мать Гракхов, и  та женщина, кормящая своею
грудью отца, для которой она могла служить едва  ли не  лучшей  натурщицей в
целом мире.
     Она не умела мыслить политически, хотя и сочувствовала Корде и брала  в
идеалы мать Гракхов. Ей хотелось, чтобы всем было хорошо.
     ``Пусть всем хорошо будет``.
     Вот был ее идеал. Ну, а как достичь этого скромного желания?
     ``Жить каждому в своем домике``, -- решила Женни, не заходя далеко и не
спрашивая, как бы это отучить род людской от чересчур корыстных притязаний и
дать друг другу собственные домики.
     А уездные дамы все-таки лгали, называя ее дурочкой.
     Она  только  не  знала, что  нельзя всем построить собственные домики и
безмятежно  жить в них,  пока  двужильный старик  Захват  Иванович  сидит на
большой коробье  да похваливается, а свободная человечья душа  ему  молится:
научи, мол, меня, батюшка Захват Иванович, как самому мне Захватом стать!
     Не говоря  о докторе,  Вязмитинов больше  всех прочих отвечал симпатиям
Женни. В нем  ей  нравилась  скромность,  спокойствие воззрений  на  жизнь и
сердечное  сожаление  о  людях, лишних на  пиру жизни, и  о людях,  ворующих
пироги с жизненного пира.
     ``Скромен, разумен и трудолюбив``... -- думала Женни.
     ``Не красавец и не урод``, -- договаривало ей женское чувство.
     А что  она думала  о  Лизе?  То есть, что она стала  думать в последнее
время?
     ``Лиза умница, -- говорила себе Женни, смотря на колыхающийся початник.
-- Она героиня, она выйдет силой, а я... Я...``
     Тут мешались Вязмитинов, отец, даже иногда доктор, и вдруг ни с того ни
с сего Татьяна и мать Гракхов, Корде и  Пелагея с вопросом о  соусе, который
особенно любил Петр Лукич.
     ``Вязмитинов много  знает,  трудится, он  живой  человек, кругозор  его
шире, чем кругозор моего отца, и вернее осмотрен, чем  кругозор Зарницына``,
-- рассуждала Женни.
     А доктор?
     ``Да ему уж помочь нельзя``, -- думала она  и шла к  Пелагее заправлять
соус, который особенно любил Петр  Лукич, всегда возвращающийся мучеником из
своей смотрительской камеры.
     ``Лиза что! -- размышляла Женни,  заправив соус  и снова  сев под своим
окошком, -- Лизе все бы это ни на что не годилось, и  ничто ее не остановило
бы.  Она  только напрасно думала когда-то, что  моя  жизнь на что-нибудь  ей
пригодилась бы``.
     ``Эта  жизнь ничем ее не удовлетворила бы и  ни от чего  ее не избавила
бы``,  --  подумала  Женни, глядя после своей поездки  к Лизе на просвирнину
гусыню, тянувшую из поседелого початника последнего растительного гренадера.
        "2"
     Внутренний  мир Лизы совершенно не похож был на мир Женни. Не было мира
в этой душе. Рвалась она на волю, томилась предчувствиями, изнывала в темных
шарадах своего и чужого разума.
     Мертва казалась ей книга  природы;  на  ее вопросы не давали ей  ответа
темные люди темного царства.
     Она страдала и  искала  повсюду разгадки  для  живых,  ноющих вопросов,
неумолчно взывавших о скорейшем решении.
     Ей  тоже хотелось правды. Но этой правды она искала не так,  как искала
ее Женни.
     Она искала мира, когда мира не было в ее костях.
     Семья  не  поняла  ее  чистых  порывов; люди их перетолковывали; друзья
старались  их   усыпить;  мать  кошек  чесала;  отец   младенчествовал.  Все
обрывалось, некуда было деться.
     Женни не  взяла  ее к себе, по  искренней, детской просьбе. ``Нельзя``,
говорила. Мать Агния тоже говорила:  ``опомнись``, а  опомниться  нужно было
там же, в том вертепе, где кошек чешут и злят регулярными приемами через час
по ложке.
     Нельзя в таких местах опомниться. Живых людей по мысли не находилось, и
началось  беспорядочное чтение.  Выбор  недовольных  всегда  падает на книги
протестующие, и чем  сдержаннее, темнее выражается  протест, тем  он кажется
серьезнее и даже справедливее.
     Лиза,  от  природы нежная,  пытливая и впечатлительная, не  нашла  дома
ничего,  таки  ровно  ничего,  кроме  странной,  почти детской  ласки  отца,
аристократического внимания тетки и мягкого бичевания от  всех прочих членов
своей семьи. Врожденные симпатии еще влекли ее в семью Гловацких, но куда же
годились эти мечтания? Ей хотелось много  понимать, учиться.  Ее повезли  на
балы. Все  это  шло против  ее  желаний. Она искала  сочувствия и нашла  это
сочувствие  в  книгах, где личность отвергалась  во  имя общества и  во  имя
общества освобождалась личность.
     И  стали  смешны ей прежние  плачевные  сцены,  и  сентиментально-глупа
показалась собственная просьба  к  Женни --  увезти ее  отсюда. Застыдившись
своего невинного прошлого, она застыдилась и памятников этого прошлого.  Все
близкие  к  ней  по  своему  положению  люди  стояли  памятниками  прошедших
привязанностей.  Они были ясны, и в  них нечего  было доискиваться; а темные
намеки   манили   неведомым  счастьем,   шириною   свободной   деятельности.
Привязанности были принесены в жертву стремлениям.
     Живые  люди  казались  мразью. Дух  витал  в мире  иных  людей, в мире,
износившем вещие глаголы, в среде  людей  чести, бескорыстия  и свободы. Все
живые  связи с прошедшим  мелькали и рвались. Беспечальное  будущее  народов
рисовалось в лучезарном  свете.  Недомолвки расширяли  эти  лучи, и  простые
человеческие чувства становились буржуазны, мелки, недостойны.
     Лиза  порешила, что окружающие ее люди -- ``мразь``, и  определила, что
настоящие  ее дни  есть  приготовительный термин  ко  вступлению  в  жизнь с
настоящими представителями бескорыстного  человечества, живущего единственно
для водворения общей высокой правды.
     Иногда  ей  бывало  жалко  Женни  и   вообще  даже  жалко  всего  этого
простенького мирка;  но  что же был этот мирок  перед миром,  который где-то
носился перед нею, мир обаятельный, свободный и правдивый?
     Лизе самой было смешно, что  она еще так недавно могла выходить из себя
за вздоры и биться из-за ничтожных уступок в своем семейном быту.


        "Глава двадцать шестая. ЧТО НА РУССКОЙ ЗЕМЛЕ БЫВАЕТ"
     В понедельник на четвертой неделе великого поста, когда во всех церквах
города зазвонили  к часам, Вязмитинов, по обыкновению,  зашел на минуточку к
Женни. Женни сидела на своем всегдашнем месте и работала.
     --  Знаете,  какую  новость  я  вам  могу  сообщить?  --  спросила  она
Вязмитинова, когда тот  присел за  ее столиком, и, не дождавшись его ответа,
тотчас же добавила: -- Сегодня к нам Лиза будет.
     -- Вот как!
     -- Да, и еще на целую неделю.
     -- Что за благодать такая?
     -- Няня непременно хочет говеть на этой неделе.
     -- И Лизавета Егоровна тоже?
     -- Да уж,  верно, и она  будет вместе  говеть; там  ведь  у них церковь
далеко, да и холодная.
     -- И вы, пожалуй, тоже?
     -- Я хотела на страстной говеть, но уж тоже отговею с ними.
     -- Значит, теперь к вам и глаз не показывай.
     -- Отчего же это?
     -- Да спасаться будете.
     -- Это одно другому нимало  не мешает. Напротив, приходите почаще, чтоб
Лиза не  скучала. Она сегодня  приедет  к вечеру,  вы вечером  и приходите и
Зарницыну скажите, чтобы пришел.
     -- Хорошо-с, -- сказал Вязмитинов, --  теперь пора в классы, -- добавил
он, взглянув на часы.
     -- До свидания.
     -- До свидания, Евгения Петровна.
     -- Вы не знаете, доктор в городе?
     -- Нет, кажется нет; а зайти разве за ним?
     -- Да, если это вас не затруднит, зайдите, пожалуйста.
     В три  часа Женни  увидала из своего  окна бахаревские сани, на которых
сидела  Лиза и старуха Абрамовна. Лиза смеялась и,  заметив  в  окне  Женни,
весело кивнула ей  головой. Гловацкая тотчас встала  и вышла на крыльцо в ту
же минуту, как перед ним остановились сани.
     --  Ну же, ну,  вылезай, няня, вытаскивай  свой прах-то,  --  говорила,
смеясь,  Лиза.  Абрамовна  медленно  высвобождалась из  саней  и  ничего  не
отвечала.
     -- Чего ты, Лиза, смеешься? -- спросила Женни.
     -- Да вот няня всю дорогу смешит.
     Няня  молча вынимала подушки.  Она  была  очень недовольна,  а  молодой
садовник, отряженный состоять Лизиным зимним кучером, поглядывая на барышню,
лукаво улыбался.
     -- Что вы няню обижаете, право, -- ласково заметила Гловацкая.
     --  Да  что  им, матушка,  делать-то,  как не зубоскалить, --  отвечала
рассерженная старуха.
     -- Я  вот хочу, Женни, веру переменить,  чтобы не  говеть  никогда,  --
подмигнув глазом,  сказала  Лиза.  Правда, что  и ты это одобришь? Борис вот
тоже согласен со мною: хотим в немцы идти.
     Абрамовна  плюнула  и полезла на крыльцо: Лиза и ее кучер засмеялись, и
даже Женни не могла удержаться от улыбки, глядя на смешной гнев старухи.
     Прошло пять  дней. Женни, Лиза и  няня отговели. В эти дни их  навещали
Вязмитинов и Зарницын. Доктора не было в городе. Лиза была весела, спокойна,
охотно рассуждала о самых обыденных вещах и даже нередко шутила и смеялась.
     Женни опять казалось,  что  Лиза  словно  та  же  самая,  что и была до
отъезда на зиму в город.
     -- Как вам кажется Лиза? -- спрашивала она отца.
     -- Ничего. Я не знаю, что вы о  ней сочинили себе: она такая же  -- как
была.  Посолиднела только,  и больше ничего.  Вязмитинов  на такой же вопрос
отвечал, что  Лиза ужасно продвинулась вперед в  познаниях, но что все это у
нее  как-то  мешается. Видно,  что читает что попало,  --  заключил он  свое
мнение.
     Ни  с  кем  другим  Женни  не говорила о  Лизе.  В  субботу  говельщицы
причащались за  ранней  обедней. В этот  день они  рано встали  к  заутрене,
уморились и, возвратясь домой, тотчас  после чаю  заснули, потом пообедали и
пошли к  вечерне.  Зарницын  и Вязмитинов зашли в  церковь, чтобы поздравить
причастниц и проводить их, кстати, оттуда домой.
     Погода была теплая и немножко сырая.  Дул  южный ветерок, с крыш капали
капели, дорожки по улицам  чернели  и  маслились,  но запад неба окрашивался
холодным розовым светом  и маленькие облачка  с розовыми  окраинами,  спеша,
обгоняли друг друга.
     -- Будет морозец, -- говорили люди, выходя от вечерни.
     -- И с ветром, -- добавляли другие.
     Посреди  улицы,  по  мягкой, но довольно  скользкой  от  санного натора
дорожке  шли Женни  и  Лиза.  Возле  них  с обеих сторон  шли  Вязмитинов  и
Зарницын.  Няня шла сзади. Несмотря  на  бесцеремонность и короткость своего
обхождения с барышнями, она никогда не позволяла себе  идти с ними рядом  по
улице.  У  поворота на  набережную  компания  лицом  к  лицу  встретилась  с
доктором.
     Он вел за руку свою дочку.
     -- Доктор! доктор! здравствуйте! -- заговорили почти все разом.
     -- Здравствуйте, здравствуйте, -- проговорил доктор с радостью, но  как
будто отчего-то растерявшись.
     Около них прошла довольно  стройная молодая дама в песцовом салопе. Она
вскользь, но внимательно взглянула на Женни и  на Лизу, с более чем вежливой
улыбкою ответила на поклон учителей и, прищурив глаза, пошла своею дорогою.
     Это  была  докторова жена, которую он поджидал, тащась с ноги на ногу с
своим ребенком.
     -- К нам, доктор, сегодня, -- приглашала Розанова Женни. -- Мы  вот все
идем к нам; приходите и вы.
     -- Хорошо, постараюсь.
     -- Нет, непременно приходите; мы будем вас ждать.
     -- Ну, хорошо.
     -- Придете?
     -- Приду, приду  непременно;  вот только  заведу  домой  дочку. Пойдем,
Варюшка, -- отнесся он к ребенку, и они расстались.
     -- Так вот это его жена? -- спросила Лиза.
     -- Эта, -- отвечал Зарницын.
     -- Не нравится она мне.
     -- Вы ее не рассмотрели: она еще недавно была очень недурна.
     -- Я не  о том  говорю, а что-то нехорошо у нее лицо: эти разлетающиеся
брови... собраный ротик, дерзкие глазки...  что-то фальшивое,  эгоистическое
есть в этом лице. Нет, не нравится, -- а тебе, Женни?
     --  Что ж, я одну минуту ее видела, пока мы дали ей дорогу, но  мне  ее
лицо тоже не понравилось.
     В передней их встретили Петр Лукич и дьякон с женою.
     --  Как это мы вас обогнали? -- спрашивал дьякон, снимая с Женни салоп,
между тем как его жена целовала девиц своими пунцовыми губками.
     -- Мы тихо шли и по большой улице, -- ответила Женни.
     В комнате  были приятные  сумерки. Девицы и дьяконица  вышли в  Женнину
комнату;  дьякон  открыл  фортепиано,  нащупал  октаву  и,  взяв двааккорда,
прогяжно запел довольно приятным басом:

     Ах, о чем ты проливаешь
     Слезы горькие тайком
     И украдкой утираешь
     Их кисейным рукавом?
     Подали  свечи и самовар.  Все уселись за  столом в зале. Доктора  долго
ждали, но он не приходил.  Отпивши чай, все  перешли  в гостиную: девушки  и
дьяконица сели на  диване, а мужчины  на  стульях,  около стола,  на котором
горела довольно хорошая, но очень старинная лампа.
     -- Нет,  в самом деле, Василий Иванович, будто вашего нового  секретаря
фамилия Дюмафис? -- спрашивал Зарницын.
     -- Уверяю вас, что Дюмафис, -- серьезно отвечал дьякон.
     -- Что это такое? Этого не может быть.
     -- А почему бы это, по-вашему, не может быть?
     -- Да как же, помилуйте; какой из духовного звания может быть Дюмафис?
     -- Стало быть, может, когда есть уже.
     Вошел доктор и Помада.
     -- А!  exellintissime,  illustrissime, atque  sapientissime doctor! (А!
превосходнейший, знаменитейший и ученейший доктор! (лат.)) --  приветствовал
Александровский Розанова.
     Доктор со всеми поздоровался радушно, но  довольно  сухо. Женни с Лизою
посмотрели  на его лицо,  плохо скрывающее душевное расстройство, и в одно и
то же время подумали о его жене.
     -- О чем вы это спорили? -- спросил доктор.
     --  Да, вот и кстати! Доктор,  может  ли быть  у секретаря  консистории
фамилия Дюмафис? -- спросил Зарницын.
     -- Это в православной консистории или в католической?
     -- В православной.
     -- Отчего же? В православной очень может.
     -- А, что! -- поддразнил дьякон.
     -- Тут нет ничего удивительного.
     --  Разумеется.  Я ведь  вот  вам сейчас  могу  рассказать, как  у  нас
происходят фамилии, так вы и поймете, что это может быть. У нас это на шесть
категорий    подразделяется.   Первое,   теперь   фамилии   по   праздникам:
Рождественский, Благовещенский,  Богоявленский; второе, по высоким свойствам
духа: Любомудров,  Остромысленский;  третье,  по  древним мужам: Демосфенов,
Мильтиадский,  Платонов;   четвертое,  по  латинским  качествам:  Сапиентов,
Аморов;  пятое, по помещикам:  помещик села, положим,  Говоров, дьячок  сына
назовет Говоровский;  помещик будет Красин, ну  дьячков сын  Красинский. Вот
наша  помещица была Александрова,  я,  в  честь ее,  Александровский.  А то,
шестое, уж  по владычней милости: Мольеров, Расинов,  Мильтонов,  Боссюэтов.
Так и  Дюмафис. Ничего  тут нет  удивительного. Просто по  владычней милости
фамилия, в честь французскому писателю, да и все тут.
     Доктору и Помаде подали чай.
     -- Что вы, будто как невеселы, наш милый доктор? -- с участием спросил,
проходя к столу, Петр Лукич.
     Розанов провел рукой по лбу и, вздохнув, сказал:
     -- Ничего, Петр Лукич, устал очень, не так-то здоровится.
     -- Медику стыдно жаловаться на нездоровье, -- заметила дьяконица.
     Доктор  взглянул  на  нее и  ничего не  ответил.  Женни с  Лизою  опять
переглянулись, и опять почему-то обе подумали о докторше.
     -- Вы где это побывали целую недельку-то?
     -- Сегодня утром вернулся из Коробьина.
     -- Что там, Катерина Ивановна нездорова?
     -- Что ей делается! Нет, там ужасное происшествие.
     -- Что такое?
     -- Да жена мужа убила.
     -- Крестьянка?
     -- Да, молоденькая бабочка, всего другой год замужем.
     -- Как же это она его?
     -- Да не одного его, а двоих.
     -- Двоих?
     -- Ах ты, Боже мой!
     -- Сссс! -- раздалось с разных сторон.
     -- Ну-с, расскажите, доктор.
     -- Да бабочка была такая, молоденькая  и  хорошенькая,  другой год, как
говорю вам, всего замужем еще. Стал муж к  ней с полгода неласков, бивал ее.
Соседки стали  запримечать, что он там за одной солдаткой молодой ухаживает,
ну и рассказали ей. Она все плакала, грустила, а он ее, как водится, все еще
усерднее  да  усерднее  за  эти слезы поколачивать  стал. Была ярмарка; люди
видели, как  он платок  купил.  Баба ждет,  что  вот, мол, муж сжалился надо
мною, платок купил, а  платок в  воскресенье у солдатки на  голове очутился.
Она  опять  плакать; он ее  опять колотить. На  прошлой  неделе  пошел он  в
половень копылья  тесать,  а  топор позабыл дома.  Жена видит  топор,  да  и
думает: что  же  он так  пошел, должно быть забыл;  взяла топор, да  и несет
мужу. Приходит в половень -- мужа нет; туда, сюда  глянула  -- нет  нигде. А
тут  в половне так есть плетнева загородочка  для ухаботья. Там всего в пояс
вышины или  даже ниже. Она подошла  к  этой перегородке, да  только  глянула
через нее, а муж-то там с солдаткой притаившись и лежит. Как она их увидала,
ни одной секунды не думала. Топор раз, раз, и пошла валять.
     -- Ах!
     -- Га!
     -- Фуй!
     -- Боже ты мой! -- раздались восклицания.
     -- Обоих и убила?
     -- Только мозг с ухаботьем перемешанный остался.
     -- Ужасное дело.
     -- Вот драма-то, -- заметил Вязмитинов.
     -- Да. Но,  вот видите, -- вот  старый  наш  спор и на  сцену, --  вещь
ужасная, борьба страстей, любовь, ревность, убийство, все есть, а драмы нет,
-- с многозначительной миной проговорил Зарницын.
     -- А отчего же драмы нет?
     -- Да  какая ж драма? Что  ж,  вы на сцене изобразите, как он жену бил,
как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла?
Как  же  это  ставить  на  сцену!  Да  и  борьбы-то  нравственной  здесь  не
представите, потому что все грубо, коротко. Все не борется, а... решается. В
таком быту народа у него  нет  своей драмы, да и быть не может: у него  есть
уголовные дела, но уж никак не драмы.
     -- Ну, это еще старуха надвое гадала, -- заметил сквозь зубы доктор.
     -- По-вашему, что ж, есть драма?
     -- Да, по-моему, есть их собственная драма. Поверьте, бабы коробьинские
отлично входят в борьбу убийцы, а мы в нее не можем войти.
     -- Да, но искусство не того требует: у искусства есть свои условия.
     --  А им очень нужно  ваше искусство и  его  условия. Вы говорите,  что
пришлось  бы допустить  побои  на сцене, что  ж,  если таково  дело,  так  и
допускайте. Только если  увидят, что актер не больно бьет, так расхохочутся.
А о  борьбе-то не беспокойтесь; борьба есть,  только  рассказать мы  про эту
борьбу не сумеем.
     -- А они сами умеют?
     -- Себе  они  это разъясняют толково, а нам груба их  борьба, -- вот  и
все.
     -- Да ведь преступление последний шаг, пятый акт. Явление-то ведь стоит
не  на  своих  ногах,  имеет  основание  не  в  самом  себе,  а  в   другом.
Происхождение  явлений совершается при беспрерывном и бесконечном посредстве
самобытного элемента, -- проговорил Вязмитинов.
     Доктор посмотрел на него и опять ничего не сказал.
     -- А по-моему, снова повторяю, в народной жизни нет драмы, -- настаивал
Зарницын.
     --  Да, удобной  для  воспроизведения на  сцене,  пожалуй; но  ведь вон
Островский и Писемский нашли же драму.
     -- Все уголовные дела.
     -- Например, в ``Грозе``-то?
     -- Везде.
     --  А  по-вашему,  что же, так у нас нет уж и самобытных  драматических
элементов?
     -- Конечно; цивилизация равняет страсти, нивелирует стремления.
     -- Нивелирует стремления?
     -- Разумеется.
     -- О  да! Всемерно так:  все  стушуемся, сгладимся и будем одного  поля
ягода.  Не знаю, Николай  Степанович, что на это ответит Гегель, а по-моему,
нелепо это, не меньше теории крайнего национального обособления.
     -- Однако же вы  не  станете  отвергать общечеловеческого драматизма  в
сочинениях Шекспира?
     -- Нет-с, не стану. Зачем же мне его отвергать?
     -- У  всех людей натуры  больше или меньше  одинаковы.  Воспитывайте их
одинаково, и будет солидарность в с