ее  как матери
и, наконец, как патриотки и гражданки.
     Райнер  весь  обращался в слух и внимание, а  Ярошиньский  все  более и
более распространялся о значении женщин в истории, цитировал целые латинские
места из Тацита, изобличая познания, нисколько не отвечающие званию простого
офицера  бывших войск польских, и, наконец, свел как-то все на необходимость
женского участия во всяком прогрессивном движении страны.
     -- Да, у нас есть женщины, -- у нас была  Марфа Посадница новгородская!
-- воскликнул Арапов.
     --  А  что  было,  то не  есть  и  не  пишется  в  реестр,  --  ответил
Ярошиньский.
     Между тем со стола убрали тарелки, и оставалось одно вино.
     -- Цели  Марфы Посадницы  узки, -- крикнул Бычков. -- Что ж, она стояла
за вольности новгородские,  ну и  что ж  такое?  Что ж такое государство? --
фикция. Аристократическая выдумка  и ничего больше, а свобода отношений есть
факт  естественной жизни.  Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде
всех  разовьем  свободу  отношений. Какое право  неразделимости? Женщина  не
может  быть  собственностью. Она  родится  свободною:  с  каких  же пор  она
делается собственностью другого?
     Розанов улыбнулся и сказал:
     --  Это  напоминает  старый  анекдот из  римского права:  когда  яблоко
становится собственностью человека: когда он его сорвал, когда съел или  еще
позже?
     -- Что нам ваше римское право! -- еще пренебрежительнее крикнул Бычков.
-- У  нас  свое право. Наша правда  по закону свята, принесли ту правду наши
деды через три реки на нашу землю.
     --  У нас  такое  право:  запер покрепче  в коробью, так вот  и мое, --
произнес Завулонов.
     -- Мы брак долой.
     -- Так зачем же наши женщины замуж идут? -- спросил Ярошиньский.
     -- Оттого, что еще неурядица пока во всем стоит; а устроим общественное
воспитание детей, и будут свободные отношения.
     -- Маткам шкода будет детей покидать.
     -- Это вздор: родительская любовь предрассудок  -- и только. Связь есть
потребность,  закон  природы,  а  остальное  должно лежать  на  обязанностях
общества.  Отца  и  матери,  в  известном  смысле  слова,  ведь  нет  же   в
естественной жизни. Животные, вырастая, не соображают своих родословных.
     У Райнера набежали на глаза слезы, и он, выйдя из-за стола, прислонился
лбом к окну в гостиной.
     --  У  женщины,  с которой я  живу, есть  ребенок, но  что это до  меня
касается?..
     Становилось уже не одному Райнеру гадко.
     Ярошиньский встал, взял из-за угла очень хорошую гитару Рациборского и,
сыграв несколько аккордов, запел:
     Kwarta da polkwarty,
     To poltory kwarty,
     A jeszcze polkwarty,
     To bedzie dwie qwarty.
     O la! o la!
     To bedzie dwie qwarty.
     (Кварта и полкварты --
     Полторы кварты, .
     А еще полкварты --
     Будет две кварты.
     О ля! о ля!
     Будет две кварты (польск.))

     Белоярцев и Завулонов вполголоса  попробовали подтянуть refrain (Припев
(фр.)).
     Ярошиньский сыграл маленькую вариацийку и продолжал:
     Terazniejsze chlopcy,
     To co wietrzne mlyny,
     Lataja od iednei
     Do drugiej dziewczyny.
     O la! o la!
     Do drugiej dziewczyny.

     (Нынешние хлопцы,
     Как ветряные мельницы,
     Летают от одной
     До другой девчины.
     О ля! о ля!
     До другой девчины (польск.))

     Белоярцев и Завулонов хватили:
     О ля! о ля!
     До другой девчины.
     Песенка пропета.
     Ярошиньский заиграл другую и запел;
     Wypil Kuba,
     Do Jakoba,
     Pawel do Michala
     Cupu, lupy
     Lupu, cupu,
     Kompanja cala.

     (Выпил Куба
     За здоровье Якова,
     Павел за Михаила.
     Цупу, лупу,
     Лупу, цупу,
     Вот и целая компания (польск.))
     -- Нуте, российскую, -- попросил Ярошиньский.  Белоярцев взял  гитару и
заиграл ``Ночь осеннюю``. Спели хором.
     -- Вот еще, як это поется: ``Ты помнишь ли, товарищ славы бранной!`` --
спросил Ярошиньский.
     --  Э,  нет,  черт  с  ними,  эти  патриотические  гимны!  --  возразил
опьяневший Бычков и запел, пародируя известную арию из оперы Глинки:

     Славься, свобода и честный наш труд!
     -- О, сильные эти российские спевы! Поментаю,  як  их поют на Волге, --
проговорил Ярошиньский.
     Гитара   заныла,  застонала  в  руках   Белоярцева   каким-то  широким,
разметистым стоном, а Завулонов, зажав рукою ухо, запел:
     Эх, что ж вы, ребята, призауныли;
     Иль у вас, робята, денег нету?
     Арапов и  Бычков  были  вне себя  от  восторга. Арапов мычал,  а Бычков
выбивал такт и при последних стихах запел вразлад:
     Разводите, братцы, огнь пожарчее,
     Кладите в огонь вы мого дядю с теткой.
     Тут-то дядя скажет: ``денег много``!
     А тетушка скажет: ``сметы нету``.
     У Бычкова даже рот  до  ушей  растянулся от удовольствия, возбужденного
словами песни. Выражение его рыжей физиономии до отвращения верно напоминало
морду борзой собаки, лижущей в окровавленные уста молодую лань,  загнанную и
загрызенную ради бесчеловечной человеческой потехи.
     Русская публика  становилась очень пьяна:  хозяин  и  Ярошиньский  пили
мало; Слободзиньский пил, но молчал, а Розанов почти  ничего не пил.  У него
все  ужасно  кружилась  голова от рюмки  польской  старки.  Белоярцев  начал
скоромить. Он сделал гримасу и запел несколько в нос солдатским отхватом:
     Ты куды, куды, еж, ползешь?
     Ты куды, куды, собачий сын, идешь?
     Я иду, иду на барский двор,
     К Акулини Степановне,
     К Лизавети Богдановне.
     -- ``Стук, стук у ворот``, -- произнес театрально Завулонов.
     -- ``Кто там?`` -- спросил Белоярцев.
     Завулонов отвечал:
     -- ``Еж``.
     -- ``Куда, еж, ползешь?``
     -- ``Попить, погулять, с красными девушками поиграть``.
     -- ``Много ли денег несешь?``
     -- ``Грош``
     -- ``Ступай к черту, не гож``.
     Пьяный хор подхватил припевом, в котором ``еж`` жаловался на жестокость
красных девушек, старух и молодушек. То была  такая грязь, такое сало, такой
цинизм и насмешка над чувством, что даже Розанов не утерпел, встал и подошел
к Райнеру.
     Через несколько минут к ним подошел Ярошиньский.
     --  Какое знание  народности! --  сказал он  по-французски,  восхищаясь
удалью певцов.
     -- Только на что оно употребляется, это знание, -- ответил Розанов.
     -- Ну, молодежь... Что ее осуждать строго, -- проговорил снисходительно
Ярошиньский.
     А певцы  все  пели  одну  гадость за  другою  и потом  вдруг заспорили.
Вспоминали  разные  женские  и  мужские  имена,  делали  из  них  грязнейшие
комбинации  и,  наконец,  остановясь на одной из таких  пошлых и  совершенно
нелепых  комбинаций,  разделились на  голоса.  Одни  утверждали, что  да,  а
другие, что нет.
     На сцене было имя  маркизы: Розанов,  Ярошиньский  и  Райнер это хорошо
слышали.
     -- Что  там спорить,  -- воскликнул Белоярцев: -- дело всем  известное,
коли про то уж песня поется; из  песни слова не выкинешь, -- и, дернув рукою
по струнам гитары, Белоярцев запел в голос ``Ивушки``:

     Ты Баралиха, Баралиха,
     Шальная голова,
     Что ж ты, Баралиха,
     Невесела сидишь?
     -- Что ж ты, Баралиха,
     Невесела сидишь?
     подхватывал хор и, продолжая  пародию, пропел подлейшее предположение о
причинах невеселого сиденья ``Баралихи``.
     Розанов пожал плечами и сказал:
     -- Это уж из рук вон подло.
     Но  Райнер  совсем не  совладел  собой.  Бледный, дрожа всем телом,  со
слезами, брызнувшими на щеки, он скоро вошел в залу и сказал:
     -- Господа, объявляю вам, что это низость.
     -- Что такое? -- спросили остановившиеся певцы.
     -- Низость, это низость -- ходить в дом к честной женщине и петь на  ее
счет такие гнусные песни. Здесь  нет  ее детей, и  я отвечаю за нее каждому,
кто еще скажет на ее счет хоть одно непристойное слово.
     Вмешательством  Розанова,   Ярошиньского   и  Рациборского   сцена  эта
прекращена без дальнейших последствий. Райнера увели в спальню Рациборского;
веселой компании  откупорили  новую бутылку. Но у певцов уже не заваривалось
новое  веселье. Они полушепотом  подтрунивали над  Райнером и пробовали было
запеть что-то, чтобы  не  изобличать своей трусости и конфуза, но уж все это
не удавалось, и  они стали собираться домой. Только не могли никак уговорить
идти Барилочку  и Арапова. Эти упорно отказывались, говоря, что у них  здесь
еще дело.  Бычков,  Пархоменко, Слободзиньский, Белоярцев и  Завулонов стали
прощаться.
     -- Вы не сердитесь, Райнер, -- увещательно сказал Белоярцев.
     -- Я и не сердился, -- отвечал тот вежливо.
     -- То-то, это ведь смешно.
     -- Ну, это мое дело, -- проговорил Райнер, высвобождая слегка свою руку
из  руки  Белоярцева.  Переходя  через  залу,  компания  застала  Арапова  и
Барилочку за музыкальными занятиями.Барилочка щипал без толку гитару и пел:

     Попереду иде Согайдачный,
     Що проминяв жинку
     На тютюн да люльку,
     Необачный.
     А Арапов дурел:
     Славься, свобода и честный наш труд!
     Как их  ни  звали, чем  ни  соблазняли ``в ночной тишине``,  --  ``дело
есть``, -- отвечал коротко Арапов и опять, хлопнув себя ладонями по коленям,
задувал:

     Славься, свобода и честный наш труд!
     А Барилочка в ответ на приглашение махал головой и ревел:
     Эй, вирныся, Согайдачный,
     Возьми свою женку,
     Подай мою люльку,
     Необачный.
     Бычков пошел просить Розанова, чтобы  он взял Арапова. Когда он вошел в
спальню Рациборского, Райнер и Розанов уже прощались.
     -- Вот то-то я и мувю, -- говорил Ярошиньский,  держа в своей руке руку
Розанова.
     --  Да. Надо ждать;  все  же теперь  не  то, что  было. ``Сила есть и в
терпенье``.  Надо испытать  все  мирные  средства, а  не подводить народ под
страдания.
     -- Так, так, -- утверждал Ярошиньский.
     -- По  крайней мере верно, что  задача не в том, чтобы мстить, --  тихо
сказал Райнер.
     -- Народ и не помышляет ни о каких революциях.
     -- Так, так, -- хлопы всегда хлопы.
     -- Нет, не то, а они благодарны теперь, -- вот что.
     -- Так, так, -- опять подтвердил Ярошиньский, -- як это от разу видать,
что пан Розанов знает свою краину.
     -- К черту этакое знание!  --  крикнул Бычков. -- Народ нужно знать  по
его духу, а в вицмундире его не узнают.
     Райнер и Розанов пошли вон, ничего не отвечая на эту выходку.
     --  Ой,  шкода людей,  шкода  таких отважных  людей, як вы,  -- говорил
Ярошиньский, идучи сзади их с Бычковым. -- Цалый край еще дикий.
     -- Мы на то идем, -- отвечал Бычков. -- Отомстим за вековое порабощение
и ляжем.
     -- Жалую вас, вельми жалую.
     -- На наше место вырастет поколение: мы удобрим ему почву, мы польем ее
кровью, -- яростно сказал Бычков и захохотал.
     Ярошиньский только пожал ему сочувственно руку.
     Прощаясь, гости спрашивали Ярошиньского, увидятся ли они с ним снова.
     -- Я мыслю,  я  мыслю, --  это як мой племянник. Як  не выгонит, так  я
поседю еще  дней  кильки.  Do jutra  (До завтра  (польск.)),  --  сказал он,
прощаясь с Слободзиньским.
     -- Do  jutra,  -- ответил Слободзиньский, и компания,  топоча  и  шумя,
вышла на улицу.
     У  ворот  дома  капитанши  Давыдовской компания  приглашала  Розанова и
Арапова ехать провести повеселее ночку. Розанов наотрез отказался, а Райнера
и не просили.
     -- Отчего вы не едете? -- приставал Арапов к Розанову.
     -- Полноте, у меня семья есть.
     -- Что ж  такое, семья?  И у Белоярцева есть жена,  и  у Барилочки есть
жена и дети, да ведь едут же.
     -- А я не поеду -- устал и завтра буду работать.
     Компания села. Суетившийся Завулонов занял у Розанова три рубля и  тоже
поехал. По улице раздавался пьяный голос Барилочки, кричавшего:
     Мени с жинкою не возыться,
     А тютюн да люлька
     Казаку в дорози
     Знадобится.
     Чтоб отвязаться  от  веселого  товарищества, Райнер  зашел  ночевать  к
Розанову, в кабинет Нечая.

          "Глава пятая. ПАТЕР РОДЕН И АББАТ Д'ЕГРИНЬИ"

     Как  только  орава  гостей  хлынула  за  двери  квартиры  Рациборского,
Ярошиньский  быстро  повернулся на  каблуках  и,  пройдя  молча  через  зал,
гостиную  и  спальню,   вошел  в  уединенную  рабочую  хозяина.  Ласковое  и
внимательное  выражение  с  лица Ярошиньского  совершенно  исчезло:  он  был
серьезен и сух. Проходя  по  гостиной, он остановился и, указав Рациборскому
на кучу пепла и сора, сказал:
     -- Велите убрать эту мерзость.
     Рациборский поклонился и вернулся к  человеку,  а Ярошиньский  вошел  в
рабочую.  Через  десять минут Рациборский два  раза  стукнул  в  дверь  этой
комнаты.
     -- Войдите, -- отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски.
     Но  Ярошиньского  здесь  не  было.  Не  было  здесь добродушного седого
офицера  бывших  войск польских. По  комнате быстрыми шагами  ходил  высокий
сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его черные как смоль и блестящие
волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому
огню  глаз и  живости движений, седина очень  торопилась сходить на эту, под
бритву  остриженную,  голову. Лицо незнакомца дышало  энергией.  Его  далеко
выдававшийся  вперед  широкий подбородок  говорил о  воле,  прямые и  тонкие
бледные губы -- о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с
ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами  -- о сильном уме
и искушенном тяжелыми опытами прошлом.
     Теперь  на  том, кого  мы  до сих пор называли  Ярошиньским, был  надет
длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка,  в  которой он сидел  до
этого  времени,  лежала  на  диване,  а  на  столе, возле лампы,  был брошен
артистически устроенный седой клочковатый парик и длинные польские усы.
     Рациборский, взойдя, переложил ключ и  запер за собою дверь.  Он дернул
было занавеску другой двери, что вела в буфет, но Ярошиньский сказал:
     -- Здесь уже заперто.
     Рациборский подошел к печке и, заложив назад руки, стал молча.
     -- Велите ложиться спать лакею, -- сказал Ярошиньский, продолжая быстро
ходить по комнате и смотря в пол.
     --  Михаль! ложись спать, -- крикнул по-польски Рациборский в фальшивый
отдушник  и, тотчас  же  закрыв  его войлочным колпачком, лежавшим на шкафе,
стал снова у печки.
     С минуты выхода гостей здесь все говорили по-польски.
     Прошло более  часа, как  загадочный человек  сделал  последнее домашнее
распоряжение, а он все ходил  по комнате, опустив на грудь свою умную голову
и  смотря  на  схваченные  спереди  кисти белых  рук.  Он был  необыкновенно
интересен: его длинная черная фигура с широко раздувающимися длинными полами
тонкого  матерчатого сюртука  придавала ему вид какого-то  мрачного  духа, а
мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому ковру
еще более увеличивали это сходство. Он не ходил,  а точно летал над полом на
своих черных, крылообразно раздувающихся фалдах.
     Рациборский стоял молча. Столовые часы методически прозвонили три раза.
     -- Это все,  что я  видел?  -- спросил  незнакомец, продолжая ходить  и
смотреть на свои опущенные к коленям руки.
     --  Это   все,  пан  каноник,  --  отвечал   тихо,  но  с  достоинством
Рациборский.
     -- Странно.
     -- Это так есть.
     Опять началось долгое молчание.
     -- И другого ничего?
     -- Ксендз каноник может мне верить.
     -- Я  верю, -- отвечал каноник и после долгой паузы сказал: -- Я желаю,
чтобы вы мне изложили, почему вы так действовали, как действуете.
     -- Я сходился и наблюдал; более я ничего не мог делать.
     -- Почему вы уверены, что, кроме этих господ, нет других удобных людей?
     -- Я с ними сходился: здешние почти все в этом роде.
     -- В этих родах скажите: они все разно мыслят.
     -- Таковы все; у них что ни человек, то партия.
     По тонким губам каноника пробежала презрительная улыбка.
     -- Нужно выбрать  что-нибудь поэффектнее и поглупее. Эти скоты ко всему
пристанут.
     Каноник опять походил и добавил:
     -- Арапов и рыжий весьма удобные люди.
     -- Фразеры.
     --  А что вам до этого? --  сказал каноник, остановясь и быстро вскинув
голову.
     -- С ними ничего нельзя сделать.
     -- Отчего?
     -- Пустые люди: всех выдадут и все испортят.
     -- А вам что за дело?
     -- Общество очень скоро поймет их.
     -- А пока поймет?
     -- Они попадутся.
     -- А вам что за дело?
     -- И перегубят других.
     -- Вам что за дело? Что вам за дело? -- спрашивал с ударением каноник.
     Рациборский молчал.
     -- Ваше дело не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны.
     -- Я прошу позволения...
     -- Вы должны слушать, молчать.
     -- Ксендз каноник Кракувка! -- вспыльчиво вскрикнул Рациборский.
     --  Что, пан поручик  московской  службы?  -- с  презрительной гримасой
произнес Кракувка, оглянувшись через плечо на Рациборского.
     Рациборский вздохнул, медленно  провел  рукою по  лбу и, сделав шаг  на
середину комнаты, спокойно сказал:
     -- Я прошу извинения.
     --  Прощения, а  не  извинения,  --  сухо  заметил  каноник, не обращая
никакого внимания на Рациборского.
     -- Я прошу прощения, -- выговорил молодой человек.
     Каноник не ответил ни слова и продолжал ходить молча.
     --  Принесите  мне  стакан  воды  с  сиропом,  -- проговорил  он  через
несколько минут.
     Рациборский  вышел, и  пока  он  возвратился, Кракувка  что-то  черкнул
карандашом в своем бумажнике.
     -- Вы  дурно действовали,  --  начал  Кракувка, выпив воды  и  поставив
стакан на стол.
     -- Здесь ничего нельзя делать.
     --  Неправда; дураков можно заставлять  плясать, как кукол. Зачем они у
вас собираются?
     -- Они любят сходиться.
     -- Бездельники! Что ж, они думают, зачем они собираются у вас?
     -- Им кажется, что они делают революцию.
     --  Только и умно, что вы тешите их этой обстановкой. Но что они ничего
не делают -- это ваша вина.
     -- Ксендз каноник многого от меня требует.
     -- Многого? -- с презрением спросил Кракувка. -- Они бредят коммунизмом
своего народа, да?
     -- Да.
     -- Так я им завтра дам, что делать, -- сказал с придыханием Кракувка.
     -- Но и это не все; лучшие, умнейшие из них не пойдут на это.
     -- А зачем вам лучшие? Зачем вам этот лекарь?
     -- Мне его рекомендовал Арапов.
     -- Это очень глупо: он только может мешать.
     -- Он знает страну.
     -- Надо держать крепче тех,  которые меньше знают.  У  вас есть Арапов,
рыжий, этот Пархоменко и капитан, да Райнер, -- помилуйте, чего ж вам? А что
эти Белоярцев и Завулонов?
     -- Трусы.
     -- Совсем трусы?
     -- Совсем трусы и не глупы.
     -- Гм!  Ну,  этих можно бросить, а  тех можно употребить  в  дело.  При
первой  возможности, при первом случае пустить их. Каждый дурак  имеет  себе
подобных.
     -- Райнер не дурак.
     -- Энтузиаст  и неоплатоник, --  это все  равно, что и дурак:  материал
лепкий.
     -- Розанов тоже умен.
     -- Одолжить его. В чем он нуждается?
     -- Он ищет места.
     -- Дать ему место.  Послезавтра вышли мне в  Петербург его бумаги, -- и
он может пригодиться. Ваше  дело, чтоб  он только знал, что он нам обязан. А
что это за маркиза?
     -- Женщина очень пылкая и благородная.
     -- А, это прекрасно.
     -- Она ``белая``.
     -- Это все равно.
     -- Она ни к чему не годна: только суетится.
     -- Надо ее уверить, что она действует.
     -- Она это и так думает.
     -- И прекрасно. Спутать их как можно больше.
     -- Ксендз каноник...
     -- Пан поручик!
     --  Между ними есть честнейшие люди. Я не  смею возражать ничего против
всех,  но  Розанова,  Райнера  и  маркизу...  за что же  их?  Они еще  могут
пригодиться.
     -- Кому? кому? -- опять с придыханием спросил каноник. -- Этой шизме вы
бережете людей. Ей вы их сберегаете?
     -- Я не могу не уважать человеческих достоинс