-- Умница Ольга Александровна, -- сказала Ольга Сергеевна.
     -- Да куда мне их деть-то-с?
     -- Ну... разве мало квартир.
     Лиза, выслушавшая весь этот разговор без всякого участия, встала  из-за
стола и вышла в гостиную. Розанов торопился и стал тотчас же прощаться.
     --  Прощайте,  Лизавета  Егоровна, --  сказал  он, входя  с фуражкою  в
гостиную, где никого не было, кроме Лизы.
     -- Прощайте, --  отвечала  она,  кладя книгу. --  Скажите, как  же  это
случилось?
     Розанов рассказал о неожиданной депеше.
     -- Удивительно! -- произнесла Лиза. -- Что же вы теперь думаете делать?
     -- Что же делать: надо устроиваться и жить.
     -- Вместе! -- воскликнула Лиза.
     -- Да как же иначе?
     -- Вместе! Вместе с женщиной, с которой вы доходили до таких сцен?
     -- Да что же делать, Лизавета Егоровна?
     -- Что, вы думаете, этого здесь не повторится?
     -- Да уж теперь я могу смотреть на это равнодушнее.
     -- Нет, Дмитрий Петрович, извините, я в хроническое равнодушие не верю.
     -- Да ведь нечего делать: что же делать-то, скажите?
     Лиза отвечала:
     -- Ну, уж это вам больше знать, что должно делать.
     Розанов пожал плечами и простился.
     Выходя,  он думал: ``только надо подальше  от  всех``,  --  и мимоходом
нанял  первую  попавшуюся ему квартиру в  четыре комнаты;  купил у Сухаревой
подержанную мебель, нанял девушку и  заказал топить, а на другой день, перед
вечером,  встретил на  дворе  купца Репина  на  Солянке  дорожный  возок, из
которого  вылезли три незнакомые  барыни,  а потом  и Ольга  Александровна с
дочкой. Ну, были и радости, и поцелуи,  и объятия, и даже  слезы раскаяния и
сожаления о прошлом.
     Началась  у Розанова семейная  жизнь в Москве,  жизнь весьма тяжелая, в
которой концы трудно  связывались с концами. Не  замедлили к этим трудностям
поспешить и другие. Ольга Александровна не ссорилась и старалась  быть  всем
довольною. Только квартира ей  не совсем нравилась:  сыровата оказалась,  да
Ольге Александровне хотелось иметь при  жилье разные хозяйственные удобства,
которых Розанов  не имел в виду при спешном найме.  Еще  Ольге Александровне
очень не понравилась купленная  мужем тяжелая мебель  из красного дерева, но
она и в этом случае ограничилась только тем, что почасту называла эту мебель
то дровами, то убоищем. Кто знает, как бы это шло далее месяца, но случай не
дал делу затянуться и так долго.
     Маркиза  в это  время  за отсутствием  всякой гражданской  деятельности
страдала необузданным стремлением благодетельствовать.
     -- Как-таки держать молодую бабочку  взаперти? -- говорила  она  всем и
каждому  при  расспросах  о  приезде  Розановой.  Лиза при  этих  разговорах
обыкновенно  молчала;  да  она и  довольно  редко  виделась теперь  со  всем
углекислым  гнездом.  Маркиза один  раз  осведомилась  у Лизы, знает  ли она
madame Розанову, но Лиза коротко отвечала, что не знает.
     --  Как же  это,  он,  стало  быть,  и там ее  никому не  показывал? --
крикнула в  исступлении маркиза.  --  Гаааа!  Нэда!  что  ж это  такое?  Это
какой-то уездный Отелло: слышишь, он и там никуда не пускал жену.
     Репутация Розанова в других отношениях, однако, еще держалась, и в силу
того с  ним еще пока церемонились. Положено было  только подрессировать его;
мягким образом заставить его дать жене свободу и жизнь.
     Но пока это  ходило в предположениях, к которым к тому же никто,  кроме
Рогнеды Романовны,  не изъявлял  горячего сочувствия, маркиза  столкнулась у
Богатыревой  с  Ольгою  Сергеевной   Бахаревой,  наслушалась  от  той,   как
несчастная  женщина бегала просить о защите, додумала три короба собственных
слов сильного значения, и над Розановым грянул суд, ошельмовавший его заочно
до  степеней  самых невозможных.  Даже самый его  либерализм  ставился ему в
вину. Маркиза сопела, говоря:
     -- Либераль! ведь тоже либераль! жену тиранить и либераль.
     Непонятно было, из-за чего так кипятилась  маркиза, а  ей случалось так
кипятиться  не в  редкость.  Словно  муха злая ее укусит,  так и  лезет, как
ветряная опухоль. Но,  несмотря  на все  беснование,  положено было все-таки
действовать  на  Розанова осторожно: высвободить  жертву  тонко, так,  чтобы
тиран  этого  и  не заметил.  Даже  предполагалось,  что тиран  еще может до
известной степени исправиться.
     -- Ведь он не  глуп, --  говорила  маркиза. --  Нужно ближе взять его в
наше  общество; он увидит, как  живут  другие, как живет Икар с Мареичкой, и
изменится.
     Между  тем  к Розанову, как он только попадался  на  глаза, приставали,
чтобы он привел свою жену и дочку. Думал, думал Розанов и понимал, что худая
для него игра начинается, и повел Ольгу Александровну к маркизе.
     После первого знакомства с маркизою и феями Ольга Александровна  начала
к ним учащать и учащать. Ее там нежили и ласкали, и она успела уж рассказать
там все свои несчастия. Маркиза и феи, слушая ее, только дивились, как можно
было столько лет прожить с таким человеком, как Розанов.
     Ольга Александровна  тоже стала этому удивляться, и дома опять началась
старая   песня,   затевавшаяся   по   поводу   тяжелых  стульев-``убоищ``  и
оканчивавшаяся тем, как добрые люди ``женам все  доставляют, а есть подлецы,
которые...``. Выходило обыкновенно, что все подлецы всегда живут именно так,
как живет Розанов. Розанов наш засмутился: чуял он, что дело плохо.
     Впрочем, Ольга Александровна иногда бывала  и довольно благодушна; но в
ней зато начали обнаруживаться самовластие и упрямство. Раз приходит Розанов
домой, а Ольга Александровна тихо и  мирно  ему объявляет, что они переходят
на другую квартиру.
     -- Как на другую квартиру? Куда? -- осведомился Розанов.
     -- В доме,  где живет маркиза, я  наняла квартиру и лучше и дешевле, --
отвечала Ольга Александровна.
     Розанов  хотел  было  поудержать  жену  от этого перехода,  но квартира
действительно была и лучше и  дешевле. Ольга Александровна  с  видом крайней
покорности сообщила маркизе, что муж ее не хочет  брать этой квартиры, пошли
толки, и Розанов уступил.
     Через  несколько дней он жил на новой  квартире, а еще через  несколько
дней  увидал, что  он спеленут  по  всем  членам  и ему  остается  работать,
смотреть, слушать и молчать.  Работы у него было много, а смотреть тоже было
на что:  Ольга Александровна делала разные чудеса  и стала брать  у  Рогнеды
Романовны какие-то уроки.
     Феи  дружно заботились о ее  развитии. Одна  только  Серафима Романовна
стояла в  сторонке, и хотя не одобряла Розанова, но не любила его и порицать
в глаза жене. Розанов  и не оглянулся, как  его смяли и стигостили. Он снова
увидел себя в переплете крепче прежнего; но молчал.
     Лобачевский, возвратясь из Петербурга, с удивлением расспрашивал:
     -- Когда же это вы, Розанов, женились?
     --  Да уж было такое  время, --  отвечал  Розанов,  стараясь  сохранять
видимое спокойствие и даже некоторую веселость.
     Впрочем, раз он прорвался  при Лобачевском  и,  помогая  ему укладывать
книги и препараты,  которые тот  перевозил  в Петербург, где  получил  новое
место, сказал:
     -- Грустно мне будет без вас, Лобачевский.
     -- Работайте, Розанов.
     -- Да что работать?
     -- Всего лучше: полно вам лошачком-то скакать. У вас жена.
     Поговорили на эту тему и договорились до того, что Лобачевский сказал:
     -- Я видел, что ваша жена с душком, ну да что ж такое, женщины ведь все
сумасшедшие. А  вы себе  табакерку  купите:  она капризничать, а вы  табачку
понюхайте да свое дело делайте.
     Лобачевский уехал  в Петербург: прощались  они с Розановым по-дружески.
Розанов даже заплакал,  целуясь  с  ним  на  дебаркадере: иначе  он  не умел
проститься  с  человеком,  который ему стал мил  и близок.  Лобачевский тоже
поцеловал Розанова теплыми устами.
     По отъезде Лобачевского для Розанова опустела даже и больница. Ему даже
нередко  становилось жаль и  своего  уездного захолустья.  Там,  бывало,  по
крайней  мире  все его знали; там был Вязмитинов, веселый  Зарницын, кроткий
Петр  Лукич,  приветливая, добрая Женни.  Все там было  свое  как-то: нажгут
дома,  на  происшествие  поедешь,  лошадки фыркают, обдавая  тонким  облаком
взметенного  снега,  ночь в избе, на соломе, спор с  исправником,  курьезные
извороты  прикосновенных  к делу  крестьян,  или езда  теплою  вешнею ночью,
проталины, жаворонки так и замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже,
едешь  и думаешь... тарантасик подкидывает,  а поле  как посеребренное, и по
нем ходят то тяжелые  драхвы, то стальнокрылые стрепеты... А  тут... служба,
потом дома игра в молчанку или задиранье. Уйти? да и уйти некуда; в театр --
часом  денег  нет;  в трактир  --  подло,  да  и скучно одному  и,  наконец,
совестно.  Ну,  а  пойдешь,  попьешь  чаю,  и опять  скучно. Маркиза  и  феи
разжеваны до мякоти. Ребенок? Но он и занимался ребенком, да и  на этот  раз
не  умел  всецело  отдаться  одному  делу.  Табакерки  он  тоже  не купил. О
диссертации забыл и думать. Что ж ему оставалось? Лиза?..  Лиза совсем стала
холодная: она  имела  на это свои причины. Ей жаль было  Розанова, да больше
всего все  это  ей гадко  не в  меру стало. -- ``Ну что  это  за  люди?`` --
спрашивала она себя. Ей тоже было нестерпимо скучно.
     Бахаревское Мерево, переехав в Москву, осталось  тем же Меревом. Только
дворне  да  Софи стало  повеселее: у  них  общества  поприбыло  и разговоров
поприбавилось, а Егору Николаевичу, Ольге Сергеевне и  Лизе  все было то же.
Егор Николаевич  даже еще  более скучал в Москве,  чем в своем городе  или в
Мереве. Он  не сделался ни  членом, ни постоянным  гостем никакого клуба,  а
сидел  почти безвыходно  дома  и беседовал  только  с  Богатыревым,  который
заходил к  нему  по субботам  и воскресеньям. Ольга  Сергеевна обменяла мать
попадью на странницу Елену Лукьяновну; Софи женихалась и выезжала с Варварою
Ивановною,  которая  для  выездов была сто  раз  удобнее Ольги  Сергеевны, а
Лиза... она опять читать начала и читала.
     Зато ей и был ниспослан старый сюрприз: она слепла. Хуже этой муки Лизе
трудно было  изобрести; исчезло  последнее утешение  -- нельзя  было читать.
Сидит  она, сидит  в  своей  комнате, заставляя горничную  читать чуть не по
складам, бросит и  сама возьмется; прочитает  полчаса,  глаза болят,  она  и
сойдет вниз.
     А внизу, в трех парадных, вечно пустых комнатах тоже тошно. Лиза пойдет
в столовую и видит  Елену Лукьяновну  и  слушает  все  один  разговор  Елены
Лукьяновны о волшебстве да о чудах.
     -- Чудо, мать моя, -- говорит Елена Лукьяновна: -- в Казанской губернии
разбойник объявился.  Объявился и стал он народ смущать. ``Идите, говорит, я
поведу в  златые  обители``. Стали  его  расстригивать, а он  под землю. Как
только офицер по-своему скомандовал, а он под землю.
     -- Все влашебство, -- говорила Елена Лукьяновна. --
     Мужик  был и  на дух хаживал,  а тут его расстригнули, а  он под землю.
Офицер: ``пали``, а он под землю. Ольга Сергеевна удивляется.
     -- Теперь,  -- продолжает Елена Лукьяновна, -- теперь два отрока сидели
в темнице, в подводной, не забудь ты, темнице.
     Слышит Лиза, как рассказчица сахарочку откусила.
     -- Ну  и  сидели, и  отлично  они сидели.  Крепость  подводная  со всех
сторон; никуда им выйти невозможно.
     -- Да! -- говорит Ольга Сергеевна.
     -- Все отлично, так что же, ты думаешь, выдумали?  ``Дайте,  -- говорят
начальнику  своему,  --  дайте  нам  свечечки   кусочек``.  Доложили  сейчас
генералу, генерал и спрашивает: ``На что вам свечечки кусочек?``
     -- Это в подводной крепости? -- спрашивает Ольга Сергеевна.
     --  Там,  --  отвечает  странница.  --  ``Священную  Библию,   говорят,
почитать``.  Ведь,  разумей,  что  выдумать  надо  было.  Ну и  дали.  Утром
приходят, а они ушли.
     -- Ушли?
     -- Ушли.
     -- Как же так?
     -- Так под водою и прошли.
     -- С огарочком?
     -- Так с огарочком и прошли.
     Слушает все это Лиза равнодушно; все ей скучнее и скучнее становится.
     ``Где  же эти  люди? --  спрашивает  она  нередко  себя.  -- Что это за
Бертольди такая еще? что это за чудовище? -- думает Лиза. -- Верно, это лицо
смелое и оригинальное``.
     А тут Елена Лукьяновна сидит, да и рассказывает:
     -- Ну уж, мать, был киятер. Были мы в Суконных банях. Вспарились,  сели
в передбанник, да и говорим: ``Как его  солдаты-то из ружьев расстригнули, а
он  под землю``.  Странница одна  и  говорит: ``Он, говорит,  опять по земле
ходит``. --  ``Как,  говорим, по земле ходит?`` -- ``Ходит``, говорит. А тут
бабочка одна в баню пошла, да как, мать моя, выскочит оттуда, да как гаркнет
без ума без разума: ``Мужик в бане``. Глянули, исправна он. Так и стоит так,
то есть так и стоит.
     -- Боже мой! -- простонала Ольга Сергеевна.
     -- Да. Как женщины увидали, сичас вразброд. Банчик сичас ворота. Мы под
ворота. Ну, опять  нас  загнали,  -- трясемся. ``Чего, говорит, спужались?``
Говорим:  ``Влашебник  ходит``.  Глядим,  а она  женскую  рубашку  одевает в
предбаннике.  Ну,  барышня вышла. Вот  греха-то набрались! Смерть.  Ей-богу,
смерть  что было: стриженая,  ловкая,  как есть  мужчина,  Бертолева барышня
называется.
     -- Экая мерзавка, -- замечала Ольга Сергеевна.
     -- Стриженая.
     -- Фуй.

        "Глава двадцать первая. ДЕВИЦА БЕРТОЛЬДИ"
     Лиза  гуляла.  Был  одиннадцатый  час очень погожего и довольно теплого
дня. Лиза обошла  Патриаршие  пруды и  хотела уже  идти домой, как из  ворот
одного деревянного дома  вышла молодая девушка в драповом  бурнусе и  черном
атласном капоре, из-под которого спереди выглядывали клочки подстриженных  в
кружок  золотистых волос.  Девушка шла довольно  скоро, несколько вразвал. В
руках у  нее были две книги, пачка папиросных гильз,  стклянка с  бесцветной
жидкостью.
     Поравнявшись с Лизой,  девушка хотела  ее  обойти,  но  поскользнулась,
уронила  папиросные  гильзы  и  стклянку,  которая  тотчас  же  разбилась  и
пролилась.  Лиза инстинктивно  нагнулась, чтобы поднять разбитую  стклянку и
гильзы.
     -- Не трогайте, -- спокойно произнесла тонким дискантом девица.
     -- Я хотела поднять ваши гильзы.
     -- Нет, это уж  ни на  что не  годится. Они  облиты едким веществом, их
теперь  нельзя  набивать.  Какая  досада!  --  окончила  девушка,  отряхивая
марселиновую юбку. -- Это все прогорит теперь,  --  продолжала она, указывая
на брызги.
     -- Что ж это было в этой стклянке?
     -- Это была кислота для опытов.
     -- Скажите,  пожалуйста,  вы не mademoiselle  Бертольди?  --  спросила,
несколько конфузясь, Лиза.
     -- Допустим-с, что это так.
     -- Я слыхала о вас.
     -- Бранят меня?
     -- Да... Некоторые.
     -- А вас как зовут?
     -- Бахарева, -- отвечала Лиза.
     -- Слыхала, Бычков говорил о вас. Вы где живете?
     -- Я далеко.
     -- Зачем же вы идете сюда на Бронную?  А впрочем, я не знаю, зачем я об
этом вас спрашиваю.
     -- Я гуляю, -- отвечала Лиза.
     -- Вы работаете над чем-нибудь?
     Лиза затруднилась ответом.
     -- Я читаю, -- отвечала она.
     -- Я  теперь  работаю над Прудоном. Он часто завирается, и над ним надо
работать да работать, а то сейчас загородит вздор. Вы знакомы с Прудоном?
     -- Только по журнальным рецензиям.
     --   О!   Наша   специальность   --   доведение   мысли  до   состояния
непроизводительности. Это факт.
     -- Ну, не все же пропадает, -- возразила Лиза.
     -- Факт.
     -- Я, впрочем, не читала Прудона.
     -- Зайдите ко мне, я вам дам.
     Лиза поблагодарила.
     -- Только работайте  над  ним, а не берите ничего на  веру: у него тоже
есть подлая жилка.
     -- У Прудона?
     -- Факт, -- зарешила  Бертольди и, остановясь у калитки одного грязного
двора в Малой Бронной, сказала: -- Входите.
     Лиза вошла во двор, за нею перешагнула Бертольди.
     -- Прямо! -- сказала она, направляясь к флигелю с мезонином.
     Лиза  пошла  за  Бертольди  на  деревянное  крылечко,  с  которого  они
поднялись по покосившейся деревянной лестнице в мезонин.
     Бертольди отворила дверь и опять сказала:
     -- Входите.
     Лиза  очутилась  в довольно  темной  передней, из которой шло несколько
тонких дощатых дверей,  оклеенных обоями. Одна дверь была отворена,  и в ней
виднелась кухня.
     --  Акулина  Ивановна  дома?  --  крикнула,  ни  к  кому  не обращаясь,
Бертольди.
     -- Нетути,  ушедчи,  с  полчаса будет, как  ушедчи,  -- отвечал женский
голос из кухни.
     --  Досадно,   --  проговорила  Бертольди  и  сейчас  же  добавила:  --
поставьте, Алена, мне самовар, я есть хочу.
     Бертольди отворила дверь, которой Лиза до сих пор вовсе не замечала,  и
ввела  гостью в  маленькую, довольно  грязную комнатку  с полукруглым окном,
задернутым до половины полинялою ситцевою занавескою.
     -- Коренев! -- крикнула она, стукнув рукою в соседнюю дверь.
     -- Асиньки! -- отозвался мужской голос.
     -- Есть у вас гильзы?
     -- Имеем.
     -- Доставьте некоторое количество.
     -- Гут.
     Между тем Лиза огляделась.
     Комната Бертольди была непредставительна и не отличалась убранством.
     В  углу, между соседнею дверью и круглою железною печкою  стояла  узкая
деревянная  кроватка,  закрытая   стеганым  бумажным   одеялом;  развернутый
ломберный  стол, на котором  валялись  книги,  листы  бумаги,  высыпанный на
бумагу  табак, половина  булки и тарелка колотого  сахару со сверточком чаю;
три стула,  одно кресло с засаленной спинкой  и ветхая этажерка,  на которой
опять  были  книги, бумаги, картузик табаку,  человеческий череп, акушерские
щипцы, колба, стеклянный сифон и лакированный пояс с бронзовою пряжкой.
     Гардероба у Бертольди  было  вовсе не заметно. В уголку,  на деревянной
вешалке, висело что-то вроде люстринового платья и полотенца, но ни запасной
юбки,  ничего  прочего,  по-видимому,  не   имелось.  Бурнус  свой  и  капор
Бертольди, как вошла, так и бросила на кровать и не трогала их оттуда.
     -- А  у  меня какая досада, --  начала  она, встречая отворившего дверь
рослого  студента,  --  пролила acidum  nitricum  (Ляпис  (лат.)),  что  дал
Суровцов.
     -- Ну! -- восклицал студент, не затворяя за собою двери.
     --  Факт,  вот  и  свидетельница.  Да!  знакомьтесь:  студент  Коренев,
естественник, и девица Бахарева.
     Студент и Лиза холодно поклонились друг другу.
     -- В  Прудона безусловно верит, -- произнесла  Бертольди,  показывая на
Лизу и уходя из комнаты.
     Студент дунул в гильзу и начал набивать себе папиросу.
     Бертольди возвратилась с бутылкою молока и ломтем хлеба.
     -- Хотите? -- спросила она Лизу.
     Та поблагодарила.
     -- А вы? -- отнеслась она к Кореневу.
     Тот тоже отказался.
     -- А что сходка? -- спросила студента Бертольди.
     -- Что сходка? -- переспросил студент.
     -- Когда будет?
     -- Не знаю.
     -- Да ведь третьего дня оповещали.
     -- Ну она и была вчера.
     -- Какая подлость! Зачем же вы мне не сказали?
     -- Так не сказал, -- отвечал спокойно студент.
     -- Вы, может быть, так же поступите, когда состоится опыт?
     -- Нет, не поступлю.
     -- Вы  имеете  понятие  об  искусственном оплодотворении?  -- отнеслась
Бертольди к Лизе, жуя и прихлебывая из бутылки.
     -- Нет, -- отвечала Лиза.
     -- Это  очень  интересный опыт. Он у нас  будет  производиться на одной
частной квартире над кроликами. Ни  одного ученого генерала не будет. Хотите
видеть?
     Лиза не знала, что отвечать.
     -- Я  думаю,  что это для меня будет бесполезно:  я ведь не имею нужных
сведений для того, чтобы судить  об этом опыте, --  проговорила она, скрывая
застенчивость.
     -- Это пустяки. Вы заходите  к нам как-нибудь  в это время;  у Коренева
есть отличный  препарат; он  вам расскажет  все обстоятельно и объяснит, что
нужно знать при опытах.
     Студент и Лиза не сказали при этом ни слова.