----------



1 Все понять... (франц.).

2 Генерал в отставке (от франц. en retraite).



                                А.И. Куприн
                                Детский сад


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в газете "Волынь", 1897, ‘ 147, 24 августа, за
подписью: А.К.

                      --------------------------------


Илья Самойлович Бурмин служил старшим писцом в сиротском суде. Когда он
овдовел, ему было около пятидесяти лет, а его дочке - семь. Сашенька была
девочкой некрасивой, худенькой и малокровной; она плохо росла и так мало
ела, что за обедом каждый раз приходилось ее стращать волком, трубочистом и
городовым, Среди шума и кипучего движения большого города она напоминала те
чахлые травинки, которые вырастают - бог весть каким образом - в расщелинах
старых каменных построек.

Однажды она заболела. Вся ее болезнь заключалась в том, что она по целым
дням безмолвно сидела в темном уголку, равнодушная ко всему на свете, тихая
и печальная. Когда Бурмин ее спрашивал: "Что с тобой, Сашенька?" - она
отвечала жалобным голосом: "Ничего, папа, мне просто скучно"...

Наконец Бурмин решился позвать доктора, жившего напротив. Доктор спустился
в подвал, где Бурмин занимал правый задний угол, и долго искал места для
своей енотовой шубы. Но так как все места были сыры и грязны, то он остался
в шубе. Кругом его, но на почтительном расстоянии, столпились бабы -
обитательницы того же подвала - и, подперши подбородки ладонями, глядели на
доктора жалостными глазами и вздыхали, слыша слова "апатия", "анемия" и
"рахитическое сложение".

- Ей нужно хорошее питание, - сказал строгим тоном доктор, - крепкий
бульон, старый портвейн, свежие яйца и фрукты.

- Да, да... так, так, так, - твердил Илья Самойлович, привыкший еще у себя
в сиротском суде к подобострастному согласию со всяким начальством.

В то же время он сокрушенно глядел вверх, на зеленые стекла окна и на
пыльные герани, медленно умиравшие в промозглой атмосфере подвала.

- Всего важнее свежий воздух... Я бы особенно рекомендовал вашей дочери
южный берег. Крыма и морские купанья...

- Да, да, да... Так, так...

- И виноградное лечение...

- Так-с, так-с... Виноградное...

- А главное, повторяю, свежий воздух и зелень, зелень, зелень... Затем,
извините... Чрезвычайно занят... Что это? Нет, нет... не беру, с бедных не
беру... Всегда бесплатно... Бедных всегда бесплатно... До свиданья-с.

Если бы у Ильи Самойловича потребовали для благополучия его дочери отдать
на отсечение руку (но только - левую, правой он должен был писать), он ни
на секунду не задумался бы. Но старый портвейн и - 18 рублей и З3 1/3
копеек жалованья...

Девочка хирела.

- Ну, скажи мне, Сашурочка, скажи моя кисинька, чего бы ты хотела? -
спрашивал Илья Самойлович, с тоской глядя в большие серьезные глаза дочери.

- Ничего, папа...

- Хочешь куклу, деточка? Большую куклу, которая закрывает глаза?

- Нет, папа. Ску-учно.

- Хочешь конфетку с картинкой? Яблочко? Башмачки желтые?

- Скучно!

Но однажды у нее явилось маленькое желание. Это случилось весной, когда
пыльные герани ожили за своим зеленым стеклом, покрытым радужными разводами.

- Папа... в сад хочу... Возьми в сад... Там... листики зелененькие...
травка... как у крестной в садике... Поедем к крестной, папочка...

Она только раз и была в саду, года два тому назад, когда провела два дня на
даче у крестной матери, жены письмоводителя мирового судьи... Она, конечно,
не могла помнить, как сенсационно швыряла "письмоводителька" чуть ли не в
лицо своим кумовьям стаканами со спитым чаем, и как умышленно громко, тоном
сценического a part^1, ворчала она за перегородкой о всякой шушере,
перекатной голи, которая и так далее...

- Хочу к крестной в сад, папочка...

- Хорошо, хорошо, деточка, не плачь, кисюринька моя, вот будет хорошая
погодка, и в садик тогда пойдешь...

Наступила наконец хорошая погодка, и Бурмин отправился с дочкой в
общественный сад. Сашенька точно ожила. Она, конечно, не посмела принять
участия в делании из песка котлет и вкусных пирожных, но глядела на других
детей с нескрываемым удовольствием. Сидя неподвижно на высокой садовой
скамеечке, она казалась такой бледной и болезненной среди этих краснощеких,
мясистых детей, что одна строгая и полная дама, проходя мимо нее,
произнесла, обращаясь, по-видимому, к старой, тенистой липе:

- Удивляюсь, чего это полиция смотрит?.. Пускают в сад больных детей...
Какое безобразие! Еще других перезаразят...

Замечание строгой дамы не удержало бы, без сомнения, Илью Самойловича от
удовольствия видеть лишний раз радость дочери, но, к сожалению, городской
сад находился очень далеко от Разбойной улицы. Девочка не могла пройти
пешком и ста саженей, а конка туда и обратно обходилась обоим сорок четыре
копейки, то есть гораздо более половины дневного жалованья Ильи
Самойловича. Приходилось ездить только по воскресеньям.

А девочка все хирела. Из ума Бурмина между тем не выходили слова енотового
доктора о воздухе и зелени.

"Ах, если бы нам воздуху, воздуху, воздуху!" - сотни и тысячи раз твердил
про себя Илья Самойлович.

Эта мысль обратилась у него чуть ли не в пункт помешательства. Почти
напротив его подвала простирался огромный пустырь городской земли, где
попеременно то в пыли, то в грязи купались обывательские свиньи. Мимо этого
пустыря Илья Самойлович никогда не мог пройти без глубокого вздоха.

- Ну, что стоит здесь развести хоть самый маленький скверик? - шептал он,
покачивая головой. - Детишкам-то, детишкам-то как хорошо будет, господа!

С планом превращения этого пустыря он как истый фанатик идеи носился всюду.
Его на службе даже прозвали "пустырем". Однажды кто-то посоветовал Илье
Самойловичу:

- А вы бы написали проектец и подали бы в городскую Думу...

- Ну? - обрадовался и испугался Илья Самойлович. - В Думу, вы говорите?

- В Думу. Самое простое дело. Так и так, мол, состоя в звании обывателя...
в виду общей пользы, украшения, так сказать, города... ну, и все такое.

Проект был написан через месяц, проект безграмотный, бессвязный и наивный
до трогательности. Но если бы каждый штрих его каллиграфических букв сумел
вдруг заговорить с той страстной надеждой, с какой его выводила на
министерской бумаге рука Ильи Самойловича, тогда, без сомнения, и городской
голова, и управа, и гласные побросали бы все текущие дела, чтобы немедленно
осуществить этот необычайно важный проект.

Секретарь велел прийти через месяц, потом через неделю, потом опять через
неделю. Наконец он ткнул бумагой чуть ли не в самый нос Бурмина и закричал:

- Ну, чего вы лезете? Чего? Чего? Чего? Это дело не ваше, а городского
самоуправления!

Илья Самойлович поник головой. "Самоуправления, - скорбно шептали его
губы... - Да, вот оно, штука-то само-упра-вления!"

Потом секретарь вдруг спросил строгим тоном, где служит Илья Самойлович.
Бурмин испугался и стал просить извинения. Секретарь извинил, и Бурмин,
скомкав бумагу, поспешно выбежал из Думы.

Но неудача не убила его деятельности пропагандиста. Только теперь в его уме
к образу Сашеньки, продолжавшей хиреть без солнца и воздуха, присоединились
бледные личики многих сотен других детей, задыхавшихся, подобно его дочери,
в подвалах и на чердаках. Поэтому он настойчиво являлся со своим проектом и
в полицию, и в военное ведомство, и к мировым судьям, и к частным
благотворителям. Конечно, отовсюду его прогоняли.

Один из-его сослуживцев, копиист Цытронов, считался очень светским
человеком, потому что посещал трактир "Юг" и читал единственную городскую
газету - "Непогрешимый". Он как-то, не то шутя, не то серьезно, сказал Илье
Самойловичу:

- Вот если бы про этот пустырь продернуть в фельетоне, тогда было бы дело
другого рода... Вы не читали никогда фельетонов "Скорпиона"?.. Какое перо!
Так прямо и катает: у Николай Николаича, мол, гордая походка и левое плечо
выше правого. Ядовитый господин!

Скрепя сердце переступил Илья Самойлович порог редакции (в Думу он шел
гораздо смелее). В большой комнате, пахнущей резиной и типографской
краской, сидело за столом пять косматых мужчин. Все они выстригали из
огромных куч газет какие-то четырехугольные кусочки и зачем-то наклеивали
их на бумагу.

Как ни добивался Илья Самойлович, чтобы ему показали "Скорпиона", он не
успел в этом.

- Скажите сначала, зачем вам его надо, - говорили ему косматые мужчины, -
разве вы не знаете, что псевдоним сотрудника есть редакционная тайна?

Однако, когда Илья Самойлович рассказал им свой заветный проект, косматые
мужчины сделались откровенны и обещали Бурмину свое покровительство.

А Сашенька уже не вставала с кровати и лежала В ней бледная, вытянувшаяся,
с носиком, заострившимся, как у мертвеца.

- Хочу в садик, папочка, в садик, скучно мне, папа, - твердила она
тоскливым голосом.

Может быть, ее больной организм инстинктивно жаждал чистого воздуха,
подобно тому как рахитические дети бессознательно едят мел и известь?

Бурмин старался согреть поцелуями ее худенькие, холодные руки и говорил ей
неожиданные, трогательные слова, которые становятся такими смешными в чужой
передаче.

Весной, когда иссохшие герани потянулись опять к солнцу, Сашенька умерла.
Подвальные бабы обмыли ее и обрядили и положили сначала на стол, а потом в
гроб. Илья Самойлович точно окаменел. Он не плакал, не произносил ни слова
и не отводил глаз от маленького бледного личика.

Только в день похорон, когда убогая процессия проходила мимо пустыря, он
немного оживился. На пустыре копошились с лопатами десятка два рабочих.

- Что же это такое? - спросил Илья Самойлович Яковлевну, свою соседку по
подвалу, торговавшую на базаре селедками.

- Чи я знаю? - ответила Яковлевна сквозь обильные слезы. - Кажут люды, що
якыйсь садок тут посталять. Дума... чи як ей?..

Тогда Илья Самойлович вдруг прерывисто вздохнул, перекрестился, и громкие
облегчающие рыдания неудержимо вырвались из его груди.

- Ну, вот и слава богу, и слава богу, - сказал он, обнимая Яковлевну. -
Теперь и у наших деточек свой садик будет. А то разве нам можно на конках
ездить, Яковлевна? Ведь это не шутка - сорок четыре копейки туда и обратно.



                      --------------------------------



1 В сторону, про себя (франц.).



                                А.И. Куприн
                              Чудесный доктор


Источник: | А.И. Куприн. Собрание сочинений в 5 т. Том 1. Библиотека
"Огонђк" |
----------------------------------------------------------------------------
Издательство: | Москва, 1982. Издательство Правда |
----------------------------------------------------------------------------
Ocr, проверка: | Читальный зал |

                      --------------------------------



Впервые опубликованно в газете "Киевское слово", 1897, ‘ 3578, 25 декабря,
с подзаголовком "Истинное происшествие", за подписью: А. К.

                      --------------------------------


Следующий рассказ не есть плод досужего вымысла. Все описанное мною
действительно произошло в Киеве лет около тридцати тому назад и до сих пор
свято, до мельчайших подробностей, сохраняется в преданиях того семейства,
о котором пойдет речь. Я, с своей стороны, лишь изменил имена некоторых
действующих лиц этой трогательной истории да придал устному рассказу
письменную форму.

- Гриш, а Гриш! Гляди-ка, поросенок-то... Смеется... Да-а. А во рту-то у
него!.. Смотри, смотри... травка во рту, ей-богу, травка!.. Вот штука-то!

И двое мальчуганов, стоящих перед огромн
ым, из цельного стекла, окном гастрономического магазина, принялись
неудержимо хохотать, толкая друг друга в бок локтями, но невольно
приплясывая от жестокой стужи. Они уже более пяти минут торчали перед этой
великолепной выставкой, возбуждавшей в одинаковой степени их умы и желудки.
Здесь, освещенные ярким светом висящих ламп, возвышались целые горы красных
крепких яблоков и апельсинов; стояли правильные пирамиды мандаринов, нежно
золотившихся сквозь окутывающую их папиросную бумагу; протянулись на
блюдах, уродливо разинув рты и выпучив глаза, огромные копченые и
маринованные рыбы; ниже, окруженные гирляндами колбас, красовались сочные
разрезанные окорока с толстым слоем розоватого сала... Бесчисленное
множество баночек и коробочек с солеными, вареными и копчеными закусками
довершало эту эффектную картину, глядя на которую оба мальчика на минуту
забыли о двенадцатиградусном морозе и о важном поручении, возложенном на
них матерью, - поручении, окончившемся так неожиданно и так плачевно.

Старший мальчик первый оторвался от созерцания очаровательного зрелища. Он
дернул брата за рукав и произнес сурово:

- Ну, Володя, идем, идем... Нечего тут...

Одновременно подавив тяжелый вздох (старшему из них было только десять лет,
и к тому же оба с утра ничего не ели, кроме пустых щей) и кинув последний
влюбленно-жадный взгляд на гастрономическую выставку, мальчуганы торопливо
побежали по улице. Иногда сквозь запотевшие окна какого-нибудь дома они
видели елку, которая издали казалась громадной гроздью ярких, сияющих
пятен, иногда они слышали даже звуки веселой польки... Но они мужественно
гнали от себя прочь соблазнительную мысль: остановиться на несколько секунд
и прильнуть глазком к стеклу.

По мере того как шли мальчики, все малолюднее и темнее становились улицы.
Прекрасные магазины, сияющие елки, рысаки, мчавшиеся под своими синими и
красными сетками, визг полозьев, праздничное оживление толпы, веселый гул
окриков и разговоров, разрумяненные морозом смеющиеся лица нарядных дам -
все осталось позади. Потянулись пустыри, кривые, узкие переулки, мрачные,
неосвещенные косогоры... Наконец они достигли покосившегося ветхого дома,
стоявшего особняком; низ его - собственно подвал - был каменный, а верх -
деревянный. Обойдя тесным, обледенелым и грязным двором, служившим для всех
жильцов естественной помойной ямой, они спустились вниз, в подвал, прошли в
темноте общим коридором, отыскали ощупью свою дверь и отворили ее.

Уже более года жили Мерцаловы в этом подземелье. Оба мальчугана давно
успели привыкнуть и к этим закоптелым, плачущим от сырости стенам, и к
мокрым отрепкам, сушившимся на протянутой через комнату веревке, и к этому
ужасному запаху керосинового чада, детского грязного белья и крыс -
настоящему запаху нищеты. Но сегодня, после всего, что они видели на улице,
после этого праздничного ликования, которое они чувствовали повсюду, их
маленькие детские сердца сжались от острого, недетского страдания. В углу,
на грязной широкой постели, лежала девочка лет семи; ее лицо горело,
дыхание было коротко и затруднительно, широко раскрытые блестящие глаза
смотрели пристально и бесцельно. Рядом с постелью, в люльке, привешенной к
потолку, кричал, морщась, надрываясь и захлебываясь, грудной ребенок.
Высокая, худая женщина, с изможденным, усталым, точно почерневшим от горя
лицом, стояла на коленях около больной девочки, поправляя ей подушку и в то
же время не забывая подталкивать локтем качающуюся колыбель. Когда мальчики
вошли и следом за ними стремительно ворвались в подвал белые клубы
морозного воздуха, - женщина обернула назад свое встревоженное лицо.

- Ну? Что же? - спросила она отрывисто и нетерпеливо.

Мальчики молчали. Только Гриша шумно вытер нос рукавом своего пальто,
переделанного из старого ватного халата.

- Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спрашиваю, отдал ты письмо?

- Отдал, - сиплым от мороза голосом ответил Гриша.

- Ну, И что же? Что ты ему сказал?

- Да все, как ты учила. Вот, говорю, от Мерцалова письмо, от вашего бывшего
управляющего. А он нас обругал: "Убирайтесь вы, говорит, отсюда... Сволочи
вы..."

- Да кто же это? Кто же с вами разговаривал?.. Говори толком, Гриша!

- Швейцар разговаривал... Кто же еще? Я ему говорю: "Возьмите, дяденька,
письмо, передайте, а я здесь внизу ответа подожду". А он говорит: "Как же,
говорит, держи карман... Есть тоже у барина время ваши письма читать..."

- Ну, а ты?

- Я ему все, как ты учила, сказал: "Есть, мол, нечего... Машутка больна...
Помирает..." Говорю: "Как папа место найдет, так отблагодарит вас, Савелий
Петрович, ей-богу, отблагодарит". Ну, а в это время звонок как зазвонит,
как зазвонит, а он нам и говорит: "Убирайтесь скорее отсюда к черту! Чтобы
духу вашего здесь не было!.." А Володьку даже по затылку ударил.

- А меня он по затылку, - сказал Володя, следивший со вниманием за
рассказом брата, и почесал затылок.

Старший мальчик вдруг принялся озабоченно рыться в глубоких карманах своего
халата. Вытащив, наконец, оттуда измятый конверт, он положил его на стол и
сказал:

- Вот оно, письмо-то...

Больше мать не расспрашивала. Долгое время в душной, промозглой комнате
слышался только неистовой крик младенца да короткое, частое дыхание
Машутки, больше похожее на беспрерывные однообразные стоны. Вдруг мать
сказала, обернувшись назад:

- Там борщ есть, от обеда остался... Может, поели бы? Только холодный, -
разогреть-то нечем...

В это время в коридоре послышались чьи-то неуверенные шаги и шуршание руки,
отыскивающей в темноте дверь. Мать и оба мальчика - все трое даже побледнев
от напряженного ожидания - обернулись в эту сторону.

Вошел Мерцалов. Он был в летнем пальто, летней войлочной шляпе и без калош.
Его руки взбухли и посинели от мороза, глаза провалились, щеки облипли
вокруг десен, точно у мертвеца. Он не сказал жене ни одного слова, она ему
не задала ни одного вопроса. Они поняли друг друга по тому отчаянию,
которое прочли друг у друга в глазах.

В этот ужасный роковой год несчастье за несчастьем настойчиво и безжалостно
сыпались на Мерцалова и его семью. Сначала он сам заболел брюшным тифом, и
на его лечение ушли все их скудные сбережения. Потом, когда он поправился,
он узнал, что его место, скромное место управляющего домом на двадцать пять
рублей в месяц, занято уже другим... Началась отчаянная, судорожная погоня
за случайной работой, за перепиской, за ничтожным местом, залог и перезалог
вещей, продажа всякого хозяйственного трепья. А тут еще пошли болеть дети.
Три месяца тому назад умерла одна девочка, теперь другая лежит в жару и без
сознания. Елизавете Ивановне приходилось одновременно ухаживать за больной
девочкой, кормить грудью маленького и ходить почти на другой конец города в
дом, где она поденно стирала белье.

Весь сегодняшний день был занят тем, чтобы посредством нечеловеческих
усилий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекарство Машутке. С
этой целью Мерцалов обегал чуть ли не полгорода, клянча и унижаясь повсюду;
Елизавета Ивановна ходила к своей барыне, дети были посланы с письмом к
тому барину, домом которого управлял раньше Мерцалов... Но все
отговаривались или праздничными хлопотами, или неимением денег... Иные,
как, например, швейцар бывшего патрона, просто-напросто гнали просителей с
крыльца.

Минут десять никто не мог произнести ни слова. Вдруг Мерцалов быстро
поднялся с сундука, на котором он до сих пор сидел, и решительным движением
надвинул глубже на лоб свою истрепанную шляпу.

- Куда ты? - тревожно спросила Елизавета Ивановна.

Мерцалов, взявшийся уже за ручку двери, обернулся.

- Все равно, сидением ничего не поможешь, - хрипло ответил он. - Пойду
еще... Хоть милостыню попробую просить.

Выйдя на улицу, он пошел бесцельно вперед. Он ничего не искал, ни на что не
надеялся. Он давно уже пережил то жгучее время бедности, когда мечтаешь
найти на улице бумажник с деньгами или получить внезапно наследство от
неизвестного троюродного дядюшки. Теперь им овладело неудержи