ни.
   Ах, какой это был  восхитительный  момент,  когда  утром,  часов  около
восьми,  Юра  Паратино,  стоявший  на  верху  скалы  над  Белыми  камнями,
прищурился,  нагнулся  вперед,   вцепился   своими   зоркими   глазами   в
пространство и вдруг крикнул:
   - Есть! Идут!
   Кроме Юры Паратино, никто не разглядел  бы  лодки  в  этой  черно-синей
морской дали, которая колыхалась тяжело и еще злобно, медленно  утихая  от
недавнего гнева. Но прошло пять, десять минут, и уже любой  мальчишка  мог
удостовериться в том, что "Георгий Победоносец" идет, лавируя под парусом,
к бухте. Была большая радость, соединившая сотню людей в  одно  тело  и  в
одну Душу!
   Перед бухтой они опустили парус и вошли на веслах, вошли,  как  стрела,
весело напрягая последние силы, вошли, как входят  рыбаки  в  залив  после
отличного улова белуги. Кругом плакали от счастья: матери, жены,  невесты,
сестры, братишки. Вы думаете, что  хоть  один  рыбак  из  артели  "Георгия
Победоносца"  размяк,  расплакался,  полез  целоваться   или   рыдать   на
чьей-нибудь  груди?  Ничуть!  Они  все  шестеро,  еще  мокрые,  осипшие  и
обветренные, ввалились в кофейную  Юры,  потребовали  вина,  орали  песни,
заказали музыку и плясали, как сумасшедшие, оставляя на полу лужи воды.  И
только поздно вечером товарищи разнесли их, пьяных и усталых, по домам;  и
спали они без просыпу по двадцати часов каждый.  А  когда  проснулись,  то
глядели на свою поездку в море ну вот так, как будто бы  они  съездили  на
мальпосте в Севастополь на полчаса,  чуть-чуть  кутнули  там  и  вернулись
домой.



7. ВОДОЛАЗЫ

   В Балаклавскую бухту, узкогорлую, извилистую  и  длинную,  кажется,  со
времен Крымской кампании не заходил ни один пароход, кроме разве миноносок
на маневрах. Да и что, по правде сказать, делать пароходам в  этом  глухом
рыбачьем полупоселке-полугородке? Единственный груз - рыбу  -  скупают  на
месте перекупщики и везут на продажу за тринадцать верст,  в  Севастополь;
из того же Севастополя приезжают сюда немногие  дачники  на  мальпосте  за
пятьдесят копеек. Маленький,  но  отчаянной  храбрости  паровой  катеришка
"Герой", который ежедневно  бегает  между  Ялтой  и  Алупкой,  пыхтя,  как
зарьявшая собака, и треплясь,  точно  в  урагане,  в  самую  легкую  зыбь,
пробовал было установить пассажирское сообщение и с Балаклавой. Но из этой
попытки, повторенной раза три-четыре,  ничего  путного  не  вышло:  только
лишняя трата угля и времени. В  каждый  рейс  "Герой"  приходил  пустым  и
возвращался пустым. А балаклавские греки, отдаленные  потомки  кровожадных
гомеровских листригонов, встречали и провожали его,  стоя  на  пристани  и
заложив руки в карманы штанов, меткими словечками, двусмысленными советами
и язвительными пожеланиями.
   Зато во время Севастопольской осады голубая прелестная бухта  Балаклавы
вмещала в себе  чуть  ли  не  четверть  всей  союзной  флотилии.  От  этой
героической эпохи остались и  до  сих  пор  кое-какие  достоверные  следы:
крутая дорога в  балке  Кефало-Вриси,  проведенная  английскими  саперами,
итальянское кладбище на верху балаклавских гор  между  виноградниками,  да
еще при плантаже земли под виноград время от времени  откапывают  короткие
гипсовые и костяные трубочки, из которых  более  чем  полвека  тому  назад
курили табак союзные солдаты.
   Но легенда цветет пышнее. До сих пор балаклавские греки  убеждены,  что
только благодаря стойкости их собственного  балаклавского  батальона  смог
так долго продержаться  Севастополь.  Да!  В  старину  населяли  Балаклаву
железные  и  гордые  люди.  Об  их  гордости  устное   предание   удержало
замечательный случай.
   Не  знаю,  бывал  ли  когда-нибудь  покойный  император  Николай  I   в
Балаклаве. Думаю всячески, что во время Крымской  войны  он  вряд  ли,  за
недостатком  времени,  заезжал  туда.  Однако   живая   история   уверенно
повествует о том, как  на  смотру,  подъехав  на  белом  коне  к  славному
балаклавскому батальону, грозный государь, пораженный воинственным  видом,
огненными глазами и черными усищами  балаклавцев,  воскликнул  громовым  и
радостным голосом:
   - Здорово, ребята!
   Но батальон молчал.
   Царь повторил несколько раз свое  приветствие,  все  в  более  и  более
гневном тоне. То же молчание! Наконец совсем уже  рассерженный,  император
наскакал на батальонного начальника и воскликнул своим ужасным голосом:
   - Отчего же они, черт их побери,  не  отвечают?  Кажется,  я  по-русски
сказал: "Здорово, ребята!"
   - Здесь нет ребяти, - ответил кротко начальник. - Здесь се капитани.
   Тогда Николай I рассмеялся - что же ему  оставалось  еще  делать?  -  и
вновь крикнул:
   - Здравствуйте, капитаны!
   И храбрые листригоны весело заорали в ответ:
   - Кали мера (добрый день), ваше величество!
   Так ли происходило это событие, или не так, и вообще происходило ли оно
в действительности, судить трудно,  за  неимением  веских  и  убедительных
исторических данных. Но и до сих пор добрая  треть  отважных  балаклавских
жителей носит фамилию Капитанаки, и если вы встретите когда-нибудь грека с
фамилией Капитанаки, будьте уверены, что он сам или его недалекие предки -
родом из Балаклавы.


   Но  самыми  яркими  и  соблазнительными  цветами  украшено  сказание  о
затонувшей у Балаклавы английской эскадре. Темной зимней  ночью  несколько
английских судов направлялись к Балаклавской бухте, ища спасения от  бури.
Между ними был  прекрасный  трехмачтовый  фрегат  "Black  Prince",  везший
деньги для уплаты жалованья союзным войскам. Шестьдесят  миллионов  рублей
звонким английским золотом! Старикам даже и цифра известна с точностью.
   Те же старики говорят, что таких ураганов теперь  уже  не  бывает,  как
тот, что свирепствовал в эту страшную ночь! Громадные волны,  ударяясь  об
отвесные  скалы,  всплескивали  наверх  до  подножия  Генуэзской  башни  -
двадцать сажен высоты! - и омывали ее  серьге  старые  стены.  Эскадра  не
сумела найти узкого входа в бухту или, может быть, найдя, не смогла  войти
в него. Она вся разбилась об утесы и вместе с великолепным кораблем "Black
Prince" и с английским золотом пошла ко дну около Белых камней, которые  и
теперь  еще  внушительно  торчат  из  воды  там,  где  узкое  горло  бухты
расширяется к морю, с правой стороны, если выходишь из Балаклавы.
   Теперешние пароходы совершают свои рейсы далеко  от  бухты,  верстах  в
пятнадцати - двадцати. С  Генуэзской  крепости  едва  различишь  кажущийся
неподвижным темный корпус парохода, длинный хвост серого тающего  дымка  и
две мачты, стройно наклоненные назад. Зоркий рыбачий глаз,  однако,  почти
безошибочно разбирает эти суда по  каким-то  приметам,  непонятным  нашему
опыту и зрению. "Вот идет грузовой из Евпатории... Это Русского  общества,
а это Российский...  это  Кошкинский...  А  это  валяет  по  мертвой  зыби
"Пушкина" - его и в тихую погоду валяет..."


   И вот однажды, совсем неожиданно, в  бухту  вошел  огромный,  старинной
конструкции, необыкновенно грязный итальянский пароход  "Genova"  ["Генуя"
(ит.)]. Случилось это поздним вечером, в ту пору осени,  когда  почти  все
курортные жильцы уже разъехались на север, но море  еще  настолько  тепло,
что настоящая рыбная ловля пока не начиналась, когда  рыбаки  не  торопясь
чинят сети и заготовляют крючки, играют в домино по кофейням, пьют молодое
вино и вообще предаются временному легкому кейфу.
   Вечер был тихий и темный, с большими спокойными звездами на  небе  и  в
спящей воде залива.  Вдоль  набережной  зажигалась  желтыми  точками  цепь
фонарей. Закрывались светлые четырехугольники магазинов.  Легкими  черными
силуэтами медленно двигались по улицам и по тротуару люди...
   И вот, не знаю кто, кажется, мальчишки, игравшие наверху, у  Генуэзской
башни, принесли известие, что с моря завернул  и  идет  к  бухте  какой-то
пароход.
   Через  несколько  минут  все  коренное  мужское   население   было   на
набережной. Известно, что грек -  всегда  грек  и,  значит,  прежде  всего
любопытен.  Правда,  в  балаклавских  греках  чувствуется,  кроме  примеси
позднейшей генуэзской крови, и еще какая-то таинственная, древняя, - почем
знать, - может быть, даже скифская кровь -  кровь  первобытных  обитателей
этого разбойничьего и рыбачьего гнезда. Среди них  увидишь  много  рослых,
сильных и самоуверенных фигур; попадаются  правильные,  благородные  лица;
нередко встречаются блондины и даже голубоглазые; балаклавцы не жадны,  не
услужливы, держатся с достоинством, в море отважны, хотя  и  без  нелепого
риска, хорошие товарищи и крепко исполняют данное  слово.  Положительно  -
это особая, исключительная порода греков,  сохранившаяся  главным  образом
потому, что их предки чуть не сотнями поколений родились, жили и умирали в
своем  городишке,  заключая  браки  лишь  между  соседями.   Однако   надо
сознаться, что греки-колонизаторы оставили в их душах самую свою  типичную
черту, которой они отличались еще при Перикле, - любопытство и  страсть  к
новостям.
   Медленно, сначала показавшись лишь передовым крошечным  огоньком  из-за
крутого загиба бухты, вплывал пароход в  залив.  Издали  в  густой  теплой
темноте ночи не было видно его  очертаний,  но  высокие  огни  на  мачтах,
сигнальные огни на мостике и ряд круглых  светящихся  иллюминаторов  вдоль
борта позволяли догадываться о его размерах и формах. В виду сотен лодок и
баркасов, стоявших вдоль набережной, он едва заметно подвигался к  берегу,
с той внимательной и громоздкой осторожностью, с какой большой  и  сильный
человек проходит сквозь детскую комнату, заставленную хрупкими игрушками.
   Рыбаки делали предположения. Многие из  них  плавали  раньше  на  судах
коммерческого, а чаще военного флота.
   - Что ты мне будешь говорить? Разве я  не  вижу?  Конечно,  -  грузовой
Русского общества.
   - Нет, это не русский пароход.
   - Верно, испортилось что-нибудь в машине, зашел чиниться.
   - Может быть, военное судно?
   - Скажешь!
   Один Коля Констанди, долго плававший на канонерской лодке по Черному  и
Средиземному морям, угадал верно, сказав, что пароход  итальянский.  И  то
угадал он это только тогда, когда пароход совсем близко, сажен на  десять,
подошел к берегу и можно  было  рассмотреть  его  облинявшие,  облупленные
борта, с грязными потеками из люков, и разношерстную команду на палубе.
   С парохода взвился спиралью  конец  каната  и,  змеей  развертываясь  в
воздухе, полетел на головы зрителей. Всем известно,  что  ловко  забросить
конец с судна и ловко поймать его  на  берегу  считается  первым  условием
своеобразного морского шика.  Молодой  Апостолиди,  не  выпуская  изо  рта
папироски, с таким видом, точно он сегодня проделывает это  в  сотый  раз,
поймал конец на лету и тут же небрежно, но  уверенно  замотал  его  вокруг
одной из двух чугунных пушек,  которые  с  незапамятных  времен  стоят  на
набережной, врытые стоймя в землю.
   От парохода отошла лодка. Три итальянца выскочили из  нее  на  берег  и
завозились около канатов. На одном из них был суконный берет, на другом  -
картуз с прямым четырехугольным козырьком, на третьем -  какой-то  вязаный
колпак. Все они были маленькие крепыши, проворные, цепкие  и  ловкие,  как
обезьяны. Они бесцеремонно расталкивали плечами толпу,  тараторили  что-то
на своем быстром, певучем и нежном генуэзском наречии и перекрикивались  с
пароходом.  Все  время  на  их  загорелых  лицах  смеялись  дружелюбно   и
фамильярно большие черные глаза и сверкали белые молодые зубы.
   - Бона сера... итальяно... маринаро!  [Привет...  итальянцы...  моряки!
(ит.)] - одобрительно сказал Коля.
   - Oh! Buona sera, signore! [Привет, господин! (ит.)] -  весело,  разом,
отозвались итальянцы.
   Загремела с визгом якорная цепь. Забурлило и заклокотало что-то  внутри
парохода. Погасли огни в иллюминаторах. Через полчаса итальянских матросов
спустили на берег.
   Итальянцы - все как на  подбор  низкорослые,  чернолицые  и  молодые  -
оказались  общительными  и  веселыми   молодцами.   С   какой-то   легкой,
пленительной развязностью заигрывали они в этот вечер в пивных залах  и  в
винных погребках с рыбаками. Но балаклавцы встретили их сухо и  сдержанно.
Может  быть,  они  хотели  дать  понять  этим  чужим  морякам,  что  заход
иностранного судна в бухту вовсе был  для  них  не  в  редкость,  что  это
случается ежедневно, и, стало  быть,  нечего  тут  особенно  удивляться  и
радоваться. Может быть, в них говорил маленький местный патриотизм?
   И - ах! - нехорошо они в этот вечер подшутили  над  славными,  веселыми
итальянцами, когда те, в своей милой  международной  доверчивости,  тыкали
пальцами в хлеб, вино, сыр и в другие предметы и  спрашивали  их  названия
по-русски, скаля ласково свои чудные зубы. Таким  словам  научили  хозяева
своих гостей, что каждый раз потом,  когда  генуэзцы  в  магазине  или  на
базаре пробовали объясняться по-русски, то приказчики падали от хохота  на
свои прилавки, а женщины стремглав бросались бежать куда попало,  закрывая
от стыда головы платками.
   И в  тот  же  вечер  -  бог  весть  каким  путем,  точно  по  невидимым
электрическим проводам - облетел весь город  слух,  что  итальянцы  пришли
нарочно для того, чтобы поднять затонувший фрегат "Black Prince" вместе  с
его золотом, и что их работа продолжится целую зиму.


   В успешность такого предприятия никто  в  Балаклаве  не  верил.  Прежде
всего, конечно, над морским кладом лежало таинственное заклятие. Замшелые,
древние, белые, согбенные старцы рассказывали о том, что и прежде делались
попытки добыть со дна английское золото; приезжали  и  сами  англичане,  и
какие-то фантастические американцы, ухлопывали пропасть денег и уезжали из
Балаклавы ни с чем. Да и что могли  поделать  какие-нибудь  англичане  или
американцы,  если  даже  легендарные,  прежние,   героические   балаклавцы
потерпели здесь неудачу? Само собой разумеется, что прежде и  погоды  были
не такие, и уловы рыбы, и баркас-ы, и паруса, и люди были совсем не такие,
как теперешняя мелюзга. Был некогда мифический Спиро. Он мог опуститься на
любую глубину и пробыть под водой четверть часа. Так вот этот Спиро, зажав
между ногами камень в три пуда весом, опускался у Белых камней на  глубину
сорока сажен, на дно, где покоятся останки затонувшей эскадры. И Спиро все
видел: и корабль и золото, но взять оттуда с собой не мог... _не пускает_.
   - Вот бы Сашка Комиссионер попробовал, - лукаво замечал  кто-нибудь  из
слушателей. - Он у нас первый ныряльщик.
   И все кругом смеялись, и более других  смеялся  во  весь  свой  гордый,
прекрасный  рот  сам  Сашка  Аргириди,  или  Сашка  Комиссионер,  как  его
называют.
   Этот парень - голубоглазый красавец с твердым античным  профилем,  -  в
сущности, первый лентяй, плут  и  шут  на  всем  Крымском  побережье.  Его
прозвали комиссионером за то, что иногда в разгаре  сезона  он  возьмет  и
пришьет себе на  ободок  картуза  пару  золотых  позументов  и  самовольно
усядется  на  стуле  где-нибудь  поблизости  гостиницы,  прямо  на  улице.
Случается, что к нему обратятся  с  вопросом  какие-нибудь  легкомысленные
туристы, и тут уж им никак не отлепиться от Сашки. Он мыкает их по  горам,
по задворкам, по  виноградникам,  по  кладбищам,  врет  им  с  невероятной
дерзостью, забежит на минуту в чей-нибудь двор, наскоро разобьет в  мелкие
куски обломок старого печного горшка и потом,  "как  слонов",  уговаривает
ошалевших путешественников купить по случаю эти черепки - остаток  древней
греческой вазы, которая была сделана еще до рождества Христова... или сует
им в нос обыкновенный овальный и тонкий голыш с провернутой вверху дыркой,
из тех, что рыбаки употребляют как грузило для сетей, и  уверяет,  что  ни
один греческий моряк не выйдет в море без такого талисмана, освященного  у
раки Николая Угодника и спасающего от бури.
   Но самый лучший его номер - подводный. Катая  простодушную  публику  по
заливу и наслушавшись вдоволь, как она поет "Нелюдимо наше море"  и  "Вниз
по матушке по Волге", он искусно и незаметно  заводит  речь  о  затонувшей
эскадре, о сказочном Спиро и вообще о нырянии. Но четверть часа под  водой
- это даже самым доверчивым пассажирам кажется враньем, да  еще  при  этом
специально греческим враньем. Ну, две-три минуты - это еще  куда  ни  шло,
это можно, пожалуй, допустить... но пятнадцать... Сашка задет за  живое...
Сашка обижен в своем национальном самолюбии... Сашка хмурится...  Наконец,
если ему не верят, он сам лично может доказать, и даже сейчас, сию минуту,
что он, Сашка, нырнет и Пробудет под водой ровно десять минут.
   - Правда, это трудно, - говорит он не без мрачности. - Вечером  у  меня
будет идти кровь из ушей и из глаз... Но я никому не позволю говорить, что
Сашка Аргириди хвастун.
   Его уговаривают, удерживают,  но  ничто  уж  теперь  не  помогает,  раз
человек оскорблен в своих лучших чувствах. Он быстро,  сердито  срывает  с
себя  пиджак   и   панталоны,   мгновенно   раздевается,   заставляя   дам
отворачиваться и заслоняться зонтиками, и - бух - с шумом и брызгами летит
вниз головой в воду, не забыв, однако, предварительно  одним  углом  глаза
рассчитать расстояние до недалекой мужской купальни.
   Сашка действительно прекрасный  пловец  и  нырок.  Бросившись  на  одну
сторону лодки, он тотчас же глубоко в воде заворачивает под килем и по дну
плывет прямехонько в купальню. И в то время,  когда  на  лодке  подымается
общая тревога, взаимные упреки, аханье и  всякая  бестолочь,  он  сидит  в
купальне на ступеньке и торопливо докуривает чей-нибудь папиросный окурок.
И таким же путем совершенно неожиданно Сашка выскакивает из воды  у  самой
лодки, искусственно выпучив глаза  и  задыхаясь,  к  общему  облегчению  и
восторгу.
   Конечно, ему перепадает за эти  фокусы  кое-какая  мелочишка.  Но  надо
сказать, что руководит Сашкой в его проделках вовсе не алчность к деньгам,
а мальчишеская, безумная, веселая проказливость.


   Итальянцы ни от кого не скрывали цели своего приезда: они действительно
пришли в Балаклаву с тем, чтобы попытаться исследовать место крушения и  -
если обстоятельства позволят - поднять со дна все наиболее ценное, главным
образом, конечно, легендарное золото. Всей экспедицией  руководил  инженер
Джузеппе Рестуччи - изобретатель  особого  подводного  аппарата,  высокий,
пожилой, молчаливый человек, всегда одетый в серое, с серым длинным  лицом
и почти седыми волосами, с бельмом на одном  глазу,  -  в  общем,  гораздо
больше похожий на англичанина, чем на итальянца. Он поселился в  гостинице
на набережной и по  вечерам,  когда  к  нему  кое-кто  приходил  посидеть,
гостеприимно угощал вином кианти и стихами своего любимого поэта Стекетти.
   "Женская любовь, точно уголь, который, когда пламенеет,  то  жжется,  а
холодный - грязнит!"
   И хотя он это  все  говорил  по-итальянски,  своим  сладким  и  певучим
генуэзским акцентом, но и без перевода смысл стихов  был  ясен,  благодаря
его необыкновенно выразительным жестам: с таким видом  внезапной  боли  он
отдергивал руку, обожженную воображаемым  огнем,  -  и  с  такой  гримасой
брезгливого отвращения он отбрасывал от себя холодный уголь.
   Был еще на судне капитан  и  двое  его  младших  помощников.  Но  самым
замечательным лицом из экипажа был, конечно,  водолаз  -  il  palambaro  -
славный генуэзец, по имени Сальваторе Трама.
   На его большом, круглом, темно-бронзовом лице,  испещренном,  точно  от
обжога порохом, черными крапинками, проступали синими змейками напряженные
вены. Он был невысок ростом, но,  благодаря  необычайному  объему  грудной
клетки, ширине плеч и  массивности  могучей  шеи,  производил  впечатление
чрезмерно толстого человека. Когда он своей ленивой походкой, заложив руки
в брючные карманы и широко расставляя короткие  ноги,  проходил  серединой
набережной улицы, то издали  казался  совсем  одинаковых  размеров  как  в
высоту, так и в ширину.
   Сальв