спросил Розанов.
     --  Дмитрий Петрович! Я провела у вас сутки здесь:  для вас должно быть
довольно этого в доказательство моей дружбы, чего же вы меня спрашиваете?
     Розанов сжал и поцеловал Полинькину  руку, а другая  его рука тронулась
за ее талию, но Полинька тихо отвела эту руку.
     -- Если хотите быть счастливы, то будьте благоразумны -- все зависит от
вас; а теперь дайте мне мой бурнус.
     Доктор подал Полиньке бурнус и надел  свое  пальто.  Взявшись  за ручку
двери,  Полинька  остановилась,  постояла  молча и,  обернувшись  к Розанову
лицом, тихо сказала:
     -- Ну.
     Розанов верно  понял  этот звук  и поцеловал Полиньку  в розовые губки,
или, лучше  сказать, Полинька, не  делая  никакого движения, сама поцеловала
его своими розовыми  губками. Если любовь  молоденьких  девушек и  страстных
женщин бальзаковской поры имеет для своего  изображения  своих специалистов,
то  нельзя  не  пожалеть,  что  нет  таких   же  специалистов  для  описания
своеобычной,  причудливой  и в  своем  роде прелестной  любви наших разбитых
женщин,  доживших  до тридцатой весны без сочувствия и радостей. -- А хороша
эта прихотливая любовь, часто начинающаяся тем, чем другая кончается, но тем
не  менее  любовь  нежная и преданная. Если бы  на Чистых  Прудах знали, что
Розанова поцеловала  такая женщина, то  даже и  там  бы не удивлялись резкой
перемене в его поведении.
     Розанов даже до сцены с собою не допустил Ольгу  Александровну. Ровно и
тепло  сдержал  он  радостные  восторги  встретившей  его прислуги; спокойно
повидался с  женою, которая сидела  за чаем и  находилась  в тонах;  ответил
спокойным поклоном  на  холодный поклон  сидевшей здесь Рогнеды Романовны и,
осведомясь у девушки о здоровье ребенка, прошел в свою комнату.
     Целую ночь Розанов не  ложился  спать. Ольга Александровна слышала, что
муж все шуршал бумагами и часто открывал ящики своего письменного стола. Она
придумала, как  встретить каждое  слово мужа,  который, по  ее соображениям,
непременно не нынче, так завтра  сдастся  и пойдет на мировую; но дни шли за
днями,  а  такого  поползновения со  стороны Розанова не обнаруживалось.  Он
казался очень озабоченным, но был ровен,  спокоен и, по обыкновению, нежен с
ребенком и ласков  с  прислугою. Ольга Александровна несколько раз пробовала
заводить  его, заговаривая с  ребенком, какие бывают хорошие мужья  и отцы и
какие дурные,  причем обыкновенно все  дурные были похожи  капля в каплю  на
Розанова;  но  Розанов  точно  не  понимал  этого  и  оставался  невозмутимо
спокойным.
     Через пять или шесть дней после его возвращения одна из углекислых дев,
провожая  в  Тверь  другую углекислую  деву, видела, как Розанов провожал  в
Петербург какую-то молоденькую  даму,  и  представилось деве,  что эта дама,
проходя к вагонам, мимолетно поцеловала Розанова.
     На другой день Дмитрий Петрович  слушал разговор Ольги Александровны --
какие  на  свете бывают подлецы и развратники, грубые  с женами  и  нежные с
метресками.
     Но и  это  нимало не вывело  Розанова  из его  спокойного положения. Он
только  побледнел  немножко  при слове  метреска:  не  шло  оно  к  Полиньке
Калистратовой.
     А  Полинька  Калистратова,  преследуемая  возобновившимися  в последнее
время нашествиями  своего супруга, уехала в Петербург одна. Розанов всячески
спешил управиться так,  чтобы ехать с нею  вместе,  но не  успел, да  и сама
Полинька говорила, что этого вовсе не нужно.
     -- Очень трогательно будет, -- шутила она за день до своего отъезда. --
Вы прежде успокойте всем,  чем  можете, жену,  да тогда и приезжайте; я  вас
буду ждать.
     -- Будете ждать? -- спросил ее Розанов.
     Полинька как бы не слыхала этого и продолжала укладываться.
     Прошла неделя. Розанов получил из Петербурга два  письма, а из больницы
отпуск.  В этот  же  день,  вечером, он  спросил у девушки свой чемоданчик и
начал собственноручно укладываться.
     Ольга Александровна часу во втором ночи отворила дверь в его  комнату и
сказала:
     -- Вы бы позаботились о ребенке.
     --  Как  прикажете  позаботиться?  --  спросил ее Розанов, убирая  свои
бумаги.
     -- Вас ведь правительство заставит о нем заботиться.
     -- Да я не отказываюсь и без правительства.
     -- Я вашим словам не верю.
     -- Ну вот вам бумага.
     -- Что это? -- спросила Ольга Александровна, принимая поданный ей мужем
лист.
     -- Мое обязательство выдавать вам ежегодное вспоможение.
     -- Это мне; а на ребенка?
     -- Я вам даю сколько в силах. Вы сами  очень хорошо знаете, что я более
не могу.
     -- Не пьянствуйте с метресками, так будете в силах дать более.
     Розанов промолчал.
     --   Вас   заставит   правительство,   --   задорно   продолжала  Ольга
Александровна.
     -- Пусть заставляет.
     -- Я знаю закон.
     -- Вам же лучше.
     -- У вас будут вычитать из жалованья.
     -- Пусть вычитают: сто рублей получите.
     -- Что сто рублей! Не храбритесь, батюшка, и все возьмут. Я все  опишу.
Найдутся такие люди, что опишут, какое вы золото.
     Розанов опять ничего не ответил.
     Ольге Александровне надоело стоять, и она повернулась, говоря:
     -- Я завтра  еще  покажу эту бумагу маркизе,  а от  вас всякой подлости
ожидаю.
     -- Показывайте хоть  черту, -- сказал Розанов и запер за женою дверь на
ключ.
     -- Мерзавец! -- послышалось ему из-за двери.
     Отбирая бумаги, которые намеревался  взять  с  собою,  Розанов вынул из
стола  свою  диссертацию,  посмотрел  на  нее,  прочел несколько страниц  и,
вздохнув, положил ее на прежнее место. На эту диссертацию легла лаконическая
печатная программа диспута  Лобачевского;  потом должен  был  лечь  какой-то
литографированный листок,  но  доктор,  пробежав  его,  поморщился, разорвал
бумажку в клочки и с негодованием бросил эти кусочки в печку.
     ``До чего  ты,  жизнь  моя, довела меня, домыкала!`` -- подумал  он  и,
задвинув столовые ящики, лег уснуть до утра.
     Перед  отъездом доктору таки выпала  нелегкая  минутка: с  дитятею  ему
тяжело было проститься; смущало оно его своими невинными речами.
     -- Ты ведь скоро вернешься, папочка?
     -- Скоро, дружок мой, -- отвечал доктор.
     -- Мне скучно будет без тебя, -- лепетал ребенок.
     -- Ну поедем со мной, -- пошутил доктор.
     -- Мне будет без мамы скучно.
     -- Ну как же быть?
     -- Я хочу, что6 вы были вместе. Я и те6я люблю и маму.
     -- Люби, мой друг, маму, -- отвечал  доктор, поцеловав ребенка и берясь
за свой саквояж.
     -- А ты приедешь к нам?
     -- Приеду, приеду.
     Ольга Александровна не прощалась с мужем. Он ее только спросил:
     -- Вы более не сомневаетесь в моем обязательстве?
     -- Маркиза покажет его юристам, -- отвечала madame Розанова.
     -- А! Это прекрасно, --  отвечал доктор  и уехал  на железную дорогу  в
сопровождении Юстина Помады.
     -- Что ж ты думаешь, Дмитрий? -- спросил его дорогою Помада.
     -- Ничего я, брат, не думаю, -- отвечал Розанов.
     -- Ну, а так-таки?
     -- Так-таки ничего и не думаю.
     -- Разойдитесь вы, наконец.
     -- Мы уже разошлись, -- отвечал Розанов.
     -- А как она опять приедет?
     -- А ты ее не пускай.
     -- А я как ее не пущу?
     -- А я как?
     -- Ну, и что ж это будет?
     -- А черт его знает, что будет.
     -- Пропадешь ты, брат, совсем.
     -- Ну, это еще старуха надвое ворожила, -- процедил сквозь зубы доктор.
     Так они и расстались.
     Розанов,  выехав из Москвы, сверх всякого ожидания был в таком  хорошем
расположении духа всю дорогу до Петербурга, что  этого  расположения из него
не выколотил даже переезд от Московского вокзала до Калинкина моста, где жил
Лобачевский.
     Лобачевского  Розанов  не  застал  дома,  сложил  у  него свои  вещи  и
улетучился.
     Проснувшись  утром,  Лобачевский  никак  не  мог  понять,  где  бы  это
запропастился Розанов, а Розанов не мог сказать правды, где он был до утра.
     Дела  Розанова  шли  ни хорошо и ни дурно.  Мест служебных не было,  но
Лобачевский  обещал  ему  хорошую работу в одном из специальных изданий,  --
обещал и сделал. Слово  Лобачевского имело вес в своем мире.  Розанов  прямо
становился на полторы  тысячи рублей годового  заработка, и это ему казалось
очень довольно.
     Все это  обделалось в  три или  четыре дня,  и  Розанов мог бы свободно
возвращаться  для окончательного расчета с Москвою,  но он медлил.  Отчего ж
ему  было и не помедлить?.. В первое же утро после его приезда  Полинька так
хорошо пустое вы сердечным ты ему, обмолвясь, заменила.
     --  У  вас,  Розанов, верно,  есть  здесь  романчик?  --  шутил над ним
Лобачевский.
     -- Ну, с какой стати?
     -- Да уж так: вы ведь ни на шаг без жизненных прикрас.
     -- А мы лучше о вас поговорим.
     -- Да обо мне что говорить.
     -- Хорошо вам?
     -- Ничего. -- Мне кафедру предлагают.
     -- А вы что ж?
     -- А я не беру.
     -- Это отчего?
     -- Что ж в  кафедре? На  кафедре всякий свое дело  делает, а я  тут под
рукой институтец заведу. Тут просвещенные монголы мне в этом деле помогают.
     -- Это опять о женщинах.
     -- Да, опять о них, все о них.
     -- У вас нет ли еще места ученице?
     -- Это ваш роман?
     -- Нет, какой роман!
     -- Ну, да это все равно.
     Розанов  свозил Лобачевского  к  Полиньке.  Полинька  получила  бумагу,
разрешавшую  ей  жить  где  угодно  и  ограждавшую  ее  личность  от  всяких
притязаний человека, который владел правом называться ее мужем. Лобачевскому
Полинька очень понравилась, и он взялся ее пристроить.
     -- Это у вас очень приятный роман, -- говорил он Розанову,  возвращаясь
от Полиньки.
     -- Какой роман, с чего вы берете?
     -- Да так уж, сочиняю.
     -- Да вы читали ли хоть один роман отроду?
     -- Четыре читал.
     -- Удивительно; а больше уж не читаете?
     -- Нет; все одно во всех повторяется.
     -- Как же одно во всех?
     -- А  так,  влюбился  да женился; влюбился да  застрелился:  скучно  уж
очень.
     -- А страдания?
     -- Страдания все от безделья.
     Была такая длинная ночь, которую Полинька Калистратова целиком провела,
читая Розанову длинную  нотацию, а затем наступило утро, в которое она поила
его  кофеем и была необыкновенно тревожна, а затем был часок,  когда она его
раструнивала,  говоря, что он в Москве снова  растает, и, наконец, еще  была
одна минута, когда она ему шептала: ``Приезжай скорей, я тебя ждать буду``.
     Розанов хорошо  ехал и  в Москву, только  ему неприятно  было, когда он
вспоминал, как легко относился к его роману Лобачевский. ``Я вовсе  не хочу,
чтоб  это  была интрижка,  я  хочу, чтоб  это  была  любовь``,  -- решал  он
настойчиво.
     Москва стояла  Москвою.  Быстрые  повышения в  чины и  не менее быстрые
разжалования  по-прежнему были  свойственны углекислому кружочку. Розанов не
мог понять, откуда вдруг  взялась к нему крайняя  ласка де  Бараль.  Маркиза
прислала за ним тотчас после его приезда, радостно сжала его руку, заперлась
с ним в кабинет и спросила:
     -- Ну что, мой милый, в Петербурге?
     -- Ничего, маркиза.
     -- Тихо?
     -- Не шелохнет.
     -- Гааа! И красные молчат?
     -- Может быть и говорят, только шепотом.
     -- Так там решительно тихо? Гааа!  Нет,  в этой сторонушке  жить дольше
невозможно.
     ``Да, --  думал доктор, -- в этой сторонушке на каких вздумаешь крыльях
летать, летать просторно, только бывает, что сесть некуда``.
     -- Ваш документ, мой милый, отлично сделан. Я его показывала юристам.
     -- Напрасно и беспокоились, я его писал, посоветовавшись с юристами, --
отвечал Розанов.
     -- Я порешила с вашей  женой: я возьму  ее  с девочкой на  антресоли  и
буду...
     -- Оставьте, пожалуйста, маркиза: я этого не могу равнодушно слушать.
     -- Вашей девочке хорошо будет.
     -- Ну, тем лучше.
     В последнюю ночь,  проведенную Розановым  в своей  московской квартире,
Ольга  Александровна  два  раза приходила  в  комнату  искать  зажигательных
спичек. Он видел  это  и продолжал читать. Перед утром она пришла взять свой
платок, который будто забыла на том диване, где спал Розанов, но он не видал
и не слыхал.
     Прошел для Розанова один прелестный зимний месяц в холодном Петербурге,
и он  получил письмо,  которым жена приглашала  его возвратиться  в  Москву;
прошел другой, и она приглашала его уже только взять от нее хоть ребенка.
     -- Ну вот! я была права, -- сказала Полинька.
     Розанов поехал и возвратился  в Петербург  с своей девочкой, а его жена
уехала к отцу. Разлука их  была весьма  дружеская. Углекислота  умаяла Ольгу
Александровну, и, усаживаясь в холодное место дорожного экипажа, она грелась
дружбою,  на  которую  оставил ей  право некогда  горячо  любивший ее муж. О
Полиньке Ольга Александровна ничего не знала.
     С  Лизою  Розанов  в  последний  раз  вовсе  не видался.  Они уж  очень
разбились,  да к  тому же  и там шла своя семейная  драма, пятый акт которой
читатель увидит в следующей главе.


        "Глава двадцать девятая. ПОСЛЕДНЯЯ СЦЕНА ИЗ ПЯТОГО АКТА СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ"

     Собственные  дела  Лизы шли очень худо:  всегдашние плохие лады в семье
Бахаревых,  по возвращении их  в Москву от Богатыревых,  сменились  сплошным
разладом.  Первый повод  к этому разладу подала Лиза, не  перебиравшаяся  из
Богородицкого  до  самого  приезда  своей  семьи  в  Москву.  Это  очень  не
понравилось отцу и матери, которые ожидали встретить ее дома. Пошли упреки с
одной стороны, резкие ответы с другой, и кончилось  тем,  что Лиза, наконец,
объявила желание вовсе не переходить домой и жить отдельно.
     --  Убей,  убей  отца,  матушка;  заплати ему за  его любовь  этим!  --
говорила Ольга Сергеевна  после  самой  раздирающей сцены  по  поводу  этого
предположения.
     Лиза попросила мать перестать, не говорить ничего отцу и в тот  же день
переехала в семью. Егор Николаевич ужасно быстро старел; Софи рыхлела; Ольга
Сергеевна ни в чем не изменилась. Только к кошкам прибавила еще левретку.
     Однако,  несмотря  на первую уступчивость Лизы, трудно  было надеяться,
что в семье Бахаревых  удержится хоть какой-нибудь худой мир, который был бы
лучше доброй ссоры. Так и вышло.
     В  один прекрасный день в  передней Бахаревых показалась Бертольди: она
спросила Лизу, и ее проводили к Лизе.
     -- Ma chere!  Ma  chere!  -- позвала  Ольга Сергеевна, когда  Бертольди
через полчаса вышла в сопровождении Лизы в переднюю.
     Бертольди благоразумно не оглянулась и не отозвалась на этот оклик.
     --  Я  вас  зову, madame,  -- с провинциальною ядовитостью  проговорила
Ольга Сергеевна. -- Госпожа Бертольди!
     -- Что-с? -- спросила, глянув через плечо, Бертольди.
     -- Я вас прошу не удостоивать нас вашими посещениями.
     -- Я вас и не удостоиваю; я была у вашей дочери.
     -- Моя дочь пока еще вовсе не полновластная хозяйка в этом доме. В этом
доме я хозяйка и ее мать, -- отвечала Ольга  Сергеевна, показывая пальцем на
свою  грудь. -- Я хозяйка-с,  и прошу вас не бывать здесь, потому что у меня
дочери девушки и мне дорога их репутация.
     -- Я не съем ее.
     -- Бертольди!  я никогда не  забуду  этого незаслуженного  оскорбления,
которое вы из-за меня перенесли сейчас, -- с жаром произнесла Лиза.
     --  Я  не сержусь на  грубость. Прощайте,  Лиза; приходите ко  мне,  --
отвечала Бертольди, выходя в двери.
     -- Да, я буду приходить к вам.
     -- Нет, не будешь, -- запальчиво крикнула Ольга Сергеевна.
     -- Нет, буду, -- спокойно отвечала Лиза.
     -- Нет, не будешь, не будешь, не будешь!
     -- Отчего это не буду?
     --  Оттого,   что  я   этого  не  хочу,   оттого,   что   я   пойду   к
генерал-губернатору:  я  мать,   я  имею  всякое  право,  хоть  бы  ты  была
генеральша, а  я имею право; слово скажу, и  тебя выпорют, да, даже выпорют,
выпорют.
     --   Полноте  срамиться-то,  --  говорила  Абрамовна  Ольге  Сергеевне,
которая, забывшись, кричала свои угрозы во все горло по-русски.
     -- Я ее в смирительный дом, -- кричала Ольга Сергеевна.
     -- Пожалуйста, пожалуйста, --  проговорила шепотом молчавшая во все это
время Лиза.
     -- Мне в этом никто не помешает: я мать.
     --   Пожалуйста,  отправляйте,  --   опять  шепотом  и  кивая  головою,
проговорила Лиза. У нее,  как говорится, голос упал: очень уж все это на нее
подействовало. Старик Бахарев вышел и спросил только:
     -- Что такое? что такое?
     Ольга  Сергеевна застрекотала;  он не стал слушать,  сейчас  же замахал
руками  и ушел. Лиза ушла к  себе совершенно разбитая нечаянностью всей этой
сцены.
     -- Охота тебе так беспокоить maman, -- сказала ей вечером Софи.
     -- Оставь, пожалуйста, Сонечка, -- отвечала Лиза.
     -- Если ты убьешь мать, то ты будешь виновата.
     -- Я, я буду виновата, -- отвечала Лиза.
     Проходили сутки за сутками;  Лиза не выходила из своей комнаты, и к ней
никто не входил, кроме няни  и  Полиньки Калистратовой. Няня не  читала Лизе
никакой  морали;  она даже  отнеслась  в этом  случае  безразлично  к  обеим
сторонам, махнув рукою и сказав:
     -- Ну вас совсем, срамниц этаких.
     Горячая расположенность Абрамовны к Лизе  выражалась  только  в  жарких
баталиях  с людьми, распространявшими  сплетни,  что  барыня  поймала  Лизу,
остригла ее и  заперла. Абрамовна  отстаивала Лизину репутацию даже в глазах
самых ничтожных людей, каковы для нее были дворник, кучер, соседские девушки
и богатыревский поваренок.
     -- А то ничего; у нас по Москве в барышнях этого фальшу много бывает; у
нас и в газетах как-то писали, что даже младенца... -- начинал поваренок, но
Абрамовна его сейчас сдерживала:
     -- То ваши московские; а мы не московские.
     -- Это точно;  ну только ничего. В столице всякую сейчас могут обучить,
-- настаивал  поваренок  и получал от Абрамовны  подзатыльник,  от  которого
старухиной руке было очень больно, а праздной дворне весьма весело.
     Полиньке  Калистратовой  Лиза никаких подробностей  не  рассказывала, а
сказала  только,  что  у нее дома  опять  большие неприятности. Полиньке это
происшествие рассказала Бертольди,  но она могла  рассказать только то,  что
произошло до ее ухода, а остального и она никогда не узнала.
     Кроме Полиньки  Калистратовой, к  Лизе  допускался еще Юстин  Помада, с
которым  Лиза  в эту  пору опять  стала несравненно  теплее  и внимательнее.
Заключение,  которому  Лиза  сама  себя  подвергла, вообще  не было  слишком
строго. Не  говоря о том, что ее никто не удерживал в этом заключении, к ней
несомненно  свободно  допустили  бы всех,  кроме Бертольди; но никто  из  ее
знакомых  не  показывался.   Маркиза,   встретясь   с  Ольгой  Сергеевной  у
Богатыревой,  очень   внимательно   расспрашивала  ее  о  Лизе   и  показала
необыкновенную терпеливость в выслушивании  жалостных  материнских  намеков.
Маркиза вспомнила  аристократический  такт и  разыграла, что  она  ничего не
понимает. Но,  однако,  все-таки маркиза дала  почувствовать, что с мнениями
силою бороться неразумно.
     А  Варвара Ивановна Богатырева, напротив, говорила Ольге Сергеевне, что
это очень разумно.
     -- Она  очень умная женщина, -- говорила Варвара Ивановна о маркизе, --
но  у нее  уж  ум  за  разум зашел;  а мое  правило просто:  ты  девушка,  и
повинуйся. А то нынче они очень уж совки, да не ловки.
     -- Да мы, бывало, как  идет покойница  мать... бывало, духу  ее боимся:
невестою уж была,  а  материнского слова трепетала;  а нынче... вон хоть ваш
Серж наделал...
     --  Сын другое дело, ma chere,  а дочь  вся в  зависимости от матери, и
мать несет за нее ответственность перед обществом.
     Пуще всего  Ольге  Сергеевне  понравилось  это  новое открытие, что она
несет за дочерей ответственность  перед обществом: так она и стала  смотреть
на себя, как на лицо весьма ответственное.
     Егор  Николаевич, ко всеобщему  удивлению,  во  всей этой  пе