ичал, побагровев от напряжения:
   - Стой, братцы!.. Надо это дело обследовать. Тащите его до Бузыги!
   - Тащи!.. У-у-у!.. Бери!.. Всем им конец сделаем!..
   С той же стихийной стремительностью, с какой  эта  толпа  вторгалась  в
хату, она кинулась на улицу. Кто-то схватил Василя сзади и швырнул  его  в
кучу барахтающихся тел, и, стиснутый со всех сторон, оглушенный, измятый в
дверях кулаками и локтями, он был выброшен общим потоком наружу.
   Необычное, странное зрелище представляло село в это  прелестное  летнее
утро. Несмотря на будний,  рабочий  день,  оно  все  кипело  народом.  Уже
запряженные в телеги и в сохи, но впопыхах брошенные людьми лошади  стояли
почти у каждых ворот. Ребятишки и бабы бежали, не  оглядываясь,  и  все  в
одном направлении - к церкви. Собаки заливались  лаем,  куры  с  тревожным
кудахтаньем, бестолково  махая  крыльями,  разлетались  в  разные  стороны
из-под ног. Толпа быстро увеличилась новыми  людьми  и  раздалась  во  всю
ширину улицы. Сбившись в густую массу, задыхаясь в давке, разгорячаясь  от
прикосновения друг к другу, люди бежали с хриплыми криками, с пеной у рта,
точно стая бешеных животных.
   На лужайке, перед винной лавкой, сплошным черным кругом теснился народ.
Обе толпы слились, перепутались и сжали друг  друга.  Какая-то  чудовищная
упругая сила выбросила вперед Козла и Василя.
   В середине, на узком, свободном пространстве, инстинктивно  огороженном
толпой, лежал на сырой и темной  от  крови  траве  Бузыга.  Все  лицо  его
представляло собою большой кусок  окровавленного,  разодранного  в  клочья
мяса. Один глаз был вырван и висел на чем-то, похожем на  красную,  мокрую
тряпку. Другой глаз был закрыт. Вместо носа по щекам разлипалась  большая,
мягкая кровяная  лепешка.  Усы  были  залиты  кровью.  Но  самое  ужасное,
невыразимо ужасное, было в том, что этот обезображенный человек  лежал  на
земле и молчал в то время, когда вокруг него клокотал и  ревел  опьяненный
злобой народ.
   Кузьма Сотник схватил Козла за ворот свитки и с такой силой пригнул его
вниз, что старик упал на колени.
   - Гей! Тихо! - крикнул Кузьма, обернувшись назад. - Молчите.
   Он был сегодня вождем и возбудителем  страстей.  Его  послушались.  Рев
толпы понемногу стих, точно убегая от передних к задним.
   - Бузыга! - раздельно и внятно крикнул среди наступившей тишины Кузьма,
низко наклоняясь над конокрадом. - Слышишь, больше тебя  бить  не  станем.
Отвечай по совести: был с тобой Козел или нет?
   Бузыга молчал,  не  открывая  своего  единственного  глаза.  Его  грудь
подымалась так часто и так высоко, что казалось невероятным,  что  человек
может так дышать, и при каждом вздохе в горле у  него  что-то  свистело  и
всхлипывало, точно там с трудом просачивалась сквозь узкую трубку какая-то
жидкость.
   - Ты не прикидывайся, сволочь!  -  грозно  возвысил  голос  Кузьма,  и,
высоко занесши ногу и крякнув от натуги, он со страшной силой ударил своим
подкованным  сапогом  Бузыгу  в  низ  груди,  в  то  место,  где  начинают
расходиться ребра.
   - У-ух! - тяжело и жадно вздохнула разом вся толпа.
   Бузыга застонал и медленно поднял веко.
   Первое, что он увидел, было лицо Василя.  Бузыга  долго,  пристально  и
равнодушно глядел на мальчика, и вдруг Василю показалось,  что  запекшийся
рот конокрада чуть-чуть тронулся страдальческой и ласковой улыбкой, и  это
было так неестественно, так жалко  и  так  страшно,  что  Василь  невольно
вскрикнул, всплеснул руками и закрыл лицо.
   - Говори же, сатана! - крикнул в ухо  Бузыге  Сотник.  -  Слухай:  если
скажешь, кто тебе подмогал, сейчас  отпустим.  А  то  убьем,  как  собаку.
Господа громада, скажите ему: правду я говорю чи нет?..
   - Правду... Говори, Бузыга, ничего  тебе  больше  не  будет,  -  глухой
волной перекатилось в толпе.
   Бузыга тем же долгим, странным взглядом поглядел на Василя и, с усилием
раздвинув свои разбитые губы, произнес еле слышно:
   - Никто... не был... один...
   Он закрыл глаз, и опять его грудь заходила высоко и часто.
   - Бей его! - пронзительно вырвался из  задних  рядов  чей-то  дрожащий,
нервный, полудетский голос. Толпа шатнулась,  глухо  заворчала  и  плотнее
надвинулась на узкое пространство, где лежал конокрад.
   Козел, не вставая с колен, подполз к Кузьме и обхватил его ноги.
   - Миленькие!.. благодетели! - лепетал он  бессмысленно  и  слезливо.  -
Ножки, ножки ваши целую... Видит бог,  дома  был...  ходил  лыки  драть...
видит бог!.. Матерь божия!.. Голубеночки ж вы мои... миленькие!.. Стопочки
ваши целую... Калека я...
   И он в самом деле, ползая на коленях и не выпуская из рук сапог Кузьмы,
так исступленно целовал  их,  как  будто  в  этом  одном  заключалось  его
спасение. Кузьма медленно оглянулся назад на толпу.
   - Черт с  ним!  -  вяло  произнес  какой-то  древний  старик,  стоявший
впереди.
   - Черт с ним! - подхватило несколько голосов. -  Може,  и  не  он.  Это
крешевские, ихний  и  конь  был!..  Чего  там?..  Отпустить  Козла...  Это
крешевские... допросить старосту...
   Козел продолжал ползать на коленях от одного мужика к другому. От ужаса
близкой и жестокой смерти он уже перешел к блаженной радости,  но  нарочно
из угодливости притворялся непонимающим. Слезы бежали  по  его  безобразно
кривившемуся лицу. Он хватал, не разбирая, чьи-то жесткие мозолистые руки,
чьи-то вонючие сапоги и взасос, жадно целовал их. Василь стоял, бледный  и
неподвижный, с горящими глазами. Он не отрывался от страшного лица Бузыги,
ища и боясь его взгляда.
   - Уходи! - сурово сказал Кузьма Сотник и толкнул старика ногой в спину.
- Уходи и ты, Васильке!.. Бузыга! - крикнул он тотчас же,  повернувшись  к
умиравшему конокраду. - Слышь! Я тебя в последний  раз  спрашиваю:  кто  с
тобой был?
   Толпа опять надвинулась ближе. Та же самая  сила,  которая  только  что
выбросила Козла и мальчика вперед, теперь несла их назад, и встречные люди
нетерпеливо давали им дорогу, так как они мешали их напряженному вниманию.
Сквозь мягкую и плотную преграду человеческих тел  Василь  слышал  глухой,
точно задавленный бас  Кузьмы,  продолжавшего  допрашивать  Бузыгу.  Вдруг
прежний тонкий истеричный голос крикнул над самой головой мальчика:
   - Бей Бузыгу!..
   Все, что стояли сзади, тяжело  навалились,  тесня  передних,  и  горячо
задышали. Козел с Василем очутились на свободе.
   - Господи, царица наша небесная!  -  радостно  бормотал  старик,  одним
обрубком вытирая слезы, а другим торопливо крестясь. - Василь,  родненький
ты мой! Господи!.. Выскочили мы с тобой... Василь!.. Господи... выскочили!
Что ж ты стоишь? Бежим до хаты!..
   - Иди, я не пойду, - мрачно сказал Василь.
   Он, казалось, был не в силах отвести  свои  горящие  глаза  от  черной,
неподвижной, страшно молчаливой толпы. Его побелевшие губы шептали,  дрожа
и дергаясь, какие-то непонятные слова.
   - Василько, ходим же! - умолял Козел, хватая внука за руку.
   В это время черная масса дрогнула и закачалась, точно лес под  внезапно
налетевшим ветром. Глухой и короткий стон яростно прокатился  над  ней.  В
один миг она тесно сжалась, и  тотчас  же  опять  раздалась,  разорвавшись
клочьями, и опять сжалась. И, оглушая друг друга неистовыми криками,  люди
сплелись в безобразной свалке.
   - Василь, миленький, ради бога! - бормотал заплетающимся языком старик.
- Пойдем... убьют ведь нас!..
   Ему удалось с трудом оттащить мальчика от лужайки. Но на  углу  Василь,
пораженный внезапно наступившей тишиной,  вырвался  от  деда  и  оглянулся
назад.
   Толпа не бурлила больше. Она стояла неподвижным, черным кольцом  и  уже
начинала таять: отдельные фигуры - понурые, с  робкими  движениями,  точно
прячась и стыдясь, медленно расползались в разные стороны.
   - Господи, помяни раба твоего, грешного Левонтия, и учини его в рай,  -
привычной нищенской скороговоркой зашептал Козел. - Убили Бузыгу, - сказал
он с притворной печалью.
   Он знал, что народный гнев уже достаточно насытился кровью и что смерть
прошла мимо его головы, и не умел скрыть своей глубокой животной  радости.
Он  заливался  старческим,  бесшумным  длинным  смехом  и  плакал;  болтал
лихорадочно, без остановки  и  без  смысла,  и  делал  сам  себе  лукавые,
странные  гримасы.  Василь  с  ненавистью  поглядывал  на  него  искоса  и
брезгливо хмурился.

   1903



    Александр Куприн.
    Леночка

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
   М., "Художественная литература", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Проездом из Петербурга в Крым  полковник  генерального  штаба  Возницын
нарочно остановился на два дня в Москве, где прошли его детство и  юность.
Говорят, что умные животные, предчувствуя смерть,  обходят  все  знакомые,
любимые места в жилье, как бы прощаясь с ними. Близкая смерть  не  грозила
Возницыну,  -  в  свои  сорок  пять  лет  он  был  еще   крепким,   хорошо
сохранившимся мужчиной. Но в его вкусах,  чувствах  и  отношениях  к  миру
совершался какой-то  незаметный  уклон,  ведущий  к  старости.  Сам  собою
сузился круг  радостей  и  наслаждений,  явились  оглядка  и  скептическая
недоверчивость   во   всех   поступках,    выветрилась    бессознательная,
бессловесная звериная любовь к природе, заменившись утонченным смакованием
красоты, перестала волновать  тревожным  и  острым  волнением  обаятельная
прелесть женщины, а главное, - первый признак душевного увядания! -  мысль
о собственной смерти стала приходить не с той прежней беззаботной и легкой
мимолетностью, с какой она приходила прежде, - точно должен был  рано  или
поздно умереть не сам он, а кто-то другой, по  фамилии  Возницын,  -  а  в
тяжелой, резкой, жестокой, бесповоротной и беспощадной ясности, от которой
на ночам холодели волосы на голове и пугливо  падало  сердце.  И  вот  его
потянуло побывать в последний раз на  прежних  местах,  оживить  в  памяти
дорогие,  мучительно   нежные,   обвеянные   такой   поэтической   грустью
воспоминания детства,  растравить  свою  душу  сладкой  болью  по  ушедшей
навеки, невозвратимой чистоте и яркости первых впечатлений жизни.
   Он так и сделал. Два дня он разъезжал по Москве, посещая старые гнезда.
Заехал в пансион на Гороховом поле, где когда-то с шести лет  воспитывался
под руководством классных  дам  по  фребелевской  системе.  Там  все  было
переделано и перестроено: отделения для мальчиков уже не существовало,  но
в классных комнатах у девочек по-прежнему приятно и заманчиво пахло свежим
лаком  ясеневых  столов  и  скамеек  и  еще  чудесным  смешанным   запахом
гостинцев, особенно яблоками, которые, как и прежде,  хранились  в  особом
шкафу на ключе. Потом он завернул в кадетский корпус и в военное  училище.
Побывал он и в Кудрине, в одной домовой церкви, где  мальчиком-кадетом  он
прислуживал в алтаре, подавая кадило  и  выходя  в  стихаре  со  свечою  к
Евангелию за обедней, но также крал  восковые  огарки,  допивал  "теплоту"
после причастников  и  разными  гримасами  заставлял  прыскать  смешливого
дьякона, за что однажды и был  торжественно  изгнан  из  алтаря  батюшкой,
величественным, тучным старцем,  поразительно  похожим  на  запрестольного
бога Саваофа. Проходил нарочно мимо всех домов, где когда-то он  испытывал
первые наивные и полудетские томления любви, заходил во дворы,  поднимался
по лестницам  и  почти  ничего  не  узнавал  -  так  все  перестроилось  и
изменилось за целую четверть века. Но с удивлением  и  с  горечью  заметил
Возницын,  что  его  опустошенная  жизнью,  очерствелая  душа   оставалась
холодной и неподвижной и не отражала в себе прежней,  знакомой  печали  по
прошедшему, такой светлой, тихой, задумчивой и покорной печали...
   "Да, да, да, это старость, - повторял  он  про  себя  и  грустно  кивал
головою. - Старость, старость, старость... Ничего не поделаешь..."
   После Москвы дела заставили его на сутки  остановиться  в  Киеве,  а  в
Одессу он приехал  в  начале  страстной  недели.  Но  на  море  разыгрался
длительный весенний шторм, и Возницын, которого укачивало при самой легкой
зыби, не решился садиться на пароход.  Только  к  утру  страстной  субботы
установилась ровная, безветренная погода.
   В шесть часов пополудни пароход "Великий князь Алексей" отошел от  мола
Практической гавани. Возницына никто не провожал,  и  он  был  этим  очень
доволен, потому что терпеть не мог этой всегда немного лицемерной и всегда
тягостной комедии прощания, когда бог знает зачем стоишь целых  полчаса  у
борта и напряженно улыбаешься людям, стоящим тоскливо внизу  на  пристани,
выкрикиваешь изредка театральным голосом бесцельные и бессмысленные фразы,
точно предназначенные для окружающей публики, шлешь  воздушные  поцелуи  и
наконец-то вздохнешь с облегчением, чувствуя, как пароход начинает  грузно
и медленно отваливать.
   Пассажиров  в  этот  день  было  очень  мало,  да  и   то   преобладали
третьеклассные. В первом классе, кроме Возницына, как ему об этом  доложил
лакей, ехали только дама с дочерью. "И  прекрасно",  -  подумал  офицер  с
облегчением.
   Все обещало спокойное и удобное путешествие. Каюта досталась отличная -
большая и светлая, с двумя диванами, стоявшими под  прямым  углом,  и  без
верхних мест над ними. Море, успокоившееся за ночь после мертвой зыби, еще
кипело мелкой частой рябью, но уже не качало. Однако к  вечеру  на  палубе
стало свежо.
   В эту ночь Возницын спал с открытым иллюминатором, и так крепко, как он
уже не спал много месяцев, если не лет. В Евпатории  его  разбудил  грохот
паровых лебедок и беготня по палубе. Он быстро умылся, заказал себе чаю  и
вышел наверх.
   Пароход  стоял  на  рейде  в  полупрозрачном  молочно-розовом   тумане,
пронизанном золотом восходящего солнца. Вдали чуть заметно желтели плоские
берега. Море тихо  плескалось  о  борта  парохода.  Чудесно  пахло  рыбой,
морскими водорослями и смолой. С большого баркаса, приставшего вплотную  к
"Алексею", перегружали какие-то тюки и бочки. "Майна, вира,  вира  помалу,
стоп!" - звонко раздавались в утреннем чистом воздухе командные слова.
   Когда баркас отвалил и пароход тронулся в путь,  Возницын  спустился  в
столовую. Странное зрелище ожидало его  там.  Столы,  расставленные  вдоль
стен большим  покоем,  были  весело  и  пестро  убраны  живыми  цветами  и
заставлены пасхальными кушаньями. Зажаренные  целиком  барашки  и  индейки
поднимали высоко вверх свои безобразные  голые  черепа  на  длинных  шеях,
укрепленных  изнутри  невидимыми  проволочными  стержнями.   Эти   тонкие,
загнутые в виде вопросительных знаков  шеи  колебались  и  вздрагивали  от
толчков идущего парохода, и казалось, что  какие-то  странные,  невиданные
допотопные животные, вроде бронтозавров или ихтиозавров, как их рисуют  на
картинах, лежат на больших блюдах, подогнув под себя ноги, и с суетливой и
комической осторожностью оглядываются вокруг,  пригибая  головы  книзу.  А
солнечные лучи круглыми яркими столбами текли из  иллюминаторов,  золотили
местами скатерть, превращали краски пасхальных яиц в  пурпур  и  сапфир  и
зажигали живыми огнями гиацинты, незабудки, фиалки, лакфиоли,  тюльпаны  и
анютины глазки.
   К чаю вышла в салон и  единственная  дама,  ехавшая  в  первом  классе.
Возницын мимоходом быстро взглянул на нее. Она была некрасива и  немолода,
но с хорошо сохранившейся высокой, немного полной фигурой, просто и хорошо
одетой в просторный светло-серый сак с  шелковым  шитьем  на  воротнике  и
рукавах. Голову ее покрывал легкий синий, почти прозрачный, газовый  шарф.
Она одновременно пила чай и читала книжку, вернее всего  французскую,  как
решил Возницын,  судя  по  компактности,  небольшому  размеру,  формату  и
переплету канареечного цвета.
   Что-то страшно знакомое, очень давнишнее мелькнуло Возницыну не  так  в
ее лице, как в повороте шеи и в подъеме век, когда она обернулась  на  его
взгляд.  Но  это  бессознательное  впечатление  тотчас  же  рассеялось   и
забылось.
   Скоро стало жарко, и потянуло на  палубу.  Пассажирка  вышла  наверх  и
уселась на скамье, с той стороны, где не было ветра. Она  то  читала,  то,
опустив книжку на колени, глядела на море, на кувыркавшихся дельфинов,  на
дальний красноватый, слоистый и обрывистый берег, покрытый сверху  скудной
зеленью.
   Возницын ходил по палубе, вдоль бортов, огибая  рубку  первого  класса.
Один раз, когда он проходил мимо дамы, она опять внимательно посмотрела на
него,  посмотрела  с  каким-то  вопрошающим  любопытством,  и  опять   ему
показалось, что они где-то встречались.  Мало-помалу  это  ощущение  стало
беспокойным и неотвязным. И главное -  офицер  теперь  знал,  что  и  дама
испытывает то же самое, что и он. Но память не слушалась его, как он ее ни
напрягал.
   И вдруг,  поравнявшись  уже  в  двадцатый  раз  с  сидевшей  дамой,  он
внезапно,  почти  неожиданно  для  самого  себя,  остановился  около  нее,
приложил пальцы по-военному к фуражке и, чуть звякнув шпорами, произнес:
   - Простите мою дерзость... но мне все время не дает покоя мысль, что мы
с вами знакомы или, вернее... что когда-то, очень давно, были знакомы.
   Она была  совсем  некрасива  -  безбровая  блондинка,  почти  рыжая,  с
сединой, заметной  благодаря  светлым  волосам  только  издали,  с  белыми
ресницами над синими глазами, с увядающей веснушчатой кожей на лице.  Свеж
был только ее рот,  розовый  и  полный,  очерченный  прелестно  изогнутыми
линиями.
   - И я тоже, представьте себе. Я  все  сижу  и  думаю,  где  мы  с  вами
виделись, - ответила она. - Моя  фамилия  -  Львова.  Это  вам  ничего  не
говорит?
   - К сожалению, нет... А моя фамилия - Возницын.
   Глаза дамы вдруг заискрились  веселым  и  таким  знакомым  смехом,  что
Возницыну показалось - вот-вот он сейчас ее узнает.
   - Возницын? Коля Возницын? - радостно воскликнула она,  протягивая  ему
руку. - Неужели и теперь не узнаете? Львова - это моя фамилия  по  мужу...
Но  нет,  нет,  вспомните  же  наконец!..  Вспомните:  Москва,  Поварская,
Борисоглебский переулок - церковный дом... Ну? Вспомните  своего  товарища
по корпусу... Аркашу Юрлова...
   Рука Возницына, державшая руку дамы, задрожала  и  сжалась.  Мгновенный
свет воспоминания точно ослепил его.
   - Господи... Неужели Леночка?.. Виноват... Елена... Елена...
   - Владимировна. Забыли... А вы  -  Коля,  тот  самый  Коля,  неуклюжий,
застенчивый и обидчивый Коля?.. Как  странно!  Какая  странная  встреча!..
Садитесь же, пожалуйста. Как я рада...
   - Да, - промолвил Возницын чью-то чужую фразу, - мир в конце концов так
тесен, что каждый с каждым непременно встретится.  Ну,  рассказывайте  же,
рассказывайте о себе. Что Аркаша? Что Александра Милиевна? Что Олечка?
   В корпусе Возницын тесно подружился с одним  из  товарищей  -  Юрловым.
Каждое воскресенье он, если только не оставался без отпуска, ходил  в  его
семью, а на пасху и рождество, случалось, проводил там вез каникулы. Перед
тем как поступать в военное училище, Аркаша тяжело заболел. Юрловы  должны
были уехать в деревню. С той поры Возницын потерял их из виду.  Много  лет
тому назад он от кого-то вскользь слышал, что Леночка  долгое  время  была
невестой офицера и что офицер  этот  со  странной  фамилией  Женишек  -  с
ударением на первом слоге - как-то нелепо и неожиданно застрелился.
   - Аркаша умер у нас в деревне в девяностом году, - говорила Львова. - У
него оказалась саркома головы. Мама пережила его  только  на  год.  Олечка
окончила медицинские курсы и теперь земским врачом в Сердобском  уезде.  А
раньше она была фельдшерицей у нас в Жмакине. Замуж ни за  что  не  хотела
выходить, хотя были партии, и очень приличные. Я двадцать лет  замужем,  -
она улыбнулась грустно сжатыми губами, одним углом рта,  -  старуха  уж...
Муж - помещик, член земской управы. Звезд с неба не  хватает,  но  честный