едоумением убеждался,
что вся бесконечная вереница моих уродливых снов заняла не более двух-трех
минут: "Господи! Да когда же настанет рассвет!" - с отчаянием думал я,
мечась головой по горячим подушкам и чувствуя, как опаляет мне губы мое
собственное тяжелое и короткое дыхание... Но вот опять овладевала мною
тонкая дремота, и опять мозг мой делался игралищем пестрого кошмара, и
опять через две минуты я просыпался, охваченный смертельной тоской...

Через шесть дней моя крепкая натура, вместе с помощью хинина и настоя
подорожника, победила болезнь. Я встал с постели весь разбитый, едва
держась на ногах. Выздоровление совершалось с жадной быстротой. В голове,
утомленной шестидневным лихорадочным бредом, чувствовалось теперь ленивое и
приятное отсутствие мыслей. Аппетит явился в удвоенном размере, и тело мое
крепло по часам, впивая каждой своей частицей здоровье и радость жизни.
Вместе с тем с новой силой потянуло меня в лес, в одинокую покривившуюся
хату. Нервы мои еще не оправились, и каждый раз, вызывая в памяти лицо и
голос Олеси, я чувствовал такое нежное умиление, что мне хотелось плакать.





Х

Прошло еще пять дней, и я настолько окреп, что пешком, без малейшей
усталости, дошел до избушки на курьих ножках. Когда я ступил на ее порог,
то сердце забилось с тревожным страхом у меня в груди. Почти две недели не
видел я Олеси и теперь особенно ясно понял, как была она мне близка и мила.
Держась за скобку двери, я несколько секунд медлил и едва переводил
дыхание. В нерешимости я даже закрыл глаза на некоторое время, прежде чем
толкнуть дверь...

В впечатлениях, подобных тем, которые последовали за моим входом, никогда
невозможно разобраться... Разве можно запомнить слова, произносимые в
первые моменты встречи матерью и сыном, мужем и женой или двумя
влюбленными? Говорятся самые простые, самые обиходные фразы, смешные даже,
если их записывать с точностью на бумаге. Но здесь каждое слово уместно и
бесконечно мило уже потому, что говорится оно самым дорогим на свете
голосом.

Я помню, очень ясно помню только то, что ко мне быстро обернулось бледное
лицо Олеси и что на этом прелестном, новом для меня лице в одно мгновение
отразились, сменяя друг друга, недоумение, испуг, тревога и нежная сияющая
улыбка любви... Старуха что-то шамкала, топчась возле меня, но я не слышал
ее приветствий. Голос Олеси донесся до меня, как сладкая музыка:

- Что с вами случилось? Вы были больны? Ох, как же вы исхудали, бедный мой.

Я долго не мог ей ничего ответить, и мы молча стояли друг против друга,
держась за руки, прямо, глубоко и радостно смотря друг другу в глаза. Эти
несколько молчаливых секунд я всегда считаю самыми счастливыми в моей
жизни; никогда, никогда, ни раньше, ни позднее, я не испытывал такого
чистого полного всепоглощающего восторга. И как много я читал в больших
темных глазах Олеси: и волнение встречи, и упрек за мое долгое отсутствие,
и горячее признание в любви... Я почувствовал, что вместе с этим взглядом
Олеся отдает мне радостно, без всяких условий и колебаний, все свое
существо.

Она первая нарушила это очарование, указав мне медленным движением век на
Мануйлиху. Мы уселись рядом, и Олеся принялась подробно и заботливо
расспрашивать меня о ходе моей болезни, о лекарствах, которые я принимал, о
словах и мнениях доктора (два раза приезжавшего ко мне из местечка). Про
доктора она заставила меня рассказать несколько раз подряд, и я порою
замечал на ее губах беглую насмешливую улыбку.

- Ах, зачем я не знала, что вы захворали! - воскликнула она с нетерпеливым
сожалением. - Я бы в один день вас на ноги поставила... Ну, как же им можно
довериться, когда они ничего, ни-че-го не понимают? Почему вы за мной не
послали?

Я замялся.

- Видишь ли, Олеся... это и случилось так внезапно... и кроме того, я
боялся тебя беспокоить. Ты в последнее время стала со мной какая-то
странная, точно все сердилась на меня или надоел я тебе... Послушай, Олеся,
- прибавил я, понижая голос, - нам с тобой много, много нужно поговорить...
только одним... понимаешь?

Она тихо опустила веки в знак согласия, потом боязливо оглянулась на
бабушку и быстро шепнула:

- Да... я и сама хотела... потом... подождите...

Едва только закатилось солнце, как Олеся стала меня торопить идти домой.

- Собирайтесь, собирайтесь скорее, - говорила она, увлекая меня за руку со
скамейки. - Если вас теперь сыростью охватит, - болезнь сейчас же назад
вернется.

- А ты куда же, Олеся? - спросила вдруг Мануйлиха, видя, что ее внучка
поспешно набросила на голову большой серый шерстяной платок.

- Пойду... провожу немножко, - ответила Олеся.

Она произнесла это равнодушно, глядя не на бабушку, а в окно, но в ее
голосе я уловил чуть заметный оттенок раздражения.

- Пойдешь-таки? - с ударением переспросила старуха.

Глаза Олеси сверкнули и в упор остановились на лице Мануйлихи.

- Да, и пойду! - возразила она надменно. - Уж давно об этом говорено и
переговорено... Мой дело, мой и ответ.

- Эх, ты!.. - с досадой и укоризной воскликнула старуха.

Она хотела еще что-то прибавить, но только махнула рукой, поплелась своей
дрожащей походкой в угол и, кряхтя, закопошилась там над какой-то корзиной.

Я понял, что этот быстрый недовольный разговор, которому я только что был
свидетелем, служит продолжением длинного ряда взаимных ссор и вспышек.
Спускаясь рядом с Олесей к бору, я спросил ее:

- Бабушка не хочет, чтобы ты ходила со мной гулять? Да?

Олеся с досадой пожала плечами.

- Пожалуйста, не обращайте на это внимания. Ну да, не хочет... Что ж!..
Разве я не вольна делать, что мне нравится?

Во мне вдруг поднялось неудержимое желание упрекнуть Олесю за ее прежнюю
суровость.

- Значит, и раньше, еще до моей болезни, ты тоже могла, но только не хотела
оставаться со мною один на один... Ах, Олеся, если бы ты знала, какую ты
причиняла мне боль... Я так ждал, так ждал каждый вечер, что ты опять
пойдешь со мною... А ты, бывало, всегда такая невнимательная, скучная,
сердитая... О, как ты меня мучила, Олеся!..

- Ну, перестаньте, голубчик... Забудьте это, - с мягким извинением в голосе
попросила Олеся.

- Нет, я ведь не в укор тебе говорю, - так, к слову пришлось... Теперь я
понимаю, почему это было... А ведь сначала - право, даже смешно и вспомнить
- я подумал, что ты обиделась на меня из-за урядника. И эта мысль меня
сильно огорчала. Мне казалось, что ты меня таким далеким, чужим человеком
считаешь, что даже простую дружескую услугу тебе от меня трудно принять...
Очень мне это было горько... Я ведь и не подозревал, Олеся, что все это от
бабушки идет...

Лицо Олеси вдруг вспыхнуло ярким румянцем.

- И вовсе не от бабушки!.. Сама я этого не хотела! - горячо, с задором
воскликнула она.

Я поглядел на нее сбоку, так что мне стал виден чистый, нежный профиль ее
слегка наклоненной головы. Только теперь я заметил, что и сама Олеся
похудела за это время и вокруг ее глаз легли голубоватые тени. Почувствовав
мой взгляд, Олеся вскинула на меня глаза, но тотчас же опустила их и
отвернулась с застенчивой улыбкой.

- Почему ты не хотела, Олеся? Почему? - спросил я обрывающимся от волнения
голосом и, схватив Олесю за руку, заставил ее остановиться.

Мы в это время находились как раз на середине длинной, узкой и прямой, как
стрела, лесной просеки. Высокие, стройные сосны обступали нас с обеих
сторон, образуя гигантский, уходящий вдаль коридор со сводом из душистых
сплетшихся ветвей. Голые, облупившиеся стволы были окрашены багровым
отблеском догорающей зари...

- Почему? Почему, Олеся? - твердил я шепотом и все сильнее сжимал ее руку.

- Я не могла... Я боялась, - еле слышно произнесла Олеся. - Я думала, что
можно уйти от судьбы... А теперь... теперь...

Она задохнулась, точно ей не хватало воздуху, и вдруг ее руки быстро и
крепко обвились вокруг моей шеи, и мои губы сладко обжег торопливый,
дрожащий шепот Олеси:

- Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой,
мое счастье, мой ненаглядный!..

Она прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими
руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей груди
ее сердце. Ее страстные поцелуи вливались в мою еще не окрепшую от болезни
голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.

- Олеся, ради бога, не надо... оставь меня, - говорил я, стараясь разжать
ее руки. - Теперь и я боюсь... боюсь самого себя... Пусти меня, Олеся.

Она подняла кверху свое лицо, и все оно осветилось томной, медленной
улыбкой.

- Не бойся, мой миленький, - сказала она с непередаваемым выражением нежной
ласки и трогательной смелости. - Я никогда не попрекну тебя, ни к кому
ревновать не стану... Скажи только: любишь ли?

- Люблю, Олеся. Давно люблю и крепко люблю. Но... не целуй меня больше... Я
слабею, у меня голова кружится, я не ручаюсь за себя...

Ее губы опять долго и мучительно-сладко прильнули к моим, и я не услышал, а
скорее угадал ее слова:

- Ну, так и не бойся и не думай ни о чем больше... Сегодня наш день, и
никто у нас его не отнимет...





И вся эта ночь слилась в какую-то волшебную, чарующую сказку. Взошел месяц,
и его сияние причудливо пестро и таинственно расцветило лес, легло среди
мрака неровными, иссиня-бледными пятнами на корявые стволы, на изогнутые
сучья, на мягкий, как плюшевый ковер, мох. Тонкие стволы берез белели резко
и отчетливо, а на их редкую листву, казалось, были наброшены серебристые
прозрачные, газовые покровы. Местами свет вовсе не проникал под густой
навес сосновых ветвей. Там стоял полный непроницаемый мрак, и только в
самой середине его скользнувший неведомо откуда луч вдруг ярко озарял
длинный ряд деревьев и бросал на землю узкую правильную дорожку, - такую
светлую, нарядную и прелестную, точно аллея, убранная эльфами для
торжественного шествия Оберона и Титании^1. И мы шли, обнявшись, среди этой
улыбающейся живой легенды, без единого слова, подавленные своим счастьем и
жутким безмолвием леса.

- Дорогой мой, а я ведь и забыла совсем, что тебе домой надо спешить, -
спохватилась вдруг Олеся. - Вот какая гадкая! Ты только что выздоровел, а я
тебя до сих пор в лесу держу.

Я обнял ее и откинул платок с ее густых темных волос и, наклонясь к ее уху,
спросил чуть слышно:

- Ты не жалеешь, Олеся? Не раскаиваешься?

Она медленно покачала головой.

- Нет, нет... Что бы потом ни случилось, я не пожалею. Мне так хорошо...

- А разве непременно должно что-нибудь случиться?

В ее глазах мелькнуло отражение знакомого мне мистического ужаса...

- О да, непременно... Помнишь, я тебе говорила про трефовую даму? Ведь эта
трефовая дама - я, это со мной будет несчастье, про что сказали карты... Ты
знаешь, я ведь хотела тебя попросить, чтобы ты и вовсе у нас перестал
бывать. А тут как раз ты заболел, и я тебя чуть не полмесяца не видала... И
такая меня по тебе тоска обуяла, такая грусть, что, кажется, все бы на
свете отдала, лишь бы с тобой хоть минуточку еще побыть... Вот тогда-то я и
решилась. Пусть, думаю, что будет, то и будет, а я своей радости никому не
отдам...

- Это правда, Олеся. Это и со мной так было, - сказал я, прикасаясь губами
к ее виску. - Я до тех пор не знал, что люблю тебя, покамест не расстался с
тобой. Недаром, видно, кто-то сказал, что разлука для любви то же, что
ветер для огня^2: маленькую любовь она тушит, а большую раздувает еще
сильней.

- Как ты сказал? Повтори, повтори, пожалуйста, - заинтересовалась Олеся.

Я повторил еще раз это не знаю кому принадлежащее изречение. Олеся
задумалась, и я увидел по движению ее губ, что она повторяет мои слова.

Я близко вглядывался в ее бледное, закинутое назад лицо, в ее большие
черные глаза с блестевшими в них яркими лунными бликами, - и смутное
предчувствие близкой беды вдруг внезапным холодом заползло в мою душу.



                      --------------------------------



1 ...точно аллея, убранная эльфами для торжественного шествия Оберона и
Титании. - Оберов и Титания - персонажи германских народных сказаний,
Оберон - король сказочного лесного царства. Титания - королева, его
супруга. Их подданные - сказочные человекоподобные существа крошечного
роста - эльфы, в которых олицетворены силы природы. Мотивы этих сказаний
неоднократно использовались в искусстве, напр., Шекспиром (пьеса "Сон в
летнюю ночь"), немецким поэтом Виландом (фантастическая поэма "Оберон"),
немецким композитором Карлом Вебером (опера "Оберон") и т. д.

2 ...разлука для любви то же, что ветер для огня... - Мысль эта принадлежит
французскому писателю Франсуа де Ларошфуко (1613--1680) и содержится в его
книге "Размышления, или Моральные изречения и максимы" (1665). Книгу
Ларошфуко высоко ценил Маркс. Мысль, свободно переданная Куприным, у
Ларошфуко выражена так: "Разлука ослабляет легкое увлечение, но усиливает
большую страсть, подобно тому, как ветер гасит свечу, но раздувает пожар"
(Франсуа де Ларошфуко. Мемуары. Максимы. Л., 1971, с. 172).



XI

 Почти целый месяц продолжалась наивная, очаровательная сказка нашей любви,
 и до сих пор вместе с прекрасным обликом Олеси живут с неувядающей силой в
 моей душе эти пылающие вечерние зори, эти росистые, благоухающие ландышами
 и медом утра, полные бодрой свежести и звонкого птичьего гама, эти жаркие,
 томные, ленивые июньские дни... Ни разу ни скука, ни утомление, ни вечная
 страсть к бродячей жизни не шевельнулись за это время в моей душе. Я, как
    языческий бог или как молодое, сильное животное, наслаждался светом,
   теплом, сознательной радостью жизни и спокойной здоровой, чувственной
                                  любовью.

Старая Мануйлиха стала после моего выздоровления так несносно-брюзглива,
встречала меня с такой откровенной злобой и, покамест я сидел в хате, с
таким шумным ожесточением двигала горшками в печке, что мы с Олесей
предпочли сходиться каждый вечер в лесу... И величественная зеленая
прелесть бора, как драгоценная оправа, украшала нашу безмятежную любовь.

Каждый день я все с большим удивлением находил, что Олеся - эта выросшая
среди леса, не умеющая даже читать девушка - во многих случаях жизни
проявляет чуткую деликатность и особенный, врожденный такт. В любви - в
прямом, грубом ее смысле - всегда есть ужасные стороны, составляющие
мученье и стыд для нервных художественных натур. Но Олеся умела избегать их
с такой наивной целомудренностью, что ни разу ни одно дурное сравнение, ни
один циничный момент не оскорбили нашей связи.

Между тем приближалось время моего отъезда. Собственно говоря, все мои
служебные обязанности в Переброде были уже покончены, и я умышленно
оттягивал срок моего возвращения в город. Я еще ни слова не говорил об этом
Олесе, боясь даже представить себе, как она примет мое извещение о
необходимости уехать. Вообще я находился в затруднительном положении.
Привычка пустила во мне слишком глубокие корни. Видеть ежедневно Олесю,
слышать ее милый голос и звонкий смех, ощущать нежную прелесть ее ласки -
стало для меня больше, чем необходимостью. В редкие дни, когда ненастье
мешало нам встречаться, я чувствовал себя точно потерянным, точно лишенным
чего-то самого главного, самого важного в моей жизни. Всякое занятие
казалось мне скучным, лишним, и все мое существо стремилось в лес, к теплу,
к свету, к милому привычному лицу Олеси.

Мысль жениться на Олесе все чаще и чаще приходила мне в голову. Сначала она
лишь изредка представлялась мне как возможный, на крайний случай, честный
исход из наших отношений. Одно лишь обстоятельство пугало и останавливало
меня: я не смел даже воображать себе, какова будет Олеся, одетая в модное
платье, разговаривающая в гостиной с женами моих сослуживцев, исторгнутая
из этой очаровательной рамки старого леса, полного легенд и таинственных
сил.

Но чем ближе подходило время моего отъезда, тем больший ужас одиночества и
большая тоска овладевали мною. Решение жениться с каждым днем крепло в моей
душе, и под конец я уже перестал видеть в нем дерзкий вызов обществу.
"Женятся же хорошие и ученые люди на швейках, на горничных, - утешал я
себя, - и живут прекрасно и до конца дней своих благословляют судьбу,
толкнувшую их на это решение. Не буду же я несчастнее других, в самом деле?"

Однажды в середине июня, под вечер, я, по обыкновению, ожидал Олесю на
повороте узкой лесной тропинки между кустами цветущего боярышника. Я еще
издали узнал легкий, быстрый шум ее шагов.

- Здравствуй, мой родненький, - сказала Олеся, обнимая меня и тяжело дыша.
- Заждался, небось? А я насилу-насилу вырвалась... Все с бабушкой воевала.

- До сих пор не утихла?

- Куда там! "Ты, - говорит, - пропадешь из-за него... Натешится он тобою
вволю, да и бросит. Не любит он тебя вовсе..."

- Это она про меня так?

- Про тебя, милый... Ведь я все равно ни одному ее словечку не верю.

- А она все знает?

- Не скажу наверно... кажется, знает. Я с ней, впрочем, об этом ничего не
говорю - сама догадывается. Ну, да что об этом думать... Пойдем.

Она сорвала ветку боярышника с пышным гнездом белых цветов и воткнула себе
в волосы. Мы медленно пошли по тропинке, чуть розовевшей на вечернем солнце.

Я еще прошлой ночью решил во что бы то ни стало высказаться в этот вечер.
Но странная робость отяжеляла мой язык. Я думал: если я скажу Олесе о моем
отъезде и об женитьбе, то поверит ли она мне? Не покажется ли ей, что я
своим предложением только уменьшаю, смягчаю первую боль наносимой раны?
"Вот как дойдем до того клена с ободранным стволом, так сейчас же и начну",
- назначил я себе мысленно. Мы равнялись с кленом и я, бледнея от волнения,
уже переводил дыхание, чтобы начать говорить, но внезапно моя смелость
ослабевала, разрешаясь нервным, болезненным биением сердца и холодом во
рту. "Двадцать семь - мое феральное число^1, - думал я несколько минут
спустя, - досчитаю до двадцати семи, и тогда!.." И я принимался считать в
уме, но когда доходил до двадцати семи, то чувствовал, что решимость еще не
созрела во мне. "Нет, - говорил я себе, - лучше уж буду продолжать считать
до шестидесяти, - это составит как раз целую минуту, - и тогда непременно,
непременно..."

- Что такое сегодня с тобой? - спросила вдруг Олеся. - Ты думаешь о чем-то
неприятном. Что с тобой случилось?

Тогда я заговорил, но заговорил каким-то самому мне противным тоном, с
напускной, неестественной небрежностью, точно дело шло о самом пустячном
предмете.

- Действительно, есть маленькая неприятность... ты угадала, Олеся... Видишь
ли, моя служба здесь окончена, и меня начальство вызывает в город.

Мельком, сбоку я взглянул на Олесю и увидел, как сбежала краска с ее лица и
как задрожали ее губы. Но она не ответила мне ни слова. Несколько минут я
молча шел с ней рядом. В траве громко кричали кузнечики, и откуда-то
издалека доносился однообразный напряженный скрип коростеля.

- Ты, конечно, и сама понимаешь, Олеся, - опять начал я, - что мне здесь
оставаться неудобно и негде да, наконец, и службой пренебрегать нельзя...

- Нет... что же... тут и говорить нечего, - отозвалась Олеся как будто бы
спокойно, но таким глухим, безжизненным голосом, что мне стало жутко. -
Если служба, то конечно... надо ехать...

Она остановилась около дерева и оперлась спиною об его ствол, вся бледная,
с бессильно упавшими вдоль тела руками, с жалкой, мучительной улыбкой на
губах. Ее бледность испугала меня. Я кинулся к ней и крепко сжал ее руки.

- Олеся... что с тобой? Олеся... милая!..

- Ничего... извините меня... это пройдет. Так... голова закружилась...

Она сделала над собой усилие и прошла вперед, не отнимая у меня своей руки.

- Олеся, ты теперь обо мне дурно подумала, - сказал я с упреком. - Стыдно
тебе! Неужели и ты думаешь, что я могу уехать, бросив тебя? Нет, моя
дорогая. Я потому и начал этот разговор, что хочу сегодня же пойти к твоей
бабушке и сказать ей, что ты будешь моей женой.

Совсем неожиданно для меня, Олесю почти не удивили мои слов