Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
аканчик и от нечего делать
всматривался в сидящую неподалеку от него пару с ветчиной и водкой.
Один из этих господ был толстый серый человек с маленьким носом и
плутовскими, предательскими глазками: лицо его было бледно, а голова покрыта
желто-серыми клочьями. Вообще это был тип мелкостатейного трактирного шулера
на биллиарде, биксе и в трынке. Собеседник его был голиаф, смуглый, с
быстрыми, чрезвычайно лживыми коричневыми глазами, гладко и довольно
кокетливо причесанными наперед черными волосами и усами a la Napoleon III.
Голиаф смотрел молодцом, но молодцом тоже темного разбора; это был не
столько тонкий плут и пролаз, сколько беспутник и нахальный шулер, но,
однако, шулер степенью покрупнее своего товарища. Это был, что называется,
шулер воинствующий, шулер способный, сделав подлость, не ускользать, а
обидеться за первое замечание и неотразимо стремиться расшибить мощным
кулачищем всякую личность, которая посмела бы пикнуть не в его пользу. Лицо
голиафа не было лишено даже своего рода благообразности -- благообразности,
напоминающей, например, лицо провинциальных актеров, когда они изображают
``благородных отцов`` в драмах, трагедиях и трагикомедиях. Глядя на него, вы
чувствовали, что он не только трактирный завсегдатель, но и вне трактиров
член известного общества; что он, сокрушив одну-две обобранные им белогубые
рожи, мог не без приятности и не без надежды на успех пройтись между
необъятными кринолинами разрумяненных и подсурмленных дам жирного
Замоскворечья, Рогожской, Таганки и Преображенского кладбища. Вы
чувствовали, что дамы этих краев, узрев этого господина, весьма легко могли
сказать своей или соседской кухарке: ``вот, погляди, Акулинушка, какой
чудесный мужчина ходит. Очень мне такие мужчины ндравятся``.
Розанову показалось, что он когда-то видел эту особу, и действительно
он ее мельком видел один раз на сокольницком гулянье и теперь узнал ее: это
был муж Полиньки Калистратовой.
Розанов от нечего делать стал теперь всматриваться в Калистратова и
старался открыть в нем хоть слабые внешние следы тех достоинств, которыми
этот герой когда-то покорил себе Полиньку или расположил в свою пользу ее
дядей.
Ничего этого в нем не было, и Розанов задумался над странною игрою,
которая происходит при подтасовке пар, соединяемых по воле случая, расчета
или собственных увлечений.
Между шулерами шла беседа.
-- Видишь, -- говорил Калистратов серому, поставив ребром ладонь своей
руки на столе, -- я иду так по тротуару, а она вот так из-за угла выезжает в
карете (Калистратов взял столовый нож и положил его под прямым углом к своей
ладони). Понимаешь?
Серый мотнул утвердительно головою.
-- Лошади вдруг хватили, понимаешь?
Серый опять мотнул головою.
-- У кучера возжа хлоп, перелетела... лошади на дыбы вынеслись. Она
распахнула дверцы и кричит: ``спасите! спасите!``, а карета рррр-рррр из
стороны в сторону. Она все кричит своим голоском: ``спасите!``, а народ
разиня рот стоит. Понимаешь?
Серый еще кивнул.
-- Я сейчас, -- продолжал нараспев Калистратов, -- раз, два, рукою за
дверцу, а она ко мне на руки. Крохотная такая и вся разодетая, как
херувимчик. ``Вы, говорит, мой спаситель; я вам жизнью обязана. Примите,
говорит, от меня это на память``. Видишь, там ее портрет?
-- Вижу, -- отвечал серый, прищуривая глаза и поднося к свече дорогой
браслет с женским портретом.
-- Хороша? -- спросил Калистратов.
-- Худенькая должна быть.
-- Ну, худенькая! тебе все ковриг бы купеческих; те уж надоели, а это
субтиль-жантиль миньеночка: про праздники беречь будем.
Калистратов все врал: он не спасал никакой дамы, и никакая женская
ручка не дарила ему этого браслета, а взял он его сам посредством четверки и
сыпного туза у некоего другого корнета, приобретшего страстишку к картам и
ключик к туалетному столику своей жены.
Серый отлично понимал это, но не разочаровывал голиафа, зная, что тот
сейчас же заорет: ``да я тебе, подлецу, всю рожу растворожу, щеку на щеку
умножу, нос вычту, а зубы в дробь обращу``.
Калистратов взял из рук серого браслет и, дохнув на него, сказал:
-- Я, брат, раз тарантас за задний ход удержал.
-- Тссс! -- протянул, как бы изумляясь, серый.
-- Я ехал из своей деревни жениться, -- продолжал Калистратов,
тщательно вытирая платком браслет. -- Вещей со мною было на сто тысяч. Я
сошел дорогой, а ямщик, ррракалья этакая, хвать по лошадям. Я догнал сзади и
за колеса: тпру, и стой.
-- А то ты знаешь, как я женился? -- продолжал Калистратов, завертывая
браслет в кусок ``Полицейских ведомостей``. -- Дяди моей жены ррракальи
были, хотели ее обобрать. Я встал и говорю: переломаю.
-- И отдали? -- спросил серый.
-- Сполна целостию. Нет, говорю: она моя жена теперь, шабаш. У меня
женщину трогать ни-ни. Я вот этой Колобихе говорю: дай пять тысяч на развод,
сейчас разведусь и благородною тебя сделаю. Я уж не отопрусь. Я слово дал и
не отопрусь.
Калистратов выпил водки и начал снова.
-- Я даже как женюсь, так сейчас прежней жене пенсион: получай и живи.
Только честно живи; где хочешь, но только честно, не марай моего имени. А
теперь хочешь уехать, так расставайся. Дай тысячу рублей, я тебе сейчас
свидетельство, и живи где хочешь; только опять честно живи, моего имени не
марай.
-- А Колобиха скряга!
-- Ну, да скряжничай не скряжничай -- не отвертится. Мое слово олово. Я
сказал: вне брака более ничего не будет, ни-ни-ни... А перевенчаемся -- уж я
ей это припомню, как скряжничать.
-- Тогда забудете.
-- Увечить ее, стерву, буду, а не забуду! -- воскликнул, ударив по
столу, Калистратов.
Пара разошлась и вышла. Приходилось идти и Розанову. Некуда было ему
идти, до такой степени некуда, что он, подозвав полового, спросил:
-- Нельзя ли мне тут соснуть, Василий?
-- Не позволено, сударь, -- отвечал половой -- Разве вам утром куда
нужно рано-с?
-- Да, тут поблизости нужно.
-- Буфетчика спрошу, в диванной не дозволит ли?
Розанов посмотрел в отворенную дверь темной диванной, вообразил, как
завтра рано утром купцы придут сюда парить свои слежавшиеся за ночь души, и
сказал:
-- Нет уж, не надо.
-- Здесь почти рядом по семи гривен можно иметь номер, -- говорил ему
половой.
-- Да, пойду туда, -- отвечал Розанов.
И в больнице, и на Чистых Прудах головы потеряли, доискиваясь, куда бы
это делся Розанов. Даже с Ольги Александровны разом соскочил весь форс, и
она очутилась дома.
Розанов пропадал третий день: он не возвращался с тех пор, как вышел с
Помадой. Отыскать Розанова было довольно трудно. Выйдя от Барсова, он
постоял на улице, посмотрел на мигавшие фонари и, вздохнув, пошел в то
отделение соседней гостиницы, в котором он стоял с приезда в Москву.
-- Номерочек! -- спросил он знакомого коридорного.
-- Пожалуйте, вы одни-с?
-- Один, -- отвечал Розанов.
-- Пожалуйте.
Коридорный ввел гостя в чистенький номер с мягкою мебелью и чистою
постелью, зажег две свечи и остановился.
-- Иди, -- сказал Розанов, садясь на диван.
-- Ничего не прикажете?
-- Нет, ничего.
-- Закусить или чаю?
-- Ну, дай уж закусить что-нибудь.
-- И водочки?
-- Пожалуй, дай и водочки.
Розанову подали котлетку и графинчик водочки, и с тех пор графинчика у
него не снимали со стола, а только один на другой переменяли.
Помада ноги отходил, искавши Розанова, и наконец, напав на его след по
рассказам барсовского полового, нашел Дмитрия Петровича одиноко сидящим в
номере. Он снова запил мертвым запоем. Помада забежал на Чистые Пруды и
сказал, чтобы о Розанове не беспокоились, что он цел и никуда не пропал.
Слух о розановском пьянстве разнесся по Чистым Прудам и произвел здесь
дикий гогот, бури дыханью подобный. Бедная madame Розанова была оплакана, и
ей уж не оставалось никаких средств спастись от опеки углекислых. Маркиза
даже предложила ей чулан на антресолях, чтобы к ней как-нибудь ночью не
ворвался пьяный муж и не задушил ее, но Ольга Александровна не
воспользовалась этим приглашением. Ей надоел уже чуланчик, в котором она
высидела двое суток у Рогнеды Романовны, и она очень хорошо знала, что муж
ее не задушит. Она даже ждала его в эту ночь, но ждала совершенно напрасно.
Розанов и на четвертую ночь домой не явился, даже не явился он и еще двое
суток, и уж о месте пребывания его в течение двух суток никто не имел
никаких сведений. Но мы можем посмотреть, где он побывал и что поделывал.
"Глава двадцать восьмая. НЕ ЗНАЕШЬ, ГДЕ НАЙДЕШЬ, ГДЕ ПОТЕРЯЕШЬ"
Помада с горьким соболезнованием сообщил о пьянстве Розанова и Лизе. Он
рассказал это при Полиньке Калистратовой, объяснив по порядку все, как это
началось, как шло и чем кончилось или чем должно кончиться.
-- Несчастный человек! -- сказала Лиза с жалостью и с презрением. --
Так он и пропадет.
-- Как же, Лиза, надо бы что-нибудь сделать, -- тихо сказала после
Помадиного рассказа Полинька Калистратова.
-- Что же с пьяным человеком делать?
-- Остановить бы его как-нибудь.
-- Как его остановить? Я уж пробовала это, -- добавила, помолчав, Лиза.
-- Человек без воли и характера: ничего с ним не сделаешь.
Лиза была в это время в разладе с своими и не выходила за порог своей
комнаты. Полинька Калистратова навещала ее аккуратно каждое утро и
оставалась у ней до обеда. Бертольди Ольга Сергеевна ни за что не хотела
позволить Лизе принимать в своем доме; из-за этого-то и произошла новая
размолвка Лизы с матерью.
Полинька Калистратова обыкновенно уходила от Лизы домой около двух
часов и нынче ушла от Лизы в это же самое время. Во всю дорогу и дома за
обедом Розанов не выходил из головы у Полиньки. Жаль ей очень его было. Ей
приходили на память его теплая расположенность к ней и хлопоты о ребенке,
его одиночество и неуменье справиться с своим положением. ``А впрочем, что
можно и сделать из такого положения?`` -- думала Полинька и вышла немножко
погулять.
Розанов опять был с Полинькой, и до такой степени неотвязчиво он ее
преследовал, что она начала раздражаться. Искреннее сожаление о нем быстро
сменялось пылким гневом и досадой. Полинька вдруг приходила в такое
состояние, что, как женщины иногда выражаются, ``вот просто взяла бы да
побила его``. И в эти-то минуты гнева она шла торопливыми шагами, точно она
не гуляла, а спешила на трепетное роковое свидание, на котором ей нужно
обличить и осыпать укорами человека, играющего какую-то серьезную роль в ее
жизни. Да Полинька и сама не думала теперь, что она просто гуляет: она
сердилась и спешила. На дворе начинался вечер.
В одиноком номерке тоже вечерело. Румяный свет заката через крышу
соседнего дома весело и тепло смотрел между двух занавесок и освещал
спокойно сидящего на диване Розанова. Доктор сидел в вицмундире, как
возвратился четыре дня тому назад из больницы, и завивал в руках длинную
полоску бумажки. В номере все было в порядке, и сам Розанов тоже казался в
совершенном порядке: во всей его фигуре не было заметно ни следа
четырехдневного пьянства, и лицо его смотрело одушевленно и опрятно. Даже
оно было теперь свежее и счастливее, чем обыкновенно. Это бывает у некоторых
людей, страдающих запоем, в первые дни их болезни.
Перед Розановым стоял графинчик с водкой, ломоть ржаного хлеба, солонка
и рюмка. В комнате была совершенная тишина. Розанов вздохнул, приподнялся от
стенки дивана, налил себе рюмку водки, проглотил ее и принял снова свое
спокойное положение.
В это время дверь из коридора отворилась, и вошел коридорный лакей, а
за ним высокая дама в длинном клетчатом плюшевом бурнусе, с густым вуалем на
лице.
-- Выйди отсюда, -- сказала дама лакею, спокойно входя в номер, и
сейчас же спросила Розанова:
-- Вы это что делаете?
Розанов промолчал.
-- Это что? -- повторила дама, ударив рукою возле графина и рюмки. --
Что это, я вас спрашиваю?
-- Водка, -- отвечал тихо Розанов.
-- Водка! -- произнесла презрительно дама и, открыв форточку, выбросила
за нее графин и рюмку.
Розанов не противоречил ни словом.
-- Вы узнаете меня? -- спросила дама.
-- Как же, узнаю: вы Калистратова.
-- А я вас не узнаю.
-- Я гадок: я это знаю.
-- И пьянствуете? Где вы были все это время?
-- Я все здесь сидел. Мне очень тяжело, Полина Петровна.
-- Еще бы вы больше пили!
-- Тяжело мне очень. Как Каин бесприютный... Я бы хотел поскорее...
покончить все разом.
Полинька, не снимая шляпы, позвонила лакея и велела подать счет.
Розанов пропил на водке, или на него насчитали на водке, шестнадцать рублей.
Он вынул портмоне и отдал деньги.
-- Дайте мне ваши деньги, -- потребовала Калистратова.
Розанов отдал. В портмоне было еще около восьмидесяти рублей. Полинька
пересчитала деньги и положила их себе в карман.
-- Теперь собирайтесь домой, -- сказала она Розанову.
-- Я не могу идти домой.
-- Отчего это не можете?
-- Не могу, -- мне там скверно.
-- Сударыня! они не спали совсем, вы им позвольте уснуть покрепче, --
вмешался лакей, внесший таз и кувшин с свежей водой.
-- Умывайтесь, -- сказала Полинька, ничего не отвечая лакею.
Розанов стал подниматься, но тотчас же сел и начал отталкивать от себя
что-то ногою.
-- Пожалуйте, сударь, -- позвал его лакей.
-- Ты прежде выкинь это, -- отвечал Розанов, указывая пальцем левой
руки на пол.
-- Что такое выкинуть? -- с несколько нетерпеливою гримаскою спросила
Калистратова, хорошо понимая, что у Розанова начинаются галлюцинации.
-- Змейка, вон, на полу змейка зелененькая, -- говорил Розанов,
указывая лакею на пустое место.
-- Не сочиняйте вздоров, -- сказала Полинька, наморщив строго брови.
Розанов встал и пошел за занавеску. Полинька стала у окна и, глядя на
бледнеющую закатную зорьку, вспомнила своего буйного пьяного мужа, вспомнила
его дикие ругательства, которыми он угощал ее за ее участие; гнев Полинькин
исчез при виде этого смирного, покорного Розанова.
Лакей раздел и уложил доктора в кровать. Полинька велела никого не
пускать сюда и говорить, что Розанов уехал. Потом она сняла шляпу, бурнус и
калоши, разорвала полотенце и, сделав компресс, положила его на голову
больного. Розанов вздрогнул от холода и робко посмотрел на Полиньку. Часа
полтора сряду она переменяла ему компрессы, и в это время больной не раз
ловил и жадно целовал ее руки. Полинька смотрела теперь добро и
снисходительно.
-- Вам пора домой, -- сказал Розанов, стуча зубами от лихорадки.
-- Старайтесь заснуть, -- отвечала Полинька.
-- Поздно будет, -- настаивал доктор.
-- Спите, вам говорят, -- тем же спокойным, но настойчивым тоном
отвечала Калистратова.
Розанов даже и на этот раз оказался весьма послушным, и Калистратова,
видя, что он забывается, перестала его беспокоить компрессами.
Розанов спал целые сутки и, проснувшись, ничего не мог вспомнить. Он не
забыл только того, что произошло у него дома, но все последующее для него
исчезало в каком-то диком чаду. Глядя в темный потолок комнаты, он старался
припомнить хоть что-нибудь, хоть то, где он и как сюда попал? Но ничего
этого Розанов припомнить не мог. Наконец, ему как-то мелькнула Полинька,
будто как он ее недавно видел, вот тут где-то, близко, будто разговаривал с
нею. Розанов вздохнул и, подумав: ``Какой хороший сон``, начал тихо
одеваться в лежавшее возле него платье.
Одевшись, Розанов вышел за драпировку и остолбенел: он подумал, что у
него продолжаются галлюцинации. Он протер глаза и, несмотря на стоявший в
комнате густой сумрак, ясно отличил лежащую на диване женскую фигуру. ``Боже
мой! неужто это было не во сне? Неужто в самом деле здесь Полинька? И она
видела меня здесь!.. Это гостиница!`` -- припомнил он, взглянув на номерную
обстановку.
Спящая пошевелилась и приподнялась на одну руку.
-- Это вы, Дмитрий Петрович? -- спросила она чуть слышно.
-- Я, -- отвечал шепотом Розанов.
-- Зажгите свечу, -- здесь у зеркала спички.
Розанов очень долго зажигал свечу: ему было совестно взглянуть на
Полиньку.
Но не такова была Полинька, чтобы человек не нашелся сказать слова в ее
присутствии.
Через полчаса Розанов сидел против нее за столом, на котором кипел
самовар, и толково рассуждал с нею о своем положении.
-- Дмитрий Петрович, -- говорила ему Полинька, -- советовать в таких
делах мудрено, но я не считаю грехом сказать вам, что вы непременно должны
уехать отсюда. Это смешно: Лиза Бахарева присоветовала вам бежать из одного
города, а я теперь советую бежать из другого, но уж делать нечего: при вашем
несчастном характере и неуменье себя поставить вы должны отсюда бежать.
Оставьте ее в покое, оставьте ей ребенка...
-- Ни за что! -- воскликнул Розанов.
-- Позвольте. Оставьте ей ребенка: девочка еще мала; ей ничего очень
дурного не могут сделать. Это вы уж так увлекаетесь. Подождите полгода, год,
и вам отдадут дитя с руками и с ногами. А так что же будет: дойдет ведь до
того, что очень может быть худо.
Долго приводила Полинька сильные и ясные доводы, доказывая Розанову
неотразимую необходимость оставить Москву и искать себе нового приюта.
-- Да не только нового приюта, а и новой жизни, Дмитрий Петрович, --
говорила Полинька. -- Теперь я ясно вижу, что это будет бесконечная глупая
песенка, если вы не устроитесь как-нибудь умнее. Ребенка вам отдадут, в этом
будьте уверены. Некуда им деть его: это ведь дело нелегкое; а жену
обеспечьте: откупитесь, наконец.
Розанов не противоречил.
-- Бог с ними, деньги: спокойны будете, так заработаете; а тосковать
глупо и не о чем.
-- Ах, хорошо вы говорите, Полина Петровна, а все это не так легко,
право. -- Разве к Лобачевскому съездить в Петербург?
-- А что ж? Съездите. Лучше уж вам в Петербурге чего-нибудь искать.
Будем там видаться.
-- Как будем видаться?
-- Так; и я тоже еду на днях в Петербург.
-- А ваши бумаги?
-- Вот для них-то я и поеду.
-- Это вам не поможет.
-- Нет, я знаю; уж бывали примеры. Вот видите, Дмитрий Петрович, я
женщина, и кругом связанная, да не боюсь, а вы трусите.
-- Я слабый человек, никуда не годный.
-- Нет, не то что никуда не годный, а слишком впечатлительный. Вам
нужно отряхнуться, оправиться... да вот таких чудес более не выкидывать.
-- Не говорите, пожалуйста...
-- Да я вас не упрекаю, а советую вам, -- сказала Полинька и стала
надевать шляпку.
-- Тоска ужасная! вот пока вы здесь были, было отлично, а теперь опять.
-- Господи Боже мой! ну будем жить друзьями; ходите ко мне, если мое
присутствие вам так полезно.
-- Да, если бы... вы меня выслушали.
-- Ничего я, Дмитрий Петрович, не буду слушать, -- проговорила
Полинька, краснея и отворачиваясь к зеркалу завязывать шляпку.
Розанов сидел молча.
-- Пока... -- начала Полинька и снова остановилась.
-- Пока что? -- спросил Розанов.
-- Пока вы не устроите вашей жены, до тех пор вы мне не должны ни о чем
говорить ни слова.
-- А тогда? Я и без того готов сделать для нее все, что могу.
-- Да все, все, что вы можете.
-- А тогда? -- опять