тремлениях.
     -- Вот вам и шишка на носу тунисского бея!
     -- Да, это уж парадокс, -- подтвердил Вязмитинов.
     -- Что ж, стало быть, так и у каждого народа своя философия?
     -- Ну, что еще выдумаете! Что тут о философии. Говоря о философии-то, я
уж  тоже  позайму  у Николая Степановича гегелевской  ереси  да гегелевскими
словами  отвечу  вам, что  философия невозможна  там,  где  жизнь  поглощена
вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа  Гегеля, произнесенную в Берлине,
если  не ошибаюсь,  осенью  тысяча  восемьсот двадцать восьмого  года.  Так,
Николай Степанович?
     Вязмитинов качнул утвердительно головою.
     -- Это по философии, -- продолжал доктор, -- а я вот вам еще докажу это
своей методой.  Может  быть,  c'est  quelque chose  de moujique  (Это  нечто
мужицкое  (фр.)),  ну  да  и  я  ведь  не имею  времени заниматься гуманными
науками,  а  так,  сырыми  мозгами   размышляю.   Вы  вот  говорите,  что  у
необразованных людей драматической борьбы нет. А я вам доложу, что она есть,
и есть она у каждого такого народа своя, с своим складом,  хоть ее на театре
представлять, эту борьбу, и неловко. Возьмите, например, орловскую мещаночку
Матрешу  или  Гашу в  том положении,  когда  на их сестру шляпу  надевают, и
возьмите Мину, Иду  или  Берту из  Митавы  в соответственном  же  положении.
Милочка  сейчас   свою   комнатку   уберет,   распятие  повесит  и  Гете   в
золотообрезном  переплете  на  полку  поставит, да станет опускать  деньги в
бронзовую копилочку. И воровством или другими мастерствами она пренебрегает,
а ее положение ей  не претит. А  наша пить станет, сторублевыми  платьями со
стола пролитое вино стирает, материнский образок к  стене лицом завернет или
совсем  вынесет  и умрет голодная и холодная, потому что душа ее ни  на одну
минуту не успокоивается, ни на  одну минуту  не смиряется,  и  драматическая
борьба-то идет в ней целый век. Это черта или нет?
     -- Давно указанная и вовсе не нужная.
     Зарницын был шокирован темами докторского рассказа, и всем было неловко
выслушивать это при девицах. Один доктор, увлеченный пылкостью своей желчной
натуры, не обращал на это никакого внимания.
     -- Вы все драматических этюдов отыскиваете, -- продолжал он. -- Влезьте
вон в  сердце наемщику-рекруту, да  и  посмотрите, что там порою делается. В
простой,  несложной жизни, разумеется,  борьба  проста,  и видны только одни
конечные проявления,  входящие в область  уголовного дела, но это совсем  не
значит, что в жизни вовсе нет драмы.
     -- Я  готов  перестать  спорить, -- отвечал Зарницын,  --  я  утверждаю
только,  что у образованных людей всех наций драматическое в  жизни общее, и
это верно.
     -- И это  неверно,  и сто тысяч раз  неверно. ``Гроза``  не случится  у
француженки; ну, да это  из того слоя,  которому вы  еще, по его невежеству,
позволяете иметь  некоторые национальные особенности характера, а я вот  вам
возьму  драму  из того  слоя, который  сравнен  цивилизациею-то с Парижем и,
пожалуй, с Лондоном. Я пять лет знаю эту драму и теперь, когда последнего ее
актера, по достоверным сведениям, гложут черви, я ее  расскажу. Если б я был
писатель, я показал бы не вам одним,  как происходят у нас дикие, вероятно у
нас одних только и возможные драмы, да еще в кружке,  который и по-русски-то
не  больно  хорошо  знает.  А  я  вам уступаю это  задаром:  в десяти словах
расскажу. Была барыня, молодая, умная,  красавица, богатая; жила  эта барыня
не  так  далеко отсюда.  Была  у  нее  мать-старушка, аристократка коренная,
женщина отличнейшая,  несмотря  на свой аристократизм. Был у молодой  барыни
муж, уж такой был человек, что  и сказать не могу, -- просто прелесть что за
барин.  Поженилась эта парочка по любви, и жили они душа в душу. Барыня была
женщина   преданная,  самоотверженная,  но  кипучая,  огневая  была  натура.
Приехала к ней по соседству кузина из этих московских, с строгими правилами:
что все о морали разговаривают. Муж у  нее мышей не топтал; восемьдесят лет,
что ли,  ему было, из ума  уже выжил совсем. Ну, она и приласкала кузининого
муженька, а  тот,  как водится, растаял. Пошли  у них  шуры  да  муры.  Жена
плакать,  он  клясться, что все клевета да неправда, ничего,  говорит,  нет.
Жена  говорит: ``сознайся и перестань, я тебе все прощу``, -- не признается.
``Ну, смотри, --  говорит барыня, -- если ты мне лжешь и я  убеждусь, что ты
меня обманываешь, я себя не пощажу, но я тебя накажу так, что у тебя в жизни
минуты покойной не будет``. -- А прошу вас ни на минуту не забывать, что она
его любит до безумия; готова на крест за него взойти. -- Жил у них отставной
пехотный  капитан, так, вроде  придворного  шута его  муж  содержал.  Дурак,
солдафон, гадкий, ну, одним  словом, мерзость. Он ухаживал за барыней: цветы
полевые ей приносил, записки любовные писал. Все это все знали и дурачились,
потешались  над ним.  Назначила кузина барину  rendez-vous (Свидание  (фр.))
ночью. Жена это узнала и  ни слова никому. Муж лег  в кабинете, да как все в
доме уснуло, он тягу. Жена услыхала, как скрипнула дверь, и входит со свечою
в кабинет. Никого. Пустая  кровать. Она села  и зарыдала. Рыдала, рыдала  до
истерики. Никто не входит. Вдруг капитан этот проснулся и является. Брызгает
ее,  утешает.  Она  смотрит на эту гадину и  вдруг перестала плакать. Да что
было-то? Муж вором лезет в  дверь да тишком укладывается в кровать, а жена в
одном белье со свечой из капитановой комнаты выходит. ``Теперь, говорит,  мы
квиты. Я  вам говорила, что я  себя не пощажу, вот  вам и исполнение``, да и
упала тут же замертво.
     -- Это французская мелодрама, -- заметил Зарницын.
     --  Да  как  не  мелодрама. Французская  мелодрама на  берегах Саванки.
По-вашему  ведь,  вон  в  духовном  ведомстве  человек  с  фамилиею  Дюмафис
невозможен, что же с  вами делать. Я не  виноват,  что происшествие, которое
какой-нибудь  Сарду  из  своего  мозга  не  выколупал  бы,  на  моих  глазах
разыгралось. Да-с, на моих глазах. Вот эти руки кровь пускали  из несчастных
рук, налегших на собственную жизнь из-за любви,  мне  сдается. Я сумасшедшую
три  года  навещал,  когда   она  в  темной  комнате  безвыходно  сидела;  я
ополоумевшую  мать учил выговорить  хоть одно  слово, кроме ``дочь моя!`` да
``дочь моя!`` Я всю эту драму просмотрел, -- так уж это вышло тогда. Я видел
этого несчастного в последнюю минуту в своем  доме. Как  он  молил жену хоть
солгать ему, что ничего не было. Вы знаете, что она сказала: ``было все``, и
захохотала тем хохотом, после  которого людей в матрацы сажают, чтоб  головы
себе не расшибли. Вот вам и мелодрама!
     Все смотрели в пол или  на свои ногти. Женни была красна до ушей: в ней
говорила девичья стыдливость, и только няня молча глядела на доктора, стоя у
притолоки. Она очень любила и самого его и его рассказы. Да Лиза, положив на
ладонь подбородок, прямо и твердо смотрела в глаза рассказчику.
     -- Это  ужасно, -- проговорил, наконец, Гловацкий.  -- Ужасный  рассказ
ваш,  доктор!  Чтобы  переменить впечатление,  не запить  ли  его  водочкой?
Женичка, распорядись, мой друг!
     -- Пейте, а я ко двору.
     -- Что ж это, доктор!
     -- Да нет, уж не удерживайте, пожалуйста; я этого не выношу в некоторые
минуты.
     -- Ну, Бог с вами.
     -- Да, прощайте.
     -- Послезавтра  Лиза уезжает;  я надеюсь, вы завтра придете  к  нам, --
сказала, прощаясь с доктором, Женни.
     -- Приду, -- отвечал доктор.

        "Глава двадцать седьмая. КАДРИЛЬ В ДВЕ ПАРЫ"
     Лиза крепко  пожала докторову руку,  встретив  его  на  другой день при
входе  в  залу  Гловацких.  Это было воскресенье  и двунадесятый праздник  с
разрешением рыбы, елея, вина и прочих житейских льгот.
     -- Доктор!  -- сказала Лиза,  став  после чаю  у  одного окна. -- Какие
выводы делаете вы из вашей вчерашней истории  и вообще из всего того, что вы
встречаете  в  вашей  жизни,  кажется очень  богатой  самыми  разнообразными
столкновениями? Я все думала об этом и желаю, чтобы вы  мне ответили, потому
что меня это очень занимает.
     -- Да какие ж  выводы,  Лизавета  Егоровна? Если б  я изобрел мазь  для
ращения волос, --  употребляю слово мазь для того, чтобы не изобресть помаду
при  Помаде, -- то я был  бы  богаче  Ротшильда; а если бы я знал, как людям
выйти из  ужасных положений бескровной драмы, мое имя  поставили бы  на челе
человечества.
     -- Да, но у вас есть же какая-нибудь теория жизни?
     --  Нет,  Лизавета Егоровна,  и не хочу  я иметь ее. Теории-то  эти, по
моему мнению, погубили и губят людей.
     -- Как же, ведь есть теории правильные, верные.
     -- Не знаю таких и смею дерзостно думать, что до сих пор нет их.
     Лиза задумалась.
     -- Нынешняя теория не гарантирует счастья?
     -- Не гарантирует, Лизавета Егоровна.
     -- А есть другие?
     -- И те не гарантируют.
     -- Значит, теории неверны?
     -- Выходит, так.
     -- А может быть, только люди слишком неспособны жить умнее?
     -- Вот это всего вернее. Кто умеет жить, тот уставится во всякой рамке,
а если б побольше было умелых, так и неумелые поняли бы, что им делать.
     -- Это так.
     -- Так мне кажется. Мы ведь все неумелые.
     Лиза пристально на нетто посмотрела.
     -- Ну, а ваша теория? -- спросила она.
     -- Я вам сказал:  моя теория -- жить  независимо  от теорий,  только не
ходить по ногам людям.
     -- А это не вразлад с жизнью?
     -- Напротив,  никогда так не легко ладить  с  жизнью, как слушаясь ее и
присматриваясь к  ней.  Хотите непременно иметь  знамя, ну,  напишите на нем
``испытуй и виждь``, да и живите.
     -- Что ж, по-вашему выйдет, что все заблуждаются?
     -- Бедлам, Лизавета Егоровна. Давно сказано, что свет бедлам.
     -- Так и мы ведь в этом бедламе, -- смеясь заметила Лиза.
     -- И мы тоже.
     -- Значит, чем же вернее ваша теория?
     -- Вы слыхали, Лизавета Егоровна, про разбойника Прокрусту?
     -- Нет, не слыхала.
     -- Ну, так  я вам расскажу.  У  Прокрусты  была кровать. Кого бы  он ни
поймал,  он  клал на эту кровать. Если человек выходил как  раз  в меру этой
кровати, то его  спускали  с нее и отпускали; если же короток, то вытягивали
как  раз в  ее меру, а  длинен,  так  обрубали,  тоже  как  раз  в  ее меру.
Разумеется, и  выходило, что всякого либо повытянут, либо обрубят. Вот и эти
теории-то то же самое прокрустово ложе. Они надоедят  всем; поверьте, придет
время, когда они всем надоедят, и как бы теоретики ни украшали свои кровати,
люди от них бегать станут. Это уж теперь видно. Мужчины еще  туда и сюда.  У
них дела  выдуманного  очень  много. А женщины, которым главные,  простые-то
интересы в жизни ближе, посмотрите, в какой они омут  их загонят. Либо уж те
соскочут да сами такую еще теорию отхватают, что только ахнем.
     --  Ну...  постойте  же еще. Я  хотела бы знать,  как  вы  смотрите  на
поступок этой женщины, о которой вы вчера рассказывали?
     --  Это  какое-то  дикое,   противоестественное  исступление,  которое,
однако, у наших женщин прорывается. Бог их знает, как у  них  там выходит, а
выходит. Ухаживает  парень за девкой,  а она на  него  не  смотрит,  другого
любит. Вдруг тот ее обманул,  она плачет, плачет, да разом  в  ноги другому.
``Отколошмать, просит, ты его,  моего лиходея; вымажь ей, разлучнице, дегтем
ворота -- я тебя ей-Богу, любить  стану``. И  ведь станет любить. На зло  ли
это  делается  или как иначе,  а  уж черта  своеобычная, как хотите. -- Я на
вчерашнюю  историю  так  и смотрю,  Лизавета  Егоровна,  как  на  несчастье.
Потому-то я  предпочитаю  мою теорию,  что  в ней  нет ни  шарлатанства,  ни
самоуверенности.  Мне  одно понятно,  что  все  эти  теории  или  вытягивают
чувства,  или обрубают разум, а я верю, что человечество не будет счастливо,
пока не открыто будет средство жить по чистому разуму, не подавляя присущего
нашей  натуре  чувства. Вот почему, что бы  со мною  ни сталось  в  жизни, я
никогда не стану  укладывать  ее на прокрустово ложе и надеюсь, что зато мне
не от чего станет ни бежать, ни пятиться.
     -- Доктор! мы все на вас в претензии, -- сказала, подходя к ним, Женни,
-- вы философствуете здесь с Лизой, а мы хотели бы обоих вас видеть там.
     -- Повинуюсь, -- отвечал доктор и пошел в гостиную.
     Через несколько  минут туда  вошла  и Лиза.  Дьякон встал, обнял жену и
сказал:
     -- Ну-ка, мать дьяконица, побренчи мне для праздника на фортоплясе.
     Духовная  чета  вышла,  и через  минуту в зале раздался довольно смелый
аккомпанемент, под который дьякон запел:
     Прихожу к тому ручью,
     С милой где гулял я.
     Он бежит, я слезы лью,
     Счастье убежало.
     Томно ручеек журчит,
     Делит грусть со мною,
     И как будто говорит:
     Нет ее с тобою.
     --  ``Нет  ее  с  тобою``, -- дребезжащим голосом подтянул  Петр Лукич,
подходя к старому фортепьяно, над которым висел портрет, подтверждавший, что
игуменья была совершенно права, находя Женни живым подобием своей матери.
     Дьяконица переменила музыку и взяла другой, веселый аккорд, под который
дьякон тотчас запел:

     В зале жарко, в зале тесно,
     Невозможно там дышать;
     А в саду теперь прелестно
     Пить, гулять и танцевать.
     -- Да, теперь там очень прелестно пить, гулять и особенно  танцевать по
колено  в  снегу, -- острил Зарницын,  выходя  в  залу. За ним вышла Женни и
Вязмитинов. Дьяконица заиграла вальс.
     Дьякон  подал  руку  Евгении   Петровне,  все   посторонились,  и  пара
замелькала по зале.
     -- Позвольте просить вас, --  отнесся Зарницын,  входя в гостиную,  где
оставалась в раздумье Бахарева. Лиза тихо  поднялась с места  и молча подала
свою руку Зарницыну. По зале замелькала вторая пара.
     -- Папа! -- кадриль с вами, -- сказала Женни.
     --  Что  ты, матушка,  Бог  с тобой. У меня уж ноги  не ходят,  а она в
кадриль меня тянет. Вон бери молодых.
     -- Доктор, с вами?
     -- Помилуйте, Евгения Петровна, я сто лет уж не танцевал.
     -- Пожалуйста!
     -- Сделайте милость, увольте.
     -- Фуй! девушка вас просит, а вы отказываетесь.
     -- Юстин Феликсович, вы?
     -- Извольте, -- отвечал Помада.
     -- Лиза, а ты бери Николая Степановича.
     -- Нет-с, нет, я, как доктор, забыл уж, как и танцуют.
     -- Тем лучше, тем лучше. Смешнее будет.
     --  В  самом  деле,  нуте-ка  их,  пару  неумелых,  доктора  с Николаем
Степановичем в  кадриль.  Так и  будет кадриль  неспособных,  -- шутил  Петр
Лукич.
     -- Бери, Лиза. Играйте, душка Александра Васильевна! Женни расшалилась.
     Дьяконица сыграла ритурнель.
     -- Ангажируйте же, господа! -- крикнул Зарницын.
     --  Нет, позвольте, позвольте! Это вот как нужно сделать, --  заговорил
дьякон, --  вот  мой  платок,  завязываю на  одном уголке узелочек;  теперь,
господа, извольте тянуть, кто кому достанется. Узелочек будет хоть  Лизавета
Егоровна. Ну-с, смелее тяните, доктор: кто кому достанется?
     Девушки  стояли  рядом.  Отступление  было  невозможно,  всем  хотелось
веселиться. Доктор взял за уголок платка и потянул. На уголке был узелочек.
     --  Господа!  --  весело  крикнул дьякон. --  По  мудрому решению самой
судьбы,  доктору Розанову достается  Лизавета  Егоровна  Бахарева, а Николаю
Степановичу Вязмитинову Евгения Петровна Гловацкая.
     Обе  пары  стали на места.  У  дверей  показались Абрамовна,  Паланя  и
Яковлевич.
     ``Черт  знает,  что это  такое!``  -- размышлял  оставшийся  за  штатом
Помада, укладывая в карман чистый платок, которым намеревался обернуть руку.
Случайности не забывали кандидата.
     --  Шэн,  шэн!   вырабатывайте  шэн,  Николай  Степанович,  --   кричал
Вязмитинову доктор, отплясывая с Лизой. Кадриль часто путалась, и,  наконец,
по милости шэнов, танцоры совсем спутались и стали.  Все смеялись; всем было
весело.
     Женни вспомнила о дьяконице и сказала:
     -- Господа, составляйте другую кадриль, я буду играть.
     -- Нет, пусти, я, а ты танцуй, -- возразила  Лиза и села за фортепьяно.
Зарницын  танцевал с Женни,  Помада, обернув платком вечно потевшие  руки, с
дьяконицей.  Окончив  кадриль,  Лиза  заиграла  вальс.  Зарницын  понесся  с
дьяконицей, а Помада с Женни.
     Доктор подошел к Абрамовне, нагнулся к ее  уху, как бы желая шепнуть ей
что-то по секрету, и, неожиданно  схватив старуху за талию, начал вертеть ее
по зале, напевая: ``О мейн либер Августен, Августен, Августен!``
     Лиза  едва  могла  играть. Обернувшись лицом  к  оригинальной паре, она
помирала со смеха, так  же  как  и  вся  остальная компания. Дьякон, выбивая
ладонями такт, совсем  спустился на пол и как-то пищал от хохота.  У Лизы от
смеха глаза были полны слез, и она кричала:
     -- Прах, прах танцует, вот он настоящий-то прах!
     К довершению сцены  доктор, таская  упирающуюся старуху,  споткнулся на
Помаду, сбил ее с ног, и все втроем полетели на пол.
     Музыка прекратилась.  Лиза  легла на клавиши, и в целом доме  несколько
минут раздавалось:
     -- Ох! ха, ха, ха! ох, ха, ха, ха!
     Няня была  слишком умна, чтобы сердиться, но  и не  хотела  не заявить,
хоть шутя, своего неудовольствия доктору. Поднимаясь, она сказала:
     -- Вот тебе, вертопрах ты этакой!
     И дала весьма изрядную затрещину подвернувшемуся Юстину Помаде.
     -- О, черт возьми, однако что же это  такое в самом деле? --  вскрикнул
Помада, выходя из роли комического лица в балете.
     Общий хохот возобновился.
     -- Прости, батюшка, я ведь совсем не тебя хотела,  -- говорила старуха,
обнимая и целуя ни в чем не повинного Помаду.
     За полночь,  уже с шапкою в руке, дьякон,  проходя мимо  фортепьяно, не
вытерпел, еще присел и запел, сам себе аккомпанируя:

     Сижу на бекете,
     Вижу все на свете.
     О Зевес! Помилуй меня и ее!
     -- О Зевес!  Помилуй  меня и  ее! -- подхватили все хором. Дьякон допел
всю эту  песенку с моральным припевом и, при последнем куплете  изменив этот
припев в  слова: ``О Зевес! Помилуй Сашеньку мою!``, поцеловал у жены руку и
решительно закрыл фортепьяно.
     -- Полно, набесились, -- сказал он. Все стали прощаться.
     -- Прощайте, -- сказал доктор, протягивая руку Бахаревой.
     Лиза ответила:
     -- До свидания, доктор, -- и пожала его руку так, как женщины умеют это
делать, когда хотят рукою сказать: будем друзьями.
     Никто никогда не видал  Лизы такою оживленною и детски веселою, как она
была в этот вечер.


        "Глава двадцать восьмая. ГЛАВА БЕЗ НАЗВАНИЯ"
     Пост  кончался,  была страстная неделя.  Погода  стояла прекрасная: дни
светлые,  тихие  и теплые.  Снег весь  подернулся черным  тюлем,  и  местами
показались  большие прогалины, особенно по взлобочкам. Проходные  дорожки, с
которых зимою  изредка  сгребали лишний  снег,  совсем  почернели  и  лежали
черными  лентами. Но зато шаг со двора -- окунешься в  воду, которою  взялся
снег.  Ездить  можно было только по шоссе. Мужички копались на дворах,  ладя
бороны до сохи, ребятишки пропускали  ручейки, которыми стекали в  речку все
плодотворные  соки из наваленных посреди двора  навозных  куч.  Запах навоза
стоял над деревнями. Сред дня казалось, что дворы топятся, -- так густы были
поднимавшиеся с  них  испарения. Но  это  никому не  вредило,  ни  людям, ни
животным, а петухи,  стоя  на  самом верху  куч  теплого, дымящегося навоза,
воображали   себя  какими-то  жрецами.  Они  важно  топорщили  свои   перья,
потряхивали  красными  гребнями  и, важно закинув  головы,  возглашали: ``Да
здравствует весна, да здравствуют куры!``
     --  Из  этого  кочета  прок  будет;  ты  его, этого кочета,  береги, --
опираясь на  вилы,  говорил  жене  мужик, показывая на гуляющего по  парному
навозу  петуха.  --  Это  настоящая  птица,  ласковая   к   курам,  а  того,
рябенького-то,  беспременно  надыть  его зарезать к  празднику:  как есть он
пустой петух совсем, все по  углам один  слоняется. И мужик, плюнув на руки,
снова  ковырял  вилами;