хню, а Яковлевич стал собирать со стола чай,
за  которым,  по местному обычаю,  всегда  почти  непосредственно  следовала
закуска.

        "Глава тринадцатая. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ"
     В то же время, как  Яковлевич вывернув  кренделем  локти,  нес  поднос,
уставленный различными солеными яствами, а Пелагея,  склонив  набок голову и
закусив,  в  знак осторожности, верхнюю губу,  тащила другой поднос с  двумя
графинами разной водки, бутылкою хереса и двумя бутылками столового вина, по
усыпанному песком двору уездного училища простучал легкий экипажец. Вслед за
тем в  двери  кухни, где Женни,  засучив рукава, разбирала  жареную индейку,
вошел маленький казачок и спросил:
     -- Дома ли Евгения Петровна?
     -- Дома, --  ответила Женни, удивленная, кто бы мог о ней осведомляться
в городе, в котором она никого не знает.
     -- Это вы-с? -- спросил, осклабившись, казачок.
     -- Я, я -- кто те6я прислал?
     -- Барышня-с к вам приехали.
     -- Какая барышня?
     -- Барышня, Лизавета Егоровна-с.
     -- Лиза Бахарева! -- в восторге воскликнула Женни,  бросив кухонный нож
и спеша обтирать руки.
     -- Точно так-с, они приехали, -- отвечал казачок.
     -- Боже мой! где же она?
     -- На кабриолетке-с сидят.
     Женни отодвинула от дверей казачка,  выбежала  из  кухни и вспорхнула в
кабриолет, на котором сидела Лиза.
     -- Лиза! голубчик! дуся! ты ли это?
     -- А! видишь, я тебе, гадкая Женька, делаю визит первая. Не говори, что
я аристократка, --  ну, поцелуй меня еще,  еще.  Ангел  ты мой! Как я о тебе
соскучилась -- сил моих не было ждать, пока ты приедешь.  У нас гостей полон
дом, скука смертельная,  просилась, просилась  к тебе --  не  пускают.  Папа
приехал  с поля, я  села  в его кабриолет покататься, да  вот  и прикатила к
тебе.
     -- Будто так?
     -- Право.
     Девушки рассмеялись, еще раз поцеловались и обе соскочили с кабриолета.
     -- Я ведь только на минуточку, Женни.
     -- Боже мой!
     -- Ну да. Какая ты чудиха! Там ведь с ума посходят.
     -- Ну пойдем, пойдем.
     -- А вы еще не спите?
     -- Нет, где же спать. Всего девять часов, и у нас гости.
     -- Кто?
     -- Учителя и доктор.
     -- Какой?
     -- Розанов, кажется, его фамилия.
     -- Говорят, очень странный.
     -- Кажется. А ты от кого слышала?
     -- Мы с папой ходили навещать этого меревского учителя больного, --  он
очень любит этого доктора и много о нем рассказывал.
     -- А что этот учитель, лучше ему?
     --  Да лучше, но он все ждет доктора. Впрочем, папа говорил, что у него
сильный ушиб и простуда, а больше ничего.
     Девушки перешли через кухню в Женину комнату.
     -- Ах,  как у тебя здесь хорошо, Женни! -- воскликнула, осматриваясь по
сторонам, Лиза.
     -- Да, -- я очень довольна.
     -- А я пока очень недовольна.
     -- У тебя хорошая комната.
     -- Да, хорошая, но неудобная, проходная.
     -- Папа! у нас новый гость, -- крикнула неожиданно Гловацкая.
     -- Кто, мой друг?
     -- Отгадайте!
     -- Ну, как отгадаешь.
     -- Мой гость, собственно ко мне, а не к вам.
     -- Ну, теперь и подавно не отгадаю.
     Женни  открыла  двери,  и  изумленным  глазам  старика  предстала  Лиза
Бахарева.
     -- Лизанька! с кем вы, дитя мое?
     -- Одна.
     -- Нет, без шуток. Где Егор Николаевич?
     -- Дома с гостями, -- отвечала, смеясь, Лиза.
     -- В самом деле вы одни?
     --  Ах,  какой вы  странный,  Петр  Лукич! Разумеется одна, с  казачком
Гришей.
     Лиза рассказала,  что она  приехала  в  город,  и добавила, что  она на
минуточку, что ей нужно торопиться домой. Смотритель взял Лизу за руки, ввел
ее в залу и  познакомил с своими гостями,  причем гости ограничивались одним
молчаливым, вежливым поклоном.
     --  Не хочешь  ли  чаю,  покушать,  Лиза? Съешь что-нибудь;  ведь это я
хозяйничаю.
     -- Ты! Ну, для тебя давай, буду есть.
     Девушки взяли стулья и сели к столу.
     -- Как у вас весело, Петр Лукич! -- заметила Лиза.
     --  Какое ж  веселье,  Лизанька?  Так себе сошлись,  --  не утерпел  на
старости лет похвастаться товарищам дочкою. У вас в Мереве, я думаю, гораздо
веселее: своя семья большая, всегда есть гости.
     -- Да, это правда, а все у вас как-то, кажется, веселее выглядит.
     -- Это сегодня, а то мы все вдвоем с Женни сидели, и еще чаще она одна.
Я, напротив, боюсь, что она у меня заскучает, журнал для нее выписал. Мои-то
книги, думаю, ей не по вкусу придутся.
     -- У вас какие большие книги?
     -- Разный специальный хлам, а из русских только исторические.
     --  А  у   нас  целый   шкаф  все   какой-то   допотопной   французской
беллетристики, читать невозможно.
     -- А я часто видал, что ваши сестрицы читают.
     -- Да,  они читают,  а мне  это  не нравится. Мы в институте  доставали
разные  русские журналы и  все  читали, а здесь ничего нет. Вы какой  журнал
выписали для Женни?
     --  ``Отечественные записки``, -- старый журнал  и  все один  и тот  же
редактор, при котором покойный Белинский писал.
     -- Да знаю. Мы все доставали в институте:  и ``Отечественные записки``,
и  ``Современник``,  и  ``Русский  вестник``,  и  ``Библиотеку``,  все,  все
журналы. Я просила папу выписать мне хоть один теперь, -- мамаша не хочет.
     -- Отчего?
     -- Бог ее знает! Говорит, читай то, что читают сестры, а я этого читать
не могу, не нравится мне.
     -- Женни будет с вами делиться своим  журналом. А  я  вот буду  просить
Николая Степановича еще снабжать Женичку книгами  из его библиотечки. У него
много книг,  и он может руководить  Женичку, если она захочет заняться одним
предметом.   Сам  я  устарел  уж,  за  хлопотами  да  дрязгами  поотстал  от
современной науки, а Николаю Степановичу за дочку покланяюсь.
     -- Если только Евгения Петровна пожелает и  позволит, я буду  очень рад
служить ей чем могу, -- вежливо ответил Вязмитинов.
     Женни поблагодарила.
     -- Как жаль,  что и я не  могу пользоваться  вашими  советами!  -- живо
заметила Лиза.
     -- Отчего же?
     -- Я живу в деревне, а зимой, вероятно, уедем в губернский город.
     -- Приезжайте к нам почаще  летом, Лизанька. Тут  ведь рукой подать,  и
будете читать с Николаем Степановичем, -- сказал Гловацкий.
     -- В самом деле, Лиза, приезжай почаще.
     -- Да, -- хорошо, как можно будет, а не пустят, так буду сидеть. -- Ах,
Боже мой!  -- сказала она, быстро вставая со стула,  -- я  и забыла, что мне
пора ехать.
     -- Побудь еще, Лиза, -- просила Женни.
     -- Нет, милая, не  могу,  и не  говори  лучше. --  А  вы что читаете  в
училище? -- спросила она Вязмитинова.
     -- Я преподаю историю и географию.
     -- Оба интересные предметы, а вы? -- обратилась Лиза к Зарницыну.
     -- Я учитель математики.
     -- Фуй, какая ужасная наука. Я выше двойки никогда не получала.
     -- У  вас,  верно, был дурной  учитель,  --  немножко  рисуясь,  сказал
Зарницын.
     -- Нет,  а впрочем, не знаю. Он кандидат,  молодой, и некоторые у  него
хорошо учились.  Вот Женни, например, она всегда высший балл  брала. Она  по
всем  предметам  высшие  баллы брала. Вы знаете -- она  ведь у нас первая из
целого выпуска, -- а я первая  с другого конца. Я терпеть  не могу некоторых
наук и  особенно вашей математики. А вы естественных  наук  не  знаете? Это,
говорят, очень интересно.
     -- Да, но занятие естественными науками тоже требует знания математики.
     --  Будто! Ведь это для химиков  или для других, а так для любителей, я
думаю, можно и без этой скучной математики.
     -- Право, я не умею вам отвечать на это, но думаю, что в известной мере
возможно. Впрочем, вот у нас доктор знаток естественных наук.
     -- Ну, как не знаток, -- проговорил доктор.
     -- Мне то же самое говорил о вас меревский учитель, -- отнеслась к нему
Лиза.
     -- Помада! Он того мнения, что я  все на свете знаю и все могу сделать.
Вы ему не верьте, когда  дело касается  меня, -- я  его сердечная  слабость.
Позвольте мне лучше осведомиться, в каком он положении?
     -- Ему лучше, и он, кажется, ждет вас с нетерпением.
     -- Что ж делать. Я только  узнал  о его несчастье и не могу тронуться к
нему,  ожидая с  минуты на минуту непременного заседателя,  с которым тотчас
должен выехать.
     -- Будто вы сегодня едете? -- спросил Гловацкий.
     -- А  как же! Он сюда за мною должен заехать: ведь искусанные волком не
ждут, а завтра к обеду  назад и сейчас ехать с исправником. Вот вам жизнь, и
естественные, и всякие другие науки, -- добавил он, глядя на Лизу.  -- Что и
знал-то когда-нибудь, и то все успел семь раз позабыть.
     -- Какая странная должность!
     --  У  нас  все  должности  удивят вас,  если  найдете  интерес  в  них
всмотреться.  Это  еще не  самая  странная,  самую  странную занимает  Юстин
Помада. Он читает чистописание.
     Все засмеялись.
     -- Право!  Вы  его  самого расспросите о его обязанностях: он сам то же
самое вам скажет.
     --  Вот, Женни, фатальный наш приезд! Не успели  показаться и чуть-чуть
не стоили человеку жизни, -- заметила Лиза.
     -- И еще какому человеку-то! Единственному, может быть, целому человеку
на пять тысяч верст кругом.
     --  А вы,  доктор,  говорили, что лучший  человек  здесь  мой папа,  --
проговорила, немножко краснея, Женни.
     -- Это между нами: я говорил, Петр Лукич солнце, а Помада везде  антик.
Петр  Лукич  все-таки чего-нибудь для  себя желает,  а  тот, не сводя  глаз,
взирает  на птицы  небесные, как не жнут, не сеют, не собирают  в житницы, а
сыты и одеты. Я уж его пять лет сряду стараюсь  испортить, да ни на один шаг
не  продвинулся. Вы  обратите на него  внимание, Лизавета  Егоровна, --  это
дорогой экземпляр, скоро таких уж ни за какие деньги нельзя будет видеть. Он
стоил внимания и  изучения не менее самого допотопного монстра.  Право. Если
любите натуру, в изучении  которой не  можем вам ничем  помочь ни я, ни  мои
просвещенные  друзья,  сообществом  которых  мы  здесь  имеем   удовольствие
наслаждаться,  то вот рассмотрите-ка, что такое под черепом у Юстина Помады.
Говорю  вам,  это  будет преинтересное  занятие  для вашей любознательности,
далеко интереснейшее, чем то, о  котором возвещает мне приближение вот этого
проклятого колокольчика,  которого,  кажется,  никто даже, кроме  меня, и не
слышит.
     Из-за угла улицы действительно послышался колокольчик, и, прежде чем он
замолк у ворот училища, доктор встал, пожал всем руки и, взяв фуражку, молча
вышел из двери. Зарницын и Вязмитинов тоже стали прощаться.
     --  Боже,  а я-то! Что ж  это я  наделала,  засидевшись  до сих пор? --
тревожно проговорила Лиза, хватаясь за свою шляпку.
     -- Вы! Нет, уж вы не беспокойтесь: я вашу лошадь  давно отослал домой и
написал, что вы у нас, -- сказал, останавливая Лизу, Гловацкий.
     -- Что вы наделали, Петр Лукич! Теперь забранят меня.
     --  Не бойтесь. Нынче  больше бы забранили,  а завтра поедете  на  моей
лошади с Женичкой, и все благополучно обойдется.
     Прощаясь с Женни, Вязмитинов спросил ее:
     -- Вы знакомы, Евгения Петровна, с сочинениями Гизо?
     -- Нет, вовсе ничего не знаю.
     -- Хотите читать этого писателя?
     -- Пожалуйста. Да  вы уж  не спрашивайте. Я  все прочитаю  и постараюсь
понять. Это ведь исторический писатель?
     -- Да.
     -- Пожалуйста, -- я с удовольствием прочту.
     Гости ушли, хозяева тоже стали прощаться.
     --  Ну,  что, Женни,  как  тебе новые знакомые показались?  --  спросил
Гловацкий, целуя дочернину руку.
     -- Право, еще не думала об этом, папа. Кажется, хорошие люди.
     --  Она  ведь пять  лет думать  будет,  прежде  чем  скажет, -- шутливо
перебила Лиза, -- а я вот вам сразу отвечу, что каждый из них лучше, чем все
те, которые в эти дни приезжали к нам и с которыми меня знакомили.
     Смотритель добродушно улыбнулся и пошел в свою комнату, а девушки стали
раздеваться в комнате Женни.

        "Глава четырнадцатая. СЕМЕЙНАЯ КАРТИНКА В МЕРЕВЕ"
     --  Однако,  что-то плохо  мне, Женька,  --  сказала Лиза,  улегшись  в
постель с хозяйкою. -- Ждала я этого дома, как Бог знает какой радости, а...
     -- Что ж там у вас? -- с беспокойным участием спросила Женни.
     -- Так, --  и рассказать тебе не умею, а как-то сразу тяжело мне стало.
Месяц всего дома живу, а все, как няня говорит, никак в стих не войду.
     -- Ты еще не осмотрелась.
     -- Боюсь,  чтоб  еще  хуже  не было.  Вот  у  тебя  я  с  первой минуты
осмотрелась. У вас хорошо, легко;  а там, у нас, Бог знает... мудрено все...
очень тяжело как-то, скучно, -- невыносимо скучно.
     --  Что,  Петр Лукич?  -- спросила Лиза, помещаясь на  другое  утро  за
чайным столиком против смотрителя.
     -- Что, Лизанька?
     -- Боюсь домой ехать.
     Смотритель улыбнулся.
     -- Право! -- продолжала Лиза. -- Вы не можете себе представить, как мне
становится чего-то страшно и неловко.
     -- Полноте, Лизочка, -- я отпущу с вами  Женни, и  ничего не будет,  ни
слова никто не скажет.
     -- Да я не этого и боюсь, Петр  Лукич, а как-то  это все не  то,  что я
себе воображала, что я думала встретить дома.
     -- Это вы, дитя мое, не осмотрелись с нами и больше ничего.
     -- Нет, в том-то и дело,  что я с вами-то совсем осмотрелась, у вас мне
так нравится,  а дома все как-то так  странно --  и суетливо будто и мертво.
Вообще странно.
     -- Потому и странно, что не привыкли.
     -- А как совсем не привыкну, Петр Лукич?
     Смотритель опять улыбнулся и, махнув рукой, проговорил:
     -- Полноте сочинять, друг мой! -- Как в родной семье не привыкнуть.
     Тотчас после чаю  Женни и Лиза в  легких соломенных шляпках впорхнули в
комнату Гловацкого, расцеловали старика и поехали в Мерево на смотрительских
дрожках.
     Был десятый час утра,  день  стоял  прекрасный,  теплый и  безоблачный;
дорога до Мерева шла почти сплошным дубнячком.
     Девушки  встали  с  дрожек и  без  малого  почти все семь  верст прошли
пешком. Свежее, теплое утро и ходьба прекрасно отразились на расположении их
духа и на их молодых, свежих лицах, горевших румянцем усталости.
     Перед околицей Мерева они оправили друг на друге платья,  сели опять на
дрожки   и  в  самом  веселом  настроении  подъехали   к   высокому  крыльцу
бахаревского дома.
     --  Встали  наши? --  торопливо  спросила, взбегая  на крыльцо,  Лиза у
встретившего ее лакея.
     -- Барин вставши давно-с, чай в зале кушает, а барышни еще не выходили,
-- отвечал лакей.
     Егор Николаевич один сидел в зале за самоваром  и пил чай  из  большого
красного стакана, над которым носились густые клубы табачного дыма. Заслышав
по зале легкий шорох женского  платья, Бахарев быстро повернулся на стуле и,
не выпуская из руки стакана, другою рукою погрозил подходившей к нему Лизе.
     -- Что, папочка?
     -- Я хотел было за тобою ночью посылать, да так уж... Как таки можно?
     -- Что ж такое, папа! Было так хорошо, мне хотелось повидаться с Женею,
я и поехала.  Я думала, что успею скоро возвратиться, так  что  никто  и  не
заметит. Ну виновата, ну простите, что ж теперь делать?
     --  То-то,  что  делать? --  Шалунья!  Я  на тебя и не сержусь,  а  вон
смотри-ка, что с матерью.
     -- Что с мамашей? -- тревожно спросила девушка.
     -- Она совсем в постель слегла.
     -- Боже мой! я побегу к ней. Побудь здесь пока, Женни, с папой.
     --  Ни-ни-ни!  --  остановил  ее  Бахарев.  -- У  нее целую  ночь  были
истерики, и она  только перед утром глаза сомкнула, не ходи к  ней, не  буди
ее, пусть успокоится.
     -- Ну, я пойду к сестрам.
     -- Они тоже обе не спали. Садитесь-ка, вот пейте пока чай, Бог даст все
обойдется. Только другой раз не пугай так мать.
     За  дверями гостиной  послышались  легкие шаги, и  в залу вошла Зинаида
Егоровна. Она была в белом  утреннем пеньюаре,  и ее  роскошная  густая коса
красиво покоилась в синелевой сетке, а всегда бледное, болезненно прозрачное
лицо казалось еще бледнее и  прозрачнее от лежавшего на нем следа  бессонной
ночи.   Зинаида   Егоровна   была  очень   эффектна:  точно   средневековая,
рыцарственная дама, мечтающая о своем далеком рыцаре.
     Тихой, ровной поступью подошла она к отцу, спокойно поцеловала его руку
и спокойно подставила ему для поцелуя свой мраморный лоб.
     -- Что, Зинушка, с матерью? -- спросил старик.
     -- Маме  лучше, она успокоилась и с семи часов  заснула.  Здравствуйте,
Женни! -- добавила Зина, обращаясь к  Гловацкой  и  протягивая ей  руку.  --
Здравствуй, Лиза.
     -- Здравствуй, Зина.
     -- Позвольте, папа, -- проговорила Зинаида Егоровна, взявшись за спинку
отцовского стула, и села за самовар.
     -- Чего ты такая бледная сегодня, Зиночка?  -- с участием  осведомилась
Лиза.
     -- Не спала ночь, -- мне это всегда очень вредно.
     -- Отчего ты не спала?
     -- Нельзя же всем оставить мать.
     Лиза покраснела и закусила губку. Все замолчали. Женни чувствовала, что
здесь в самом деле как-то тяжело дышится.  Коридором вошла в залу Софи.  Она
не  была  бледна,  как  Зина, но  тоже казалась несколько  утомленною.  Лиза
заметила  это, но уже ни  о  чем не спросила сестру. Софи  поцеловала  отца,
потом сестер, потом с  некоторым  видом старшинства поцеловала в лоб Женни и
попросила себе чаю.
     -- Весело тебе было вчера? -- спросила она Лизу, выпив первую чашку.
     -- Да, очень весело, -- несколько нерешительно отвечала Лиза.
     И опять все замолчали.
     -- Что ваш папа делает, Женни? -- протянула Зинаида Егоровна.
     -- Он все в своем кабинете: ведомости какие-то составляет в дирекцию.
     -- А вы же чем занимались все это время?
     -- Я? Пока еще ничем.
     -- Она  хозяйничает;  у нее  так хорошо, так  тихо, что  не вышел бы из
дома, -- сочла нужным сказать Лиза.
     -- А! это прекрасно, -- опять  протянула Зинаида Егоровна, и  опять все
замолчали.
     ``В самом деле, как здесь скучно!`` -- подумала Женни, поправив бретели
своего платья,  и стала  смотреть в  открытое окно, из  которого было  видно
колосистое поле буревшей ржи.
     --  Здравствуй, красавица!  --  проговорила  за  плечами Женни  старуха
Абрамовна, вошедшая с  подносом, на котором  стояла  высокая  чайная  чашка,
раскрашенная синим золотом.
     -- Здравствуй,  нянечка!  --  воскликнула с  восторгом  Женни и,  обняв
старуху, несколько раз ее поцеловала.
     --  А  ты, проказница, заехала,  да и  горя  тебе  мало,  -- с ласковым
упреком заметила Лизе Абрамовна, пока Зина наливала чай в матушкину чашку.
     -- Ах, полно, няня!
     --  Что  полно?  не  нравится?  Вот  пожалуй-ка  к  маменьке.  Она  как
проснулась, так сейчас о тебе спросить изволила: видеть тебя желает.
     Лиза встала и пошла по коридору.
     --  Ты послушай-ка!  Постой, мол,  подожди, не  скачи стрекозою-то,  --
проговорила  Абрамовна,  идя вслед  за Лизой по  длинному и довольно темному
коридору. Лиза остановилась.
     --  Ишь,  у  тебя  волосы-то как  разбрылялись,  --  бормотала старуха,
поправляя пальцем свободной руки набежавшие у Лизы на лоб волосы. -- Ты води
в  свою  комнату  да поправься  прежде,  причешись,  а  потом  и  приходи  к
родительнице,  да не фон-бароном, а  покорно приди,  чувствуя,  что  ты мать
обидела.
     --  Что вы, в  самом деле, все на  меня?  --  вспыльчиво сказала  долго
сдерживавшаяся Лиза.
     -- Ах, мать моя! не хвалить ли прикажешь?
     -- Ничего я дурного не сделала.
     -- Гостей полон дом, а она фить! улетела.
     -- Ну и улетела.
     -- Как это грустно, -- говорила Женни, обращаясь  к Бахареву, -- что мы
с папой удержали Лизу и наделали вам столько хлопот и неприятностей.
     Бахарев  выпустил  из-под усов облако  дыма и ничего не ответил. Вместо
его на этот вызов отвечала Зина.
     --  Вы здесь  ничем не виноваты,  Женичка,  и ваш  папа тоже. Лиза сама
должна была знать,  что она  делает. Она еще  ребенок, прямо  с институтской
скамьи и позволяет себе такие странные выходки.