ел? Кто он? Где он живет? Как его звать? Может, это и не человек совсем
был...
   - Брехня! - медленно произнес молчавший до сих  пор  Аким  Шпак.  -  На
свете нема никого - ни бога, ни черта...
   - Все одно! - воскликнул Бузыга, стукнув кулаком о землю. - Все одно: я
бы тогда стал без разбору  всех  колонистов  подпаливать.  Скот  бы  ихний
портил, детей бы ихних калечил... И до самой смерти бы так!..
   Козел тихо засмеялся и еще ниже опустил голову.
   - Эх, бра-ат, - протянул он с ядовитой укоризной. - Хорошо  подпаливать
с десятью пальцами... А когда у тебя всего один остался,  -  старик  опять
ткнул вперед свои ужасные обрубки,  -  тогда  тебе  и  дорога  одна  -  на
церковную паперть, со слепцами и калеками...
   И он вдруг запел старческим, дребезжащим голосом мрачные слова  древней
нищенской песни:

   Ой, лыхо мини, лыхо, уб-о-о-гому...
   Сотворите милостыню, Христа ра-а-а-ди...
   Благодетели вы иа-а-ши...
   Ой, сидим мы, безногие, безру-у-у-кие,
   Калики злосчастные, край доро-о-ози-и...

   Он мучительным криком, фальшиво  оборвал  песню,  уткнул  голову  между
поднятыми вверх коленями и глухо зарыдал.
   Никто не произнес больше ни слова. На реке, в траве и в  кустах,  точно
силясь перегнать  и  заглушить  друг  друга,  неумолчно  кричали  лягушки.
Полукруглый месяц стоял среди неба - ясный, одинокий и  печальный.  Старые
ветлы, зловеще темневшие на ночном небе,  с  молчаливой  скорбью  подымали
вверх свои узловатые, иссохшие руки...



   4

   Тяжелые, частые шаги послышались  в  лозняке,  с  той  стороны,  откуда
недавно пришли Бузыга с Акимом. Кто-то торопливо бежал через чащу,  шлепая
без разбора  по  воде  и  ломая  на  своем  пути  сухие  ветки.  Конокрады
насторожились. Аким Шпак стал на колени. Бузыга  оперся  руками  о  землю,
готовый каждую секунду вскочить и броситься вперед.
   - Кто это? - шепотом спросил Василь.
   Никто ему  не  ответил.  Грузные  шаги  раздавались  все  ближе.  Среди
всплесков воды и треска ветвей уже слышалось  чье-то  сильное,  хриплое  и
свистящее дыхание. Бузыга быстро сунул руку за голенище, и  перед  глазами
Василя блеснула сталь ножа.
   Шум шагов внезапно прекратился. Наступил момент удивительной,  глубокой
тишины. Даже всполошенные  лягушки  перестали  кричать.  Что-то  огромное,
тяжеловесное затопталось в кустах, свирепо фыркнуло и засопело.
   - Эге, да это кабан, - сказал Бузыга, и все вздрогнули от его  громкого
голоса. - До воды пришел.
   - И то правда, - согласился Шпак, спокойно валясь на землю.
   Кабан еще раз негодующе фыркнул и кинулся назад. Долго было слышно, как
хрустел он кустами в своем могучем беге. Потом все стихло. Лягушки,  точно
раздраженные минутной помехой, закричали с удвоенной силой.
   - Когда пойдешь, Бузыга? - спросил старик.
   Бузыга поднял голову и внимательно посмотрел на небо.
   - Рано еще, - сказал он, зевая. - Пойду  перед  утром.  К  заре  мужики
спят, как куры...
   Сон понемногу охватывал Василя. Земля заколыхалась под ним вверх и вниз
и медленно поплыла куда-то в  сторону.  На  мгновение  мальчик  увидел,  с
трудом открывая глаза, темные фигуры трех людей, безмолвно  сидевших  друг
возле друга, но он уже не знал, кто они и зачем они сидят так близко около
него. Из кустов, где теснились, гневно сопя и фыркая, дикие кабаны,  вдруг
вышел сын церковного старосты - Зинька, засмеялся и сказал: "Василько, вот
лошади, поедем". И они сели  вдвоем  на  маленькие  санки  и  понеслись  с
приятной быстротой в темноте, по узкой, белой, беззвучной  дорожке,  между
высокими соснами. Сзади бежал дедушка, он махал своими обрубленными руками
и не мог их догнать, и это было необыкновенно смешно и радостно. В гривы и
в хвосты лошадей были вплетены бубенчики, и на ветках темных сосен  висели
бубенчики - со всех сторон доносился их однообразный, торопливый и веселый
звон... Потом Василь с размаху быстро въехал  в  какую-то  темную,  мягкую
стену - и все исчезло...
   Он проснулся от холодной сырости, которая забралась ему  под  одежду  и
трясла его тело. Стало темнее, и поднялся ветер. Все странно изменилось за
это время. По небу быстро и низко мчались большие, пухлые, черные тучи,  с
растрепанными и расщипанными белыми краями.  Верхушки  лозняка,  спутанные
ветром, суетливо гнулись и вздрагивали, а старые  ветлы,  вздевшие  кверху
тощие руки, тревожно наклонялись в разные стороны, точно они  старались  и
не могли передать друг другу какую-то страшную весть.
   Конокрады неподвижно лежали, головами внутрь,  слабо  и  плоско  чернея
своими телами в темноте. У кого-то из них рдела  во  рту  трубка.  Она  то
погасала, то опять вспыхивала на секунду, и  красный  свет,  вперемежку  с
длинными косыми тенями, бегал по бронзовым лицам. От холода и  прерванного
сна мальчиком овладела усталость и длительная равнодушная  скука.  Он  без
интереса  вслушивался  в  тихий  разговор  конокрадов  и  с  тупой  обидой
чувствовал, что им нет до него никакого дела, как не  было  до  него  дела
этим огромным, быстро несущимся  молчаливым  тучам  и  этим  встревоженным
ветлам. И то, к чему он готовился в эту ночь и что  прежде  наполняло  его
душу волнением и  гордостью,  показалось  ему  вдруг  ненужной,  мелкой  и
скучной выдумкой.
   - Ты все свое. Истинный ты Козел! - с досадой говорил  Бузыга.  -  Куда
мне твой соловый жеребенок, к черту? Его  же  в  каждом  селе  знают,  как
облупленного. В позапрошлом году угнал я верхового  коня  у  бухгалтера  с
сахарного завода. Весь гнедой, сукин сын, без отметины, а  левая  передняя
нога, шут ее дери, белая. Я с ним туда, я с ним сюда - все с меня смеются,
как с дурня. "Мы, говорят, с глузду еще не съехали. Такого коня и в Ровном
не продашь, он по всей губернии известен". Ты не знаешь, Козел, за  что  я
его продал? За кувшин кислого молока. Что  свистишь?  Верно  тебе  говорю.
Волька Фишкин купил. Увидел, шибенник, что я от жары язык высунул, и зовет
меня: "Слухайте, Бузыга, а ну, зайдите  трошки  до  меня,  кислого  молока
выпить". Зашел я, а он мне потом говорит: "Послушайте, Бузыга, мне с  вами
всегда приятно иметь дело, но этого коня у вас купит  только  дурень.  Все
равно вы его вечером бросите куда попало. Лучше бы вы его отдали мне, а  я
его отведу назад, на завод. Может быть, заработаю сколько-нибудь грошей на
чай?" Я ему и отдал лошадь, а  он  ее  потом  в  Подольской  губернии,  на
Ярмолинецкой ярмарке, продал за сто  тридцать  карбованцев.  Так  вот  что
значит, Козел, таких коней уводить.
   - Н-на... это так, - в раздумье протянул  старик  и  почавкал  беззубым
ртом. - А вот тоже хороши караковые коньки у Викентия Сироты... И подвести
легко...
   - У Викентия... да, оно, конечно... - нерешительно согласился Бузыга. -
Викентий, это верно... Только, знаешь, Козел, жалко мне Викентия  обижать.
Небогатый он мужик и всегда такой ласковый... Сколько раз, бывало,  голова
трещит,  как  котел,  -  скажешь  ему:  "Опохмели,  Викентий",  -   сейчас
постарается. Нет, жаль мне Викентия...
   - Ерунда! Никого не жаль, - злобно сказал Аким Шпак.
   - Нет, Викентия ты оставь, - твердо приказал Бузыга. - Говори других.
   - Кто же еще? Микола Грач разве?
   - Микола Грач, это - другой табак. Только хитрый, дьявол.  Ну,  да  все
одно - Грача будем помнить на всякий случай.
   - Можно еще Андрееву кобылу подвести, белую. Ничего кобылка...
   - К черту белую! - сердито воскликнул Бузыга. - И стара, и волосы везде
налезут. Первая примета... Помнишь, как Жгун с белой  лошадью  вляпался?..
Тес... Помолчи-ка, Козел, - махнул он рукой на старика. - Что это с  нашим
хлопчиком?
   Василь корчился  на  земле,  изо  всех  сил  стараясь  съежиться  таким
образом, чтобы  в  него  как  можно  меньше  проникала  холодная  болотная
сырость. Зубы его громко стучали друг о друга.
   - Что, хлопец, проняло тебя? -  услышал  он  вдруг  над  своей  головой
густой голос, звучавший с непривычной мягкостью.
   Мальчик открыл глаза и увидел склонившееся над ним большое лицо Бузыги.
   - Постой-ка, я тебя укрою, - говорил конокрад, снимая с себя пиджак.  -
Что же ты  раньше-то  не  сказал,  дурной,  что  тебе  холодно?  Повернись
трошки... Вот так...
   Бузыга заботливо подтыкал полы пиджака под бока  мальчику,  а  сам  сел
подле него и положил ему на плечо  свою  широкую,  тяжелую  руку.  Чувство
невыразимого удовольствия и благодарности  задрожало  у  Василя  в  груди,
волной подкатилось к горлу и защипало глаза. Пиджак был  большой  и  очень
толстый, еще теплый от тела Бузыги и пахнувший запахом  здорового  пота  и
махорки. Мальчик быстро стал согреваться под ним. Съежившись в  комочек  и
плотно зажмурив глаза, он ощупью отыскал  большую,  приятно  тяжелую  руку
Бузыги и ласково прикоснулся к ней кончиками пальцев. И уже  опять  в  его
затуманившемся сознании побежала через темный лес белая длинная дорога.
   Он заснул так крепко, что ему показалось, будто он только на миг закрыл
глаза и тотчас же открыл их. Но когда открыл их, то повсюду уже был разлит
тонкий, неверный полусвет, в котором кусты и  деревья  выделялись  серыми,
холодными пятнами. Ветер усилился. По-прежнему нагибались верхушки лозняка
и раскачивались старые ветлы, но в этом уже не было  ничего  тревожного  и
страшного.  Над  рекой  поднялся  туман.  Разорванными  косыми   клочьями,
наклоненными в одну и ту  же  сторону,  он  быстро  несся  по  воде,  дыша
сыростью.
   Бузыга с посиневшим от холода, но веселым лицом легонько толкал  Василя
в плечо и говорил нараспев, подражая колокольному звону:

   По-оп Ма-а-ртын,
   Спи-ишь ли-и ты?
   Звонят в колокольню...

   - Вставай, хлопчик, - сказал он, встретив улыбающийся взгляд Василя.  -
Время идти.
   Козел глухо кашлял старческим, утренним, затяжным кашлем, закрывая  рот
рукавом и так давясь горлом,  как  будто  его  рвало.  Лицо  у  него  было
серо-зеленое,  точно  у  трупа.  Он  долго  и  беспомощно   махал   своими
культяпками  по  направлению  Василя,  но  кашель  мешал  ему  заговорить.
Наконец, справившись и тяжело переводя дух, он сказал.
   -  Так  ты,  Василь,  проводишь  Бузыгу  через  Маринкино   болото   до
Переброда...
   - Знаю я, - нетерпеливо прервал его мальчик.
   - А ты, щенок, помолчи!  -  сердито  крикнул  старик  и  опять  надолго
закашлялся. - Смотри, чтобы вам в казенном лесу в окно не провалиться. Там
трясина...
   - Да знаю же я... Говорил ты...
   - Дай досказать... Помни, мимо млина не идите, лучше попод горой пройти
- на млине работники рано  встают.  Возле  панских  прясел  человек  будет
держать четырех лошадей. Так двух Бузыга возьмет в повод,  а  на  одну  ты
садись и езжай за ним  до  Крешева.  Ты  слушай,  что  тебе  Бузыга  будет
говорить. Ничего не бойся. Пойдешь назад, - если тебя спросят, куда ходил?
- говори: ходили с дедом в казенный лес лыки драть... Ты только не  бойся,
Василь...
   - Ну тебя к черту! Ничего я не боюсь,  -  небрежно  огрызнулся  Василь,
отворачиваясь от старика. - Бузыга, пойдем, что ли...
   - Ах ты, капшук. Какой сердитый! - радостно  засмеялся  Бузыга.  -  Так
его, так, старого пса... Ну, айда. Иди вперед.
   Аким Шпак вдруг засопел и затоптался на одном месте.  Его  хмурое  лицо
было измято бессонной ночью и казалось еще больше свороченным набок: белки
черных глаз были желтые, с кровавыми  жилками  и  точно  налитые  какой-то
грязной слизью.
   - Деньги пополам, Бузыга, - сказал он мрачно. -  Мы  тебя  не  обижаем.
Половина тебе, а половина нам троим: мне, Козлу и Кубику... Так чтобы  без
обмана. Мы все равно потом узнаем...
   - Ладно! - крикнул беспечно Бузыга. - Прощайте!
   - С богом! - сказал Козел.
   Аким Шпак неуклюже, всем туловищем повернулся к  старику,  поглядел  на
него с ненавистью и крепко сплюнул.
   - Тьфу, нищ-щий, - прошипел он сквозь стиснутые зубы.



   5

   Онисим Козел  жил  со  своим  внуком  на  краю  села,  около  моста,  в
покосившейся  набок  и  глубоко  вросшей  в  землю  хатенке,   у   которой
давным-давно развалилась труба, белая наружная обмазка отпала  извилистыми
кусками, оголив внутренний слой желтой глины, а стекла, кое-где замененные
толстыми тряпками, стали от времени зелено-матовыми и  отливали  радужными
цветами. Кроме их двоих, здесь жила еще Прохоровна  -  глухая,  столетняя,
выжившая из ума одинокая старуха. Все трое пользовались жильем  бесплатно,
из милости односельчан, тем более что  в  эту  же  вымороченную  хату,  по
распоряжению  начальства,  свозили  со   всей   волости,   для   вскрытия,
удавленников,  утопленников,  скоропостижно  умерших  и  убитых  в   драке
крестьян. Тот самый стол, на котором обыкновенно обедали  трое  отщепенцев
деревенской жизни, служил в этих случаях для помещения трупов.
   Василь вернулся домой усталый и встревоженный (Козел  пришел  раньше  и
уже лежал на печке, прикрывшись с головой рваным зимним кожухом). Мальчику
удалось  благополучно  проводить  Бузыгу  до  Переброда.  С  мельницы  их,
кажется, не заметили, хотя там уже копошились люди и  стояли  телеги.  Они
нашли в указанном месте, у панских прясел, четырех привязанных лошадей, но
Кубика при них не было. Это обстоятельство так сильно обеспокоило  Бузыгу,
что он взял с собой только двух коней, какие были  получше,  остальных  же
бросил привязанными, а мальчику велел немедля бежать домой, и бежать не по
дороге, а напрямик через Маринкино болото и через казенный лес.
   - Испугался Бузыга? - торопливо спросил Козел.
   - Испугался - нет, - ответил  Василь,  тяжело  переводя  дыхание.  -  А
рассердился крепко. Кубика грозился зарезать... И на меня рассердился... Я
ему говорю:  "Все  равно,  Бузыга,  я  не  боюсь,  возьмем  всех  коней  и
поедем"... Как он закричит и на меня! Я думал,  прибьет...  Побежал  я  от
него...
   - А мне? Мне он ничего не велел сказать?
   - Велел. Скажи, говорит, старику, чтобы весь день сидел дома  и  никуда
чтобы не рыпался. А если будут тебя спрашивать про Бузыгу и про коней,  то
чтобы ты отвечал, что ничего не знаешь и ничего не слыхал...
   - Господи, царица небесная, что же это такое... - плаксиво и беспомощно
воскликнул Козел.
   Василь жадно, большими глотками, пил из деревянного ковша воду.
   - Должно быть, за Бузыгой погнались, - сказал он, отрывая на минуту  от
ковша вспотевшее лицо. - Я, когда болотом бежал, слышал: много  народу  по
шляху поскакало. Верхом и на телегах...
   Старик  растерянно  моргал  своими   красными,   точно   вывороченными,
слезящимися веками. Лицо у него от страха перекосилось, и  один  угол  рта
задергался.
   - Ложись, Василь, ложись скорей на  лавку!  -  лепетал  он  срывающимся
голосом. - Ложись скорей. Ой, горе наше, господи, господи!.. Чьих  лошадей
он увел? Ты не видал? Ох, да ложись же ты!..
   - Одну я не знаю, а другая наша, Кузьмы Сотника чалая кобылка...
   - Кузьмы? О, господи!.. Что же теперь будет? Как ведь просил я  Бузыгу:
не трогай из нашего села коней - на тебе! - вздыхал Козел, возясь  у  себя
на печке. - Василь, ты помни, если будут спрашивать, куда ходили, - говори
- в казенный лес за лыками. А лыки, скажи, лесник отнял. Слышишь?
   - Ну тебя, слышу! - сурово отозвался мальчик.
   - Святители и чудотворцы наши, угодники божий!  -  продолжал  причитать
Козел. - Не может же это быть, чтобы Кубик донес: не такой  он  хлопец.  А
все Бузыга - чугунная голова!.. На кой ему черт было двух  коней  угонять?
Ты говоришь, много народу скакало? Господи, господи!.. И  всегда  он  так:
своей головы ему не жаль, так  и  на  чужую  наплевать.  Ведь  сам  видит,
подлец, что дело дрянь, ну, и утекал бы скорей, -  нет,  ему  надо  гусара
доказать, перед мальчишкой ему стыдно... Господи,  господи!..  Василь,  ты
спишь?
   Мальчик сердито промолчал. Старик долго еще копошился на печке, кряхтя,
и охая, и разговаривая сам с собой быстрым, испуганным шепотом.  Он  хотел
уверить себя, что никакой опасности нет, что отсутствие Кубика  объяснится
со временем какой-нибудь  пустой  случайностью,  что  верховые  по  дороге
просто померещились мальчику от страха, и хотя ему удавалось  на  короткие
минуты обмануть свой ум, но в глубине души он ясно  и  безошибочно  видел,
как на него надвигалась грозная, неотвратимая смерть.  Порою  он  прерывал
свой бессмысленный шепот и напряженно прислушивался. Каждый шорох,  каждый
отдаленный стук или голос заставляли его вздрагивать и замирать. Один раз,
когда под самым окном  оглушительно  заорал  и  захлопал  крыльями  чей-то
соседский петух, - старый нищий почувствовал, как вся  кровь  отхлынула  у
него от  головы  к  затрепетавшему  сердцу  и  мгновенно  ослабевшее  тело
покрылось горячей, колючей испариной.
   Так прошло около  часа.  Из-за  желтых  полей,  по  ту  сторону  моста,
поднялось солнце. В темную закопченную хату, пропитанную запахом овчины  и
вчерашних щей, хлынули  через  два  окна  два  воздушные  столба  веселого
золотого света, в которых радостно заплясали бесчисленные  пылинки.  Козел
вдруг быстро  сбросил  с  себя  кожух  и  сел  на  печке.  Его  старческие
бесцветные  глаза  широко  раскрылись  с   выражением   безумного   ужаса.
Посиневшие губы криво шевелились, не произнося ни звука.
   - Ид...дут! - наконец  проговорил  он,  заикаясь  и  тряся  головой.  -
В-васи-иль, идут... Смерть наша... Василь...
   Мальчик уже давно слышал неясный, глухой и  низкий  гул,  который,  как
раскачавшиеся волны, то подымался, то падал, становясь  с  каждой  минутой
все  страшнее  и  понятнее.  Но,  казалось,  какая-то  отдаленная  твердая
преграда  еще  сдерживала  его.  И  вот  эта  невидимая   стена   внезапно
раздвинулась, и долго сдерживаемые звуки хлынули  из-за  нее  с  ужасающей
силой.
   - К нам повернули. Убьют нас, Василь! - дико вскрикнул Козел.
   -  Теперь  стало  слышно,  как  по  улице   бежала,   тяжело   громыхая
подкованными сапогами  и  яростно  рыча,  огромная  толпа,  обезумевшая  и
ослепшая от жестокого, не знающего пределов, беспощадного мужицкого гнева.
   - Тащи их сюда! Ломай двери!  -  заревел  под  окном  чей-то  голос,  в
котором не было ничего человеческого.
   Незапертая  дверь,  сорванная  с  клямки,  распахнулась,   оглушительно
хлопнув о стену, и в яркий  просвет,  образованный  ею,  ворвалась  черная
кричащая толпа. С исковерканными злобою лицами, давя и толкая друг друга и
сами не замечая этого, в хату  стремительно  ввергались,  теснимые  сзади,
десятки потерявших рассудок людей. Растрепанные, волосатые, озверелые лица
нагромоздились снаружи по окнам, загородив собою  золотые  пыльные  столбы
света и затемнив комнату.
   Василь сидел, не шевелясь, плотно прижавшись спиной к стене, бледный  и
дрожащий, но не испуганный. Он видел, как сначала слетел с печки  дедушкин
кожух и как потом свалился оттуда, беспомощно мелькнув над головами толпы,
и сам Козел. Старый нищий что-то кричал, широко разевая  беззубый  рот,  с
бесстыдными гримасами  ужаса  и  подобострастия,  отвратительными  на  его
старом,  изъеденном  морщинами  лице,  потрясал  своими  поднятыми  кверху
обрубками, показывал ими на образ, торопливо крестился  и  с  размаху  бил
себя ими в грудь. А на  него  лезли  со  всех  сторон  налившиеся  кровью,
остеклевшие от гнева глаза, искривленные бешеным криком губы, его  сжимали
жаркие, потные тела, под натиском  которых  старик  вертелся,  как  щепка,
попавшая в водоворот.
   - Бей его, бей, злодия!.. Что? Врешь, сук-кип  сын!  Цыпенюк,  дай  ему
раза!.. На улицу его, хлопцы, волоките на  улицу!  Ты  у  нас  давно,  как
чирей, сидишь. В землю живого закопаем... Бей! - вырывались из общего рева
отдельные восклицания.
   - Господа громада!.. Ей-богу!..  Вот  как  перед  богом!  -  выкрикивал
визгливо Козел. - Нехай меня бог убьет на этом месте, нехай  меня  болячка
задавит!.. Чтоб мне, как той собаке, подохнуть без святого причастия!..
   Вдруг, покрывая сразу эту бурю  проклятий,  божбы  и  ругани,  раздался
громадный голос Кузьмы Сотника, который, возвышаясь но плечи  над  толпою,
кр