже  Ральф  начинал  радостно
волноваться,  предвкушая  самую  важную  и  любимую  прогулку.  Тогда  ему
называли предмет купли и открывали дверь. Тотчас же, завив  хвост  девятым
номером, Ральф выбегал на улицу. Он никогда не  ошибался  лавками,  потому
что все  они  были  запечатлены  в  его  памяти  обонятельными,  вкусовыми
чувствами. Так же  спокойно  и  серьезно  возвращался  он  домой,  окончив
поручение; никто не обижал его. Лавочники ценили в нем деловитую  солидную
особу, неистовые уличные мальчишки видели в нем славу и гордость квартала.
Собаки никогда не вызывали его на драку. У этого милого и умного народа, у
собак,  есть  свои  непреложные  законы,  в  числе  коих,  между   прочим,
говорится: "Когда человек работает вместе с тобой, считай это за  честь  и
помогай ему, насколько хватит твоих сил, а работающей  собаке  никогда  не
мешай".
   Рекорд ума и находчивости, поставленный Ральфом, был тем более неожидан
и блестящ, что в то время Шерлок Холмс еще не появлялся в свет, а немцы не
тренировали злых доберман-пинчеров на ловлю преступников.
   Тогда позднею весной, на пасху, был устроен харьковской губернаторшей в
ее парке большой благотворительный вечер в пользу недостаточных студентов,
на открытом воздухе с цыганами и  артистами,  с  лотереями  и  шампанским.
Главной особой, для которой давалось торжество, была кузина  губернаторши,
важная придворная статс-дама. И вот, когда воздух потемнел и стала  падать
ночь, статс-дама закричала жалобным  голосом:  "Ах,  мое  колье!  Ах,  мое
бриллиантовое  колье!  Куда,  куда  оно   делось?"   Произошла   сумятица.
Затормошилась  полиция.  Длинноусый  обер-полицеймейстер  сделал  страшное
лицо.  Взволнованная  публика  требовала,  чтобы   все   посетители   были
подвергнуты обыску. Входы и выходы были заперты. Никакие полицейские меры,
однако, не помогали. Тогда вызвался почтамтский чиновник Балахнин.
   -  Позвольте,  ваше  сиятельство,  -  сказал  он  огорченной  даме,   -
позвольте, я пущу по следу вора мою собаку, ирландского сеттера Ральфа.
   -  Ах,  пожалуйста,  сделайте  милость!  Ведь  колье  это  -  фамильное
сокровище  нашего  рода,  подаренное  царицей  Екатериной  Великой   моему
прапрадеду.
   Полиция подтвердила, что собака действительно очень умна и всему городу
известна своим примерным поведением. Дала статс-дама обнюхать Ральфу  свое
манто, свое платье, руки и перчатки. Начальство отрядило на помощь  Ральфу
двух сыщиков, и они пошли вчетвером.
   Ральф сразу понял, что от него ждут... Сначала нырнул в  узкий  забытый
лаз на краю сада, а потом повел и повел, ни разу  не  сбившись  со  следа,
пока не привел в гостиницу Коняхина, где  собиралось  всяческое  ракло.  А
войдя в трактир, Ральф  прямо  остановился  перед  столом,  где  бражничал
известный всему Харькову  Митька  Логунов,  опустившийся  дворянский  сын,
скандалист, мошенник и пройдоха. Сыщики его - цап! - где  колье?  Не  стал
и-отлынивать. Сразу вытащил из-за пазухи. "Эту вещицу, говорит, я на улице
нашел и только что собирался объявить о ней... в участке".
   Статс-дама  со  слезами  на  глазах   горячо   благодарила   Балахнина.
Предлагала за труды хорошее вознаграждение, но Балахнин вежливо отказался:
   - Это не я сделал, а мой друг Ральф. Дайте ему  из  вашей  милой  ручки
кусок сахара. Он очень доволен останется.
   Тут и конец об этой необыкновенной собаке. Надо  прибавить  лишь  одно.
Знатная дама все-таки прислала Балахнину из  Петербурга  золотой  жетон  с
надписью: "Я Ральф - друг людей".
   Многие люди, знавшие или только видевшие знаменитого харьковского  пса,
говорили: "Жаль только, что он лишен дара речи". Но кто знает, был  ли  бы
счастлив говорящий Ральф?

   1934



    Александр Куприн.
    Река жизни

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   Хозяйская комната в номерах "Сербия". Желтые обои; два окна с  тюлевыми
грязными занавесками; между ними раскосое овальное  зеркало,  наклонившись
под углом в 45 градусов, отражает в себе крашеный пол и ножки  кресел;  на
подоконниках  пыльные,  бородавчатые  кактусы;  под  потолком   клетка   с
канарейкой. Комната  перегорожена  красными  ситцевыми  ширмами.  Меньшая,
левая часть - это спальня хозяйки и ее детей, правая же  тесно  заставлена
всякой  случайной  разнофасонной  мебелью,  просиженной,  раскоряченной  и
хромоногой. По  углам  комнаты  свален  беспорядочно  всяческий,  покрытый
паутиной хлам: астролябия в рыжем кожаном чехле и при ней тренога с цепью,
несколько старых  чемоданов  и  сундуков,  бесструнная  гитара,  охотничьи
сапоги,  швейная  машина,  музыкальный  ящик  "Монопан",   фотографический
аппарат, штук пять ламп, груды книг, веревки, узлы белья и многое  другое.
Все эти вещи были в  разное  время  задержаны  хозяйкой  за  неплатеж  или
покинуты сбежавшими жильцами. От них в комнате негде повернуться.
   "Сербия"  -  гостиница  третьего  разбора.  Постоянные  жильцы  в   ней
редкость,  и  те   -   проститутки.   Преобладают   случайные   пассажиры,
приплывающие в город по  Днепру:  мелкие  арендаторы,  евреи-комиссионеры,
дальние мещане, богомольцы, а также  сельские  попы,  которые  наезжают  в
город с доносами или возвращаются домой  после  доноса.  Занимаются  также
номера в "Сербии" парочками из города на ночь и на время.
   Весна. Четвертый час дня. Занавески на открытых окнах тихо  колеблются.
В комнате  пахнет  керосиновым  чадом  и  тушеной  капустой.  Это  хозяйка
разогревает на машинке бигос по-польски из капусты, свиного сала и колбасы
с громадным количеством перца и лаврового листа. Она  вдова  лет  тридцати
шести - сорока, видная, крепкая, проворная женщина.  Волосы,  которые  она
завивает на лбу в мелкие кудерьки, тронуты сильной сединой, но лицо у  нее
свежее, чувственный большой рот красен, а  темные,  совсем  молодые  глаза
влажны и игриво-хитры. Имя-отчество ее Анна Фридриховна -  она  полунемка,
полуполька из Остзейского края, но близкие  знакомые  называют  ее  просто
Фридрихом, и это больше идет к ее решительному  характеру.  Она  гневлива,
крикунья и страшная сквернословка; дерется иногда со своими швейцарами и с
подгулявшими жильцами; может выпить наряду с мужчинами и до безумия  любит
танцы; переходы от ругани к смеху у нее мгновенны. К законам она чувствует
мало уважения, принимает  гостей  без  паспортов,  а  неисправного  жильца
собственноручно "выкидает на улицу", как она сама выражается,  то  есть  в
отсутствие жильца отпирает его номер и выносит его вещи в коридор  или  на
лестницу,  а  то  и  в  свою  комнату.