Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
молитве и долгому, праздничному
всенощному бдению. По длинным дощатым мосткам, перекрещивавшим во всех
направлениях монастырский двор и таким образом поддерживавшим при всякой
погоде удобное сообщение между кельями и церковью, потянулись сестры. Много
их было под началом матери Агнии. Лиза села у окна в теткиной спальне и
глядела на проходившие мимо ее черные фигуры. Шли тихим, солидным шагом
пожилые монахини в таких шапках и таких же вуалях, как носила мать Агния и
мать Манефа; прошли три еще более суровые фигуры в длинных мантиях, далеко
волокшихся сзади длинными шлейфами; шли так же чинно и потупив глаза в землю
молодые послушницы в черных остроконечных шапочках. Между последними было
много очень, очень молодых существ, в которых молодая жизнь жадно глядела
сквозь опущенные глазки. Новы были впечатления, толпившиеся в головках Лизы
и Женни, стоявшей тут же за креслом подруги и вместе с нею находившейся под
странным влиянием монастырской суеты. Веселый звон колоколов, розовое
вечернее небо, свежий воздух, пропитанный ароматом цветов, окружающих каждую
келью, и эти черные фигуры, то согбенные и закутанные в черные покрывала, то
молодые и стройные, с миловидными личиками и потупленными глазами: все это
было ново для наших героинь, и все это располагало их к задумчивости и
молчанию.
Наконец кончился третий трезвон; две молоденькие послушницы с большими
книгами под руками шибко пробежали к церкви, а за дверью матери Агнии
чистый, молодой контральт произнес нараспев:
-- Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй нас.
-- Аминь, -- отвечала мать Агния, оканчивавшая прикалывание своего
вуаля.
В дверь вошла молодая, очаровательно милая монахиня и, быстро подойдя к
игуменье, поцеловала ее руку.
-- Здравствуй, Феоктиста! Посмотри-ка, аккуратно ли я закололась сзади.
-- Хорошо везде, матушка, -- отвечала миловидная черница, внимательно
осматривая игуменью.
-- Все готово?
-- Уже начал положили.
-- Ну, пойдем, -- давай мантию.
Сестра Феоктиста сняла со стены мантию и накинула ее на плечи игуменьи.
Мать Агния была сурово-величественна в этой длинной мантии. Даже самое лицо
ее как-то преобразилось: ничего на нем не было теперь, кроме сухости и
равнодушия ко всему окружающему миру.
-- Ну, до свидания, дети, -- сказала она, подавая руки оставшимся у
окна девушкам.
-- А мы разве не пойдем в церковь? -- спросила Лиза.
-- Как хотите. Вы устали, служба сегодня долгая будет, оставайтесь
дома.
-- Лучше пойдем и мы, постоим сколько нам захочется.
-- Ну хорошо. Позовите Марину и поправьтесь тут, а я сейчас пришлю за
вами сестру Феоктисту; она вас проводит в церковь.
По мосткам опустелого двора шла строгою поступью мать Агния, а за нею,
держась несколько сзади ее левого плеча и потупив в землю прелестные голубые
глазки, брела сестра Феоктиста.
-- Ах, какая хорошенькая! -- сказала Лиза вслед прошедшим монахиням.
-- Чудо что такое! -- подтвердила Гловацкая.
-- Это вы про сестру Феоктисту изволите говорить, барышня? -- вмешалась
весноватая белица, камер-юнгфера матери Агнии.
-- Вот про эту монахиню, -- ответила Гловацкая.
-- Это она и есть сестра Феоктиста-с.
-- Прехорошенькая.
-- Это, барышня, в миру красоту-то наблюдают; а здесь все равны, что
Феоктиста, что другая какая.
-- Давно она в монастыре?
-- Третий год, матушка; третий год, овдовемши, как в монастырь пошла.
Она ведь еще в малом постриге.
-- Что же она тут при тетушке? -- спросила Лиза.
-- Так, тетенька любят, чтобы она при них находилась. Адъютантом своим
называют ее.
-- Разве она с тетушкой живет?
-- Нет, у нее есть своя полкелья, а только когда в церковь или когда у
тетеньки гости бывают, так уж сестра Феоктиста при них.
-- Зачем же это?
-- Так... Тетеньке так угодно.
-- Она знакома была тетушке прежде, что ль?
-- Не могу вам про это доложить, -- да нет, вряд, чтобы была знакома.
Она ведь из простых, из города Брянскова, из купецкой семьи. Да простые
такие купцы-то, не то чтобы как вон наши губернские или московские. Совсем
из простого звания.
-- Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй нас! -- раздалось опять за
дверью. Весноватая белица твердо возгласила: ``Аминь``, -- и на пороге
показалась сестра Феоктиста.
-- Спаси вас Господи и помилуй, -- проговорила она, подходя к девушкам
и смиренно поддерживая одною рукою полу ряски, а другою собирая длинные
шелковые четки с крестом и изящными волокнистыми кистями.
-- Здравствуйте, здравствуйте, -- приветливо отвечали в один голос обе
девушки.
Феоктиста добродушно поцеловала обеих и опять поклонилась.
-- Вот вы уже пришли; а мы еще не готовы совсем, -- извините нас,
пожалуйста.
Сестра Феоктиста ласково улыбнулась и сказала:
-- Ничего-с: я посижу, подожду, -- и она села на кончике дивана.
-- Много мирских в церкви? -- спросила сестру Феоктисту продолжавшая
торчать здесь белица.
-- Много. Яблоку упасть негде. Очень тесно в храме.
-- Пошлите, пожалуйста, нашу няню, -- попросила Лиза белицу, после чего
та тотчас же вышла, а вслед за тем появилась Марина Абрамовна. Старуха,
растопырив руки, несла в них только что выправленные утюгом белые платьица
барышень и другие принадлежности их туалета.
-- Одевайтесь, матушки, а то к шапочному разбору придете, -- говорила
Марина Абрамовна, кладя на стол принесенные вещи. Девушки стали одеваться,
няня помогала то той, то другой.
-- Дайте я вам помогу, -- сказала сестра Феоктиста, положив в угол
дивана свои четки.
Девушки вежливо отклоняли ее услужливость.
-- Нет, что ж такое, я помогу. Разве это трудно?
И сестра Феоктиста, встряхнув белую крахмальную юбку, набросила ее на
Гловацкую.
-- Благодарю вас, душка моя, -- отвечала, закрасневшись, девушка и,
обернувшись, поцеловала два раза молодую монахиню.
А монахиня опять заворочалась в накрахмаленных вещах и одевала Женни в
то же самое время, как Абрамовна снаряжала Лизу.
-- Как нынче манишки-то стали шить! Совсем как мужчинская рубашка, --
говорила сестра Феоктиста, оправляя надетую на Женни манишку.
-- Вам нравится этот фасон?
-- Нет, я так говорю; легче как будто, а то, бывало, у нас все шнурки
да шнурочки.
-- Вы давно в монастыре?
-- Давно. Уж и не помню когда, -- отвечала, смеясь, Феоктиста. -- Три
года уж.
-- И не скучно вам?
-- О чем скучать-то? Спаси Господи и помилуй!
Сестра Феоктиста глубоко вздохнула и в середине двух юниц отправилась в
церковь. В церкви была страшная давка и духота. Сестра Феоктиста насилу
провела Лизу с Женей вперед к решетке, окружающей амвон, и отошла к
особенному возвышению, на котором неподвижно стояла строгая игуменья. Воздух
в церкви все более и более сгущался от запаха жарко горящих в огромном
количестве восковых свеч, ладана и дыхания плотной толпы молящегося народа.
Перед началом стихир мать Агния незаметно кивнула пальцем сестре Феоктисте.
Та подошла к ней, сделала поясной поклон и подставила ухо, а потом опять
поклонилась тем же поясным поклоном и стала тихонько пробираться к нашим
героиням.
-- Мать игуменья беспокоятся за вас, -- шепнула она девушкам. -- Они
велели мне проводить вас домой; вы устали, вас Бог простит; вам отдохнуть
нужно.
-- Пойдемте, -- так же шепотом отвечали обе девушки и стали пробираться
вслед за Феоктистою к выходу. На дворе стояли густые сумерки.
-- Чаю напьетесь? -- спросила сестра Феоктиста, входя на крыльцо кельи.
-- По правде сказать, так всего более спать хочется, -- отвечала Лиза.
-- Ну так Христос с вами, спите. Прощайте, Господь с вами.
-- А нет, зайдите, зайдите, -- заговорили девушки.
-- Раздуйте самоварчик, -- сказала, входя, сестра Феоктиста. -- Ну, так
спать? -- добавила она, обратясь к девицам.
-- Лежать, сестра Феоктиста, -- отвечала Лиза.
-- Ну, ложитесь, покатайтесь, поваляйтесь, расправьте косточки, а я вам
душепарочки волью.
-- Милая! какая вы милая! -- сказала Лиза и крепко, взасос,
по-институтски, поцеловала монахиню.
-- Чем так вам мила стала? Голуби вы мои! Раздевайтесь-ка, да на
постельку.
Истомленные дорогою девушки начали спешно разоблачаться.
-- Где же лечь? -- спросила Лиза.
-- На постель, на постель, мой ангел, тетушка так сказала, -- отвечала
сестра Феоктиста.
-- Валимся! -- проговорила Лиза и, забросив за уши свои кудри, упала на
мягкую теткину постель. За нею с краю легла тихо Гловацкая.
-- Ну и отлично. Теперь я подам чайку.
-- Зачем же вы сами, сестра Феоктиста?
-- Да что ж за беда. Я и сама напьюсь с вами.
Чаек подали, и девушки, облокотясь на подушечки, стали пить. Сестра
Феоктиста уселась в ногах, на кровати. Девушки, утомленные шестидневной
дорогой, очень рады были мягкой постельке и не хотели чаю. Сестра Феоктиста
налила им по второй чашке, но эти чашки стояли нетронутые и стыли на
столике.
-- Кушайте!
-- Не хочется, -- отвечали обе девушки.
-- Ну, почивайте. Всенощная еще не скоро кончится. Часа полтора еще
пройдет, почивайте, а я пойду.
-- Нет, посидите с нами, вы ведь тоже устали, там духота такая в
церкви.
-- Сестра Феоктиста! Как вы думаете, можно покурить потихоньку?
-- Ох, не знаю, право.
-- Ведь никто не взойдет?
-- Не знаю.
Лиза спрыгнула с кровати, зажгла папироску и села у печки.
-- Не тянет что-то.
-- Тру6а, верно, закрыта от грома. Я открою сейчас, -- и Феоктиста
открыла трубу.
Женни тоже покурила, и обе девушки снова улеглись.
-- Душно, точно, голова так и кружится, да это ничего, Господь
подкрепляет, я привыкла уж, -- говорила Феоктиста, продолжая прерванный
разговор о церковной духоте.
-- Как вы успели привыкнуть так скоро? -- спросила, внимательно глядя
на сестру Феоктисту, Лиза.
-- М-м... так. Привыкла, потому что здесь ведь хорошо.
-- Чем же хорошо?
-- Тихо так, хорошо.
Вышла пауза.
-- И вы никогда не скучаете? -- спросила Женни.
-- Чего скучать, надо Богу молиться, а не скучать.
-- Иногда против воли скучается.
Сестра Феоктиста вздохнула.
-- Молитвой надо ограждать себя, -- проговорила она тихо.
-- А если нельзя молиться? -- спросила быстро Лиза.
-- Отчего нельзя?
-- Если не спокоен, расстроен, взволнован.
-- Тут-то и молиться.
-- Вы это на себе испытали когда-нибудь?
-- Как же. Искушения тоже бывают большие и в монастыре.
-- Интриги?
-- Как изволите?
-- Интриги, говорю, есть? Сплетни, ссоры, клеветы, -- пояснила Лиза.
-- А! Ну все надо перенесть: на то покаяние, на то монастырь.
-- А есть это все?
-- Как вам сказать? -- отвечала Феоктиста с самым простодушным
выражением на своем добром, хорошеньком личике. -- Бывает, враг смущает
человека, все по слабости по нашей. Тут ведь не то, чтоб как со злости
говорится что или делается.
-- А все враг смущает?
-- Все по слабости нашей.
-- Вы зачем пошли в монастырь-то?
-- Как изволите? -- переспросила сестра Феоктиста. Лиза повторила свой
вопрос.
-- Так, пошла да и только.
-- Дурно вам было дома, что ль?
-- М-м... так. Муж помер, дитя померло, тятенька помер, я и пошла.
-- Разве никого больше не оставалось у вас, и состояния никакого не
было?
-- Нет, видите, -- повернувшись лицом к Лизе и взяв ее за колено,
начала сестра Феоктиста: -- я ведь вот церковная, ну, понимаете,
православная, то есть по нашему, по русскому закону крещена, ну только
тятенька мой жили в нужде большой. Городок наш маленький, а тятенька, на
волю откупимшись, тут домик в долг тоже купили, хотели трактирчик открыть,
так как они были поваром, ну не пошло. Только приказные судейские когда
придут, да и то все в долг больше, а помещики все на почтовую станцию
заезжали. Так, бывало, и плиты по неделе целой не разводим. Ну я уж была на
возрасте, шестнадцатый годок мне шел; матери не было, братец в лакейской
должности где-то в Петербурге, у важного лица, говорят, служит, только отцу
они не помогали. Известно, в этакой столице, самим им что, я думаю, нужно, в
большом-то доме!
Феоктиста вздохнула и, помолчав, продолжала:
-- Женихов у нас мало, да и то все глядят на богатеньких, а мы же опять
и в мещанство-то только приписались, да и бедность. Очень тятенька покойник
обо мне печалился. Ну, а тут, так через улицу от нас, купцы жили, -- тоже
недавно они в силу пошли, из мещан, а только уж богатые были; всем
торговали: солью, хлебом, железом, всяким, всяким товаром. У нас ведь, по
нашему маленькому месту, нет этих магазинов, а все вместе всем торгуют.
Только были эти купцы староверы... не нашего, значит, закона, попов к себе
не принимают, а все без попов. Ну, как там, Бог сам знает, как это
сделалось, только этот купеческий сын Естифей Ефимыч вздумал ко мне
присвататься. Из себя был какой ведь молодец; всякая бы, то есть всякая,
всякая у нас, в городе-то, за него пошла; ну, а он ко мне сватался. В
доме-то что у них из-за этого было, страсти Божьи, как, бывало, расскажут.
Мать у него была почтенная старуха, древняя такая и строгая. Я-то тогда
девчонка была, ничего этого не понимала. Уж не знаю, как там покойничек
Естифей-то Ефимыч все это с маменькой своей уладил, только так о спажинках
прислали к тятеньке сватов.
-- Ну?
-- Ну и выдали меня замуж, в церкви так в нашей венчали, по-нашему. А
тут я годочек всего один с мужем-то пожила, да и овдовела, дитя родилось, да
и умерло, все, как говорила вам, -- тятенька тоже померли еще прежде.
-- А вы в монастырь и пошли?
-- Да и пошла вот.
-- А с мужем вы счастливы были?
-- Известно как замужем. Сама хорошо себя ведешь, так и тебе хорошо. Я
уж мужа почитала, и он меня жалел. Только свекровь очень уж строгая была.
Страсть какие они были суровые.
-- Обижала она вас?
-- Нет, обиды чтоб так не было, а все, разумеется, за веру мою да за
бедность сердились, все мужа, бывало, упрекают, что взял неровню; ну, а мне
мужа жаль, я, бывало, и заплачу. Вот из чего было, все из моей дурости. --
Жарко каково! -- проговорила Феоктиста, откинув с плеча креповое покрывало.
-- Снимите шапку.
-- И то.
Феоктиста сняла бархатную шапку, и золотисто-русая коса, вырвавшись
из-под сдерживавшей ее шапки, рассыпалась по черной ряске.
-- Господи! какое великолепие! -- вскрикнула Лиза.
-- Что это вы?
-- Смотри, смотри, Женни, какие волосы!
-- Что вы, что вы это, -- закрасневшись, лепетала сестра Феоктиста и
протянула руку к только что снятой шапке; но Лиза схватила ее за руки и,
любуясь монахиней, несколько раз крепко ее поцеловала. Женни тоже не
отказалась от этого удовольствия и, перегнув к себе стройный стан Феоктисты,
обе девушки с восторгом целовали ее своими свежими устами.
-- Что это вы? -- опять пролепетала монахиня.
-- Какая вы красавица, сестра Феоктиста!
-- Спаси Господи и помилуй; что это вам вздумалось! Искушение с вами, с
мирскими, право.
Сестра Феоктиста набожно перекрестилась и добавила:
-- Ну, так вот я уж вам доскажу. Вышедши замуж-то, я затяжелела; ну,
брюхом-то мне то того, то другого смерть вот как хочется. А великий пост
был: у нас в доме, как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего не
варили, да и то по середам и по пятницам без масла. Маменька строго это
соблюдала. А мне то это икры захочется, то рыбы соленой, да так захочется,
что вот просто душенька моя выходит. Я, бывало, это Естифею Ефимычу ночью
скажу, а он днем припасет, пронесет мне в кармане, а как спать ляжем с ним,
я пологом задернусь на кровати, да и ем. Грех это так есть-то, Богу
помолимшись, ну а я уж никак стерпеть не могла. Брюхом это часто у женщин
бывает. Ну и наказал же меня Господь за мои за эти за глупости! Ох-хо-хо!
Феоктиста утерла слезы, наполнившие длинные ресницы ее больших голубых
глаз, и продолжала:
-- В самый в страстной вторник задумалось мне про селянку с рыбой. Вот
умираю, хочу селянку с севрюжинкой, да и только. Пришел муж из лавки, легли
спать, я ему это и сказываю по свое про хотенье-то. ``Что ты, говорит, дура,
какие дни! Люди теперь хлеба мало вкушают, а ты что задумала? Молись,
говорит, больше, все пройдет``. А я вместо молитвы-то целовать его да
упрашивать: ``Голубчик, говорю, сокол мой ясный, Естифей Ефимыч! уважь ты
меня раз, я тебя сто раз уважу``. Пристаю к нему: ``Ручки, ножки, говорю,
тебе перецелую; только уважь, покорми ты меня селяночкой``. Знала я, что как
пристанешь к нему с лаской, беспременно он тебе сделает. Смотрю, точно уж,
говорит: ``Только как, говорит, пронести? Пронести никак нельзя``. Это и
правда. Рыбу там или икру можно как в кармане пронесть, а селянку жидкую
никак нельзя. Так я это в горе и заснула. Утром, гляжу, муж толк меня под
бок: ``Прибежи, говорит, часов в двенадцать в лавку``. Я догадалась,
опять-таки его расцеловала. Ох, Боже, Боже мой, Боже мой! великая я грешница
перед тобою!.. Жду не дождусь. Только пробило одиннадцать часов, я и стала
надевать шубейку, чтоб к мужу-то идти, да только что хотела поставить ногу
на порог, а в двери наш молодец из лавки, как есть полотно бледный. ``Что
ты, что ты, Герасим? -- спрашиваем его с маменькой, а он и слова не
выговорит. -- Что, мол, пожар, что ли?`` В окно так-то смотрим, а он глядел,
глядел на нас, да разом как крикнет: ``Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч
потонули``. -- ``Как потонул? где?`` -- ``К городничему, говорит, за реку
чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, -- это я-то, -- придет,
чтоб его в чуланчике подождали, а тут, слышим, кричат на берегу: обломился,
обломился, потонул. Побегли, -- ничего уж не видно, только дыра во льду и
водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх``. Ничего тут уж я и
не помню. Побегли к городничему, и городничий сам пришел. Он, говорит, у
меня не был, а был у повара, севрюги кусок принес, просил селянку сварить``.
Это в трактир-то на станцию ему нельзя было идти, далеко, да и боязно,
встретишь кого из своих, он, мой голубчик, и пошел мне селяночку-то эту
проклятую готовить к городническому повару, да торопился, на мост-то далеко,
он льдом хотел, грех и случился. Во всем я передо всеми повинилась. Что тут
только мне было! Боже мой, Господи! Хуже меня по целому городу человека не
ставили. И точно, что стоило. А уж свекровь, бывало, как начнет: силы
небесные, что только она говорила! И змея-то я, и блудница вавилонская,
седящая при водах на звере червленне, -- чего только не говорила она с горя.
Разумеется, мать, больно ей было, один сын только, и того лишилась. И не
знаю я, как уж это все я только пережила! А только мне даже лучше было, что
меня ругала маменька. А тут уж без покойника я родила девочку, --
хорошенькая такая была, да через две недели померла. Как я ни старалась
маменьке угождать, все уж не могла ей угодить: противна я ей уж очень стала.
Как я ей в глаза, она сейчас: ``иди, иди, еретица проклятая!`` Гонит меня.
Думала в тятенькин домик перейти, что он мне оставил, маменька еще пуще
осерчала: ``развратничать, говорит, захотела, полюбовников на свободе
собирать хочется``. Я и стала проситься в монастырь, да вот и живу.
-- А домик ваш?