алуйста, пожалуйста.
     -- Вы в перчатках будете пахать? -- спросила Лиза.
     -- Зачем? Он чужими руками все вспашет, -- проронил Розанов.
     -- А ты, Гамлет, весь день молчал и то заговорил.
     -- Да уж очень ты занятен нынче.
     -- Погоди, брат, погоди, -- будет время, когда ты перестанешь смеяться;
а   теперь  прощайте,  я  нарочно   фуражку  в  кармане  вынес,  чтобы  уйти
незамеченным.
     Женни удерживала Зарницына, но он не остался ни за что.
     -- Дело есть, не могу, ни за что не могу.
     -- Чья это у тебя лошадь? -- спросил его, прощаясь, доктор.
     -- А что?
     -- Так, ничего.
     -- Хороший конь. Это я у Катерины Ивановны взял.
     -- У Кожуховой?
     -- Да.
     -- Купил?
     -- Н... Нет, так... пока взял.
     Зарницын  вышел, и через  несколько минут  по  двору послышался  легкий
топот его быстрой арабской лошади.
     -- Что это он за странности делает сегодня? -- спросила Женни.
     -- Он женится, -- спокойно отвечал доктор.
     -- Как женится?
     -- Да вы разве не видите? Посмотрите, он скоро женится на Кожуховой.
     -- На Кожуховой!  -- переспросила, расширив удивленные глаза, Женни. --
Этого не может быть, доктор.
     -- Ну, вот увидите: она его недаром выпускает на своей лошади. А то где
ж ему землю-то пахать.
     -- Ей сорок лет.
     -- Потому-то она и женит его на себе.
     -- Любви все возрасты послушны, -- проговорил Помада.
     Женни и Лиза иронически  улыбнулись, но эти улыбки нимало не относились
к словам Помады.
     ``Экая все мразь!`` -- подумала, закусив  губы, Лиза и гораздо ласковее
взглянула  на Розанова, который при всей своей  распущенности все-таки более
всех  подходил  в ее  понятиях к человеку. В  его натуре  сохранилось  много
простоты, искренности, задушевности, бесхитростности и в то же  время  живой
русской  сметки, которую он сам называл мошенническою философиею.  Правда, у
него не было  недостатка  в некоторой резкости, доходящей иногда до nec plus
ultra (Крайности  (лат.)),  но  о бок  с этим  у  него порою  шла  нежнейшая
деликатность.  Он  был  неуступчив  и  неспособен   обидеть  первый  никого.
Вязмитинов давно не нравился Лизе. Она не знала о нем  ничего дурного, но во
всех  его движениях, в его  сосредоточенности и сдержанности  для  нее  было
что-то неприятное. Она  говорила себе, что никто никогда не узнает, что этот
человек когда сделает.  Глядя  теперь на покрывавшееся пятнами лицо доктора,
ей  стало  жаль его, едва ли  не так же нежно жаль, как жалела его Женни,  и
докторше нельзя было бы посоветовать заговорить в эти минуты с Лизою.
     -- Где эта лодка, на которой ездили? -- спросила Лиза.
     -- Тут у берега, -- отвечал доктор.
     -- Я хотела бы проехаться. Вы умеете гресть?
     -- Умею.
     --  И  я умею, -- вызвался Помада. Лиза встала и пошла к двери.  За нею
вышли  доктор  и Помада. У  самого берега  Лиза остановилась и,  обратясь  к
кандидату, сказала:
     --  Ах, Юстин Феликсович, вернитесь, пожалуйста,  попросите мне у Женни
большой платок, -- сыро что-то на воде.
     Помада пустился бегом в калитку, а Лиза, вспрыгнув в лодку, сказала:
     -- Гребите.
     -- А Помада?
     -- Гребите, -- отвечала Лиза.
     Доктор   ударил  веслами,  и  лодочка  быстро  понеслась  по   течению,
беспрестанно  шурша  выпуклыми  бортами  о  прибрежный  тростник  извилистой
Саванки.
     -- Гу-гу-гу-у-ой-иой-иой!  -- далеко уже за  лодкою  простонал овражный
пугач,  а лодка  все неслась  по течению, и тишина  окружающей  ее  ночи  не
нарушалась ни одним звуком, кроме мерных ударов весел и  тонкого серебряного
плеска от падающих вслед за ударом брызгов.
     Доехав до леса, Лиза сказала:
     -- Вернемтесь.
     Доктор залаптил левым веслом и, повернув лодку, стал гресть против воды
с удвоенною силою.
     На небе уже довольно высоко проглянула луна. Она  играла по мелкой ряби
бегущей речки и сквозь воду эффектно освещала бесчисленные мели, то покрытые
водорослями, то теневыми наслоениями струистого ила.
     Лицо доктора было в тени, лицо же Лизы было ярко освещено полною луною.
     -- Доктор! -- позвала Лиза после долгого молчания.
     -- Что прикажете, Лизавета Егоровна? -- отозвался Розанов.
     -- Я хочу с вами поговорить.
     Розанов греб и ничего не ответил.
     -- Я хочу говорить с вами о вас самих, -- пояснила Лиза.
     Ответа снова не было, но усиленный  удар гребца сказал за него: ``да, я
так и думал``.
     -- Вы слушаете по крайней мере? -- спросила Лиза.
     -- Я все слышал.
     -- Что, вам  очень  хочется пропасть тут? Ведь так  жить нельзя, как вы
живете...
     -- Я это знаю.
     -- Или по-вашему выходит, что еще можно?
     -- Нет, я знаю, да только...
     -- Что только?
     -- Деться некуда.
     -- Ну, это другой вопрос.  Прежде всего вы глубоко убеждены в  том, что
так жить, как вы живете, при вашей  обстановке  и  при вашем характере, жить
невозможно?
     --  Позвольте, Лизавета Егоровна... -- после  короткой паузы начал было
доктор; но Лиза его прервала.
     --  Вы хотите  потребовать  от  меня отчета, по какому праву я завела с
вами этот  разговор?  По  такому  же точно  праву, по какому вы помешали мне
когда-то ночевать в нетопленном доме.
     -- Да  нет, напрасно  вы  об  этом говорите. Я совсем не  о  том  хотел
спросить вас.
     -- О чем же?
     --  О том, что если вы намерены коснуться в ваших словах известного вам
скандального события, то, умоляю вас, имейте ко  мне жалость -- оставьте это
намерение.
     -- Фуй! С чего это вы взяли? Как  будто это пошлое событие само по себе
имеет такую важность...
     -- Скандал.
     -- Дело не  в скандале, а в  том,  что  вы пропадаете,  тогда  как, мне
кажется... я, может быть, и ошибаюсь, но  во  всяком случае мне кажется, что
вы еще можете быть очень полезны.
     -- Я разбит совсем.
     -- Для этого-то и нужно, чтобы  вы были несколько в  лучшем  положении;
чтобы вы были спокойнее, счастливее; чтобы ваша жизнь наполнялась чем-нибудь
годным.
     -- Моя жизнь прошла.
     -- Ну, это хандра и ничего более.
     -- Нет уж... Энергия вся пропала.
     -- Тем настоятельнее нужно спасаться.
     -- Как? где спасаться? от кого? От домашних врагов спасенья нет.
     -- Какой вы вздор говорите, доктор! Вы сами себе первый враг.
     -- А от себя не уйдешь, Лизавета Егоровна.
     -- Ну, значит, и говорить не о чем, -- вспыльчиво сказала Лиза, и на ее
эффектно освещенном луною молодом  личике по местам наметились черты  матери
Агнии.
     ``Черт знает, что это  в самом деле за проклятие  лежит над людьми этой
благословенной  страны!``  -- проговорила  она сама  к себе после некоторого
раздумья.
     Она  сердилась на  неловкий оборот,  данный  разговору,  и  насупилась.
Доктор,  не  раз  опускавший  весла при  разговоре,  стал гресть с удвоенным
старанием.
     Проехав овраг, Лиза сказала совсем другим тоном:
     -- Мне все  равно, что вы сделаете из моих слов, но я хочу сказать вам,
что вы  непременно  и  как можно скорее  должны  уехать  отсюда.  Ступайте в
Москву, в Петербург, в Париж, куда хотите, но не оставайтесь здесь. Вы здесь
скоро... потеряете даже способность сближаться.
     -- Я не могу никуда уехать.
     -- Отчего это?
     -- Мне жаль ребенка.
     -- А при вас хорошо ребенку?
     -- Все-таки лучше.
     -- Старайтесь устроить ребенка, ищите кафедры, защищайте диссертацию.
     -- Мне ее жаль.
     -- Кого?
     -- Ее... жену.
     Лиза сделала презрительную гримасу и сказала:
     -- Это даже смешно, Дмитрий Петрович.
     -- Да, я знаю, что смешно и даже, может быть, глупо.
     -- Может быть, -- отвечала Лиза.
     -- Что ж делать?
     -- Уехать, работать, оставить ее в покое,  заботиться о девочке. Другой
мир, другие люди, другая обстановка, все это  вас оживит. Стыдитесь, Дмитрий
Петрович!  Вы  хуже  Помады,  которого  вы  распекаете.  Вместо  того  чтобы
выбиваться, вы грязнете, тонете, пьете водку... Фуй!
     Доктор опустил весла и закрыл лицо.
     -- Вы, кажется, плачете? -- спросила Лиза.
     -- Плачу, -- спокойно отвечал доктор.
     -- Это уж  из рук вон!  Что, наконец, вас  так мучает? Доктор!  доктор!
неужели и вы уже стали ничтожеством, и в вас заглохло все человеческое?
     Розанов долго молчал и разом спокойно поднял голову.
     -- Что? -- спросила глядевшая на него Лиза.
     -- Вы правы.
     -- Так ступайте же, и чем скорее, тем лучше.
     -- У меня нет денег.
     -- Это вздор. У меня есть около двухсот  рублей моих собственных, и  вы
меня обидите, если не возьмете их у меня взаймы.
     -- Нет, не возьму.
     -- Я вам  сказала,  что  вы  меня  обидите  и  лишите  права принять со
временем от вас, может быть, большую услугу. -- Так уедете? -- спросила она,
вставая, когда лодка причаливала к берегу.
     -- Уеду, -- решительно отвечал Розанов.
     -- Ваше слово.
     -- Да.
     На берегу  показался Помада, сидящий  с  свернутым  большим  платком на
коленях.
     -- И еще... -- сказала Лиза  тихо  и не смотря на доктора, -- еще... Не
пейте, Розанов. Работайте над  собой, и вы  об этом не пожалеете: все будет,
все  придет,  и новая жизнь, и  чистые заботы, и новое счастье. Я меньше вас
живу, но удивляюсь, как это вы можете не видеть ничего впереди.
     Сказав  это, Лиза  оперлась на  руку  Помады  и,  дойдя  с ним молча до
крыльца,  прошла тихонько в комнату  Женни. Доктор отправился было домой, но
Вязмитинов и Гловацкий,  высунувшись  из  окна, упросили  его зайти.  В зале
опять  был  Зарницын,  неожиданно  возвратившийся  с  несколькими  бутылками
шампанского, которые просил у Гловацкого позволения распить.
     Общество  было  навеселе,  и  продолжалась  картежная   игра.  Сафьянос
либеральничал с Зарницыным и, по временам обращаясь к Помаде, говорил:
     -- Вы, господин  Помада, подумайте о васем слузэнии. Я вам вверяю пост,
господин Помада, вы долзны руководить детей к цести: тэпэрь такое время.
     -- Именно такое время, -- подтверждал Зарницын.
     Доктор сел  у  стола,  и  семинарист  философского класса,  взглянув на
Розанова, мог бы написать отличную задачку  о внутреннем и внешнем человеке.
Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то  другой, бесплотный
Розанов,  который  летал  то  около  детской  кроватки  с  голубым  ситцевым
занавесом,  то около  постели,  на  которой спала  женщина  с  расходящимися
бровями, дерзостью и эгоизмом  на недурном, но искаженном  злостью  лице, то
бродил по необъятной  пустыне,  ловя  какой-то неясный  женский образ, возле
которого ему  хотелось упасть,  зарыдать, выплакать свое  горе и, вставши по
одному  слову  на  ноги, начать наново  жизнь  сознательную, с  бестрепетным
концом в пятом акте драмы.
     А зоологический Розанов  машинально наливал себе  пятый стакан хересу и
молча сидел, держа на руках свою отяжелевшую голову.
     Когда далеко  летавший Розанов  возвратился в себя, он не  узнал своего
жилища: там был чад, сквозь который все представлялось как-то  безобразно, и
чувствовалась  неудержимая  потребность лично вмешаться  в это безобразие  и
сделать еще безобразнее.
     --   Стуо  мне!  стуо  мне  моздно  сделать!  --   восклицал  Сафьянос,
многозначительно  засосав  губу,  --   у  мэнэ   есть  свой   король,   свое
правительство. Я всегда  могу писать король Оттон. Стуо мнэ! Наса сторона --
хоросая сторона.
     -- У вас маслины все едят, -- заметил Розанов.
     -- Да.  У  нас  усе, усе растет. У нас рыба усякая,  камбола  такая,  с
изюмом.
     -- Больше все одни маслины жрут с прованским маслом.
     -- Да, и  барабанское масло и мазулины, усе у  нас,  в насей стороне. Я
сицас  могу туда  ехать. Я слузыл в  балаклавская  баталион, но  сицас  могу
ехать. Я имею цин и мундир, но сицас могу ехать.
     -- Там на тебя юбку наденут, -- вставил Розанов и засмеялся.
     Сафьянос  обиделся,  хозяин  и  гости  стеснились  от этой  неожиданной
фамильярности.
     -- У нас каздый целовек усигда мозэт...
     --  Юбка носить,  ха-ха-ха.  Вот,  господа,  хорош  он  будет  в  юбке!
Пузаноста, поезжай, брат, в своя сторона. Пузаносто, ха-ха-ха.
     Доктор совсем опьянел. Вязмитинов встал, взял его под руку и тихо вышел
с  ним  в библиотеку Петра  Лукича, где  Розанов скоро и заснул на  одном из
диванов.  Сафьянос понял, что сближение, сделанное им экспромтом, может  его
компрометировать, и, понюхав табаку,  стал сбираться в гостиницу. Петр Лукич
все извинялся и намерен был идти извиняться завтра, но сконфуженный Сафьянос
тотчас же,  придя  домой, послал  за  лошадьми и  уехал,  забыл даже о своем
намерении  повидаться  с  Бахаревым. К  конфузу, полученному им  по  милости
Розанова, присоединился новый конфуз. Снимая с себя мундирный фрак, Сафьянос
нашел в левом заднем  кармане пачку литографированной  песни, пять тоненьких
брошюрочек и проект адреса о даровании прав самоуправления и  проч. Сафьянос
обомлел от этой находки. Сначала он  хотел все  это тотчас же уничтожить, но
потом, раздумав, сунул все в  чемодан и  уехал,  размышляя:  откуда  бы  это
взялось в  его  кармане? Ревизор не пришел ни  к какой определенной догадке,
потому что он  не  надевал мундира  со дня своего выезда из университетского
города  и  в день  своего отъезда таскался в этом мундире по самым различным
местам. Но  более  всех  его подозрения все-таки  вертелись  около  Саренки,
который  держал  себя так  таинственно  и  очень близко к нему подсаживался.
Саренко, нашедши  точно такой же клад в своем  кармане,  решил,  что это ему
сунул ревизор и что, значит,  веет  другой  ветер и  приходит пора  запевать
другие  песни.  Он  изменился к  Зарницыну  и  по задумчивости Петра  Лукича
отгадал, что и тот после ухода Сафьяноса вернулся в свою комнату не с пустым
карманом. Саренко  тщательно спрятал свою находку и хранил строгое молчание.
Петр Лукич тоже ни о чем подобном не говорил, но из губернского города дошли
слухи, что на пикнике всем гостям  в карманы наклали запрещенных сочинений и
даже сунули их  несколько  экземпляров приезжему ученому чиновнику. Сафьянос
роздал все свои экземпляры губернскому бомонду.
     --  Стоуо-то  такое дазе в  воздухе  носится, -- заключал он, потягивая
своим греческим носом.
     Вслед за  ним  в  городе  началось  списыванье  и толки  о густой  сети
революционных агентов.
     Вязмитинов,  проводя  Сафьяноса, вернулся  за  доктором. Розанов встал,
пошатнулся, потом постоял  немножко,  закрыл глаза и, бесцеремонно  отбросив
руку Вязмитинова, твердо пошел домой по пыльной улице.
     --  Боже мой! никогда нет покоя от этого  негодяя! -- пронеслось у него
над ухом, когда он проходил на цыпочках мимо спальни жены.
     ``Вы  даже скоро  дойдете  до  того,  что обижаться  перестанете``,  --
прозвучал  ему   другой  голос,  и   доктор,  вздохнув,  повалился  на  свой
продавленный диван.
     Лиза в  это  время  еще лежала с открытыми глазами и думала: ``Нет, так
нельзя. Где же нибудь да есть люди!``
     Через два дня она опять заехала к Женни и сказала, что ей нездоровится,
позвала Розанова, поговорила с ним несколько минут и опять уехала.
     А затем начинается пробел, который объяснится следующею главою.

        "Глава тридцать первая. ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ И ВООБЩЕ ГЛАВА, РЕЗЮМИРУЮЩАЯ ПЕРВУЮ КНИГУ"

     Обширная пойма, на которую выходили два окна залы Гловацких, снова была
покрыта белым пушистым снегом, и  просвирнина гусыня  снова растаскивала  за
ноги поседевших  гренадеров. В  доме смотрителя  все  ходили  на цыпочках  и
говорили  вполголоса.  Петр Лукич  был очень  трудно  болен. Стоял сумрачный
декабрьский день, и порошил снег; на дворе было два часа.
     Женни  по  обыкновению  сидела  и работала у  окна. Глаза  у  нее  были
наплаканы докрасна и даже несколько припухли.
     В дверь, запертую изнутри передней, послышался легкий, осторожный стук.
Женни встала, утерла глаза и отперла переднюю. Вошел Вязмитинов.
     -- Что? -- спросил он, снимая пальто.
     --  Ничего:  все  то же  самое, -- отвечала Женни и тихо пошла к своему
столику.
     -- Папа не спал всю ночь и теперь уснул очень крепко, -- сказала Женни,
не поднимая глаз от работы.
     -- Это хорошо. А доктор был сегодня?
     -- Нет, не был; да что, он, кажется...
     -- Ничего не понимает, вы хотите сказать?
     -- Не знаю,  и вообще он как-то не внушает к себе доверия. Папа тоже на
него не полагается. Вчера с вечера он все бредил, звал Розанова.
     -- Да, теперь Розанова поневоле вспомнишь.
     -- Его всегда вспомнишь, не только теперь. Вы давно не получали от него
известия?
     -- Давно. Я всего только два письма имел от него из Москвы; одно вскоре
после его отъезда,  так в конце сентября,  а другое в октябре; он на мое имя
выслал дочери какие-то безделушки.
     -- А вы ему давно писали?
     -- Тоже давно.
     -- Зачем же вы не пишете?
     -- Да о чем писать-то, Евгения Петровна?
     Разговор на несколько минут прекратился.
     -- Я тоже  давно не имею о нем  никакого  известия: Лиза и о себе почти
ничего не пишет.
     --  Что она в самом  деле  там  делает? Ведь наверное же  доктор  у них
бывает.
     -- Бог их знает. Я знаю только одно, что мне очень жаль Лизу.
     -- И кто бы мог думать?.. -- проговорила про себя Женни после некоторой
паузы. -- Кто бы мог думать,  что  все пойдет так как-то... Странно как идет
нынче жизнь!
     -- Каждому, Евгения Петровна, его жизнь кажется и странною и трудною.
     -- Ну нет. Все говорят,  что нынче как-то все пошло скорее, что ли, или
тревожнее.
     -- Старым людям всегда  представляется, что в их время  все было как-то
умнее  и  лучше. Конечно,  у всякого времени свои стремления  и свои заботы:
климат, и тот меняется.  Но  только во  всем, что произошло около нас  с тех
пор, как  вы дома, я  не  вижу  ничего, что  было бы  из  ряда вон. Зарницын
женился на Кожуховой -- это дело самое обыкновенное. Муж ее  умер, она стала
увядать,  история с князем  стала ей  надоедать,  а  Зарницын  молод, хорош,
говорить умеет,  отчего ж ей было не  женить его  на себе? Бахаревы уехали в
Москву,  да отчего ж им  было не ехать  туда, имея деньги и дочерей  невест?
Розанов уехал потому, что тут уж его совсем дошли.
     -- То-то все и странно. Зарницын все  толковал  о  свободе действий,  о
труде и женился так как-то...
     -- Не беспокойтесь о  нем: он очень  счастлив и либерал еще  более, чем
когда-нибудь.  Что ж ему.  Кожухова еще и  теперь  очень мила,  деньги есть,
везде приняты. Бахаревы...
     -- Я о них не говорю, -- осторожно предупредила Женни.
     -- Ну, а доктору нельзя было оставаться.
     -- Отчего же нельзя? разве, думаете, ему там лучше?
     -- Конечно, в этом не может быть никакого  сомнения.  Тут было  все:  и
недостатки,  и необходимость пользоваться  источниками доходов,  которые ему
всегда были гадки, и вражда вне дома, и вражда  в доме:  ведь это каторга! Я
не знаю, как он до сих пор терпел.
     -- Странная его барыня, -- проговорила Женни.
     -- Да-с, это звездочка! Сколько она скандалов наделала, Боже ты мой! То
убежит к отцу, то к сестре; перевозит да переносит по городу  свои  вещи. То
расходится, то  сходится.  Люди,  которым  Розанов  сапог  бы своих  не  дал
чистить, вон, например, как Саренке, благодаря ей хозяйничали в его домашней
жизни, давали советы, читали ему нотации. Разве это можно вынести?
     -- Да что, она не любит, что ли?
     -- А Бог ее ведает! Ее никак разобрать нельзя. Ее ведь если расспросить
по совести, так она и сама не знает, из-за чего у нее сыр-бор горит.
     -- Не хотят  уступить друг  другу. Ему  бы уж поравнодушней смотреть на
нее, что ли?
     --  Да   ведь  нельзя  же,  Евгения   Петровна,  чтобы  он  одобрял  ее
чудотворства. Чужим людям это случай свои гуманные  словеса в ход пустить, а
ведь ему они больны.
     --  Да, это  правда,  -- проронила с  сожалением  Женни после  короткой
паузы: -- а все-таки она жалка.