ваше дело, и вы сами - все это, взятое вместе, не  стоит  ломаного  гроша.
Все это  какой-то  безобразный  мираж,  способный  поселить  в  душе  не  то
отчаяние, не то презрение ко всему: к жизни, к себе самому...
     Дайте "выжиге" рубль серебра, он заложит душу черту; дайте пять  рублей
- он сам сделается чертом. Ему и это сделать легко, потому  что  он  один  в
целом мире знает, где найти черта и что у него просить.
     Это ходячий кошмар, который прокрадывается  во  все  закоулки  жизни  и
умеет до такой степени  прочно  внедриться  всюду,  что,  несмотря  на  свою
безазбучность, успевает сделаться необходимым человеком  и  подлинным  мужем
совета.
     И все благодаря лишь тому, что простота задач продолжает привлекать все
сердца.
     Нам все еще чудится, что надо нечто разорить, чему-то положить  предел,
что-то стереть с лица земли. Не полезное что-нибудь сделать, а именно только
разорить. Ежели признаться по совести, то  это  собственно  мы  и  разумеем,
говоря  о  процессе  созидания.  Наши  так  называемые   консерваторы   суть
расточители   по   преимуществу.   Вселенная    кажется    им    наполненною
скоровоспламеняющимися элементами, состоящими из козней, крамол и измены. Со
всем этим надо, конечно, покончить. Но к кому же обратиться? Кто возьмет  на
себя трудное обязательство  сражаться  против  козней  некознедействующих  и
крамол некрамольствующих? Кто, кроме Митрофана, этого вечно  талантливого  и
вечно готового человека, для которого не существует даже объекта движения  и
исполнительности,   а   существует   только   самое   движение    и    самая
исполнительность? Налетел, нагрянул, ушиб - а что ушиб? - он даже не интере-
суется и узнавать об этом...

     Времена усложняются. С каждым годом борьба с  жизнью  делается  труднее
для эмпириков и невежд. Но Митрофаны не унывают. Они продолжают думать,  что
карьера их только что началась  и  что  вселенная  есть  не  что  иное,  как
выморочное пространство, которое им  еще  долго  придется  наполнять  своими
подвигами. Каким образом могли зародиться все эти  смелые  надежды?  где  их
отправный пункт? Увы! уследить за этим не  только  трудно,  но  даже  совсем
невозможно.
     Митрофан плохой теоретик; он не любит ни анализировать, ни  обобщать  и
упорнее всего отворачивается от самого себя. Если б  вчерашний  день  был  в
свежей памяти,  он,  быть  может,  стоял  бы  укором  или,  по  малой  мере,
поучением. Но так как вчерашнего дня нет, так как последовавшая за ним  ночь
принесла за собой хмельное забвение всего прошлого,  то  нет  места  ни  для
поучений, ни для укоров. Представьте себе пропойца, который встает с постели
с разбитым лицом, с угнетенною  винными  парами  головой,  весь  подавленный
чувством тупого самоотсутствия, которое не дает ему  возможности  не  только
что-нибудь ощущать, но просто даже разобрать, где он и кто он. Если  б  этот
человек мог помнить, если б он мог ясно  представить  себе  все  подробности
безобразий прошедшего дня, быть может, тут произошла бы  потрясающая  драма.
Но так как он ничего не помнит, ничего себе не  представляет,  то  чувствует
только  одно:  гнетущую  потребность   опохмелиться.   Удовлетворивши   этой
потребности, он снова возвращается к вчерашнему дню, но не  для  того,  чтоб
анализировать, а для того, чтоб воспроизвести его с буквальною точностью.  В
этой безнадежной картине заключается единственно возможное объяснение  всего
Митрофанова существования.
     Для Митрофана не существует  ни  опыта,  ни  предания,  ни  возможности
делать какие-либо умозаключения, потому  что  всякая  настоящая  минута  его
жизни без остатка  вытесняется  следующею  минутою.  Его  наглость  не  есть
наглость, легкомыслие не есть легкомыслие. Это сейчас родившийся,  и  притом
совершенно порожний, человек, об которого, как о каменную скалу, разбивается
принцип вменяемости. Его действия  можно  было  бы  сравнить  с  проявлением
стихийной силы, но даже и это сравнение оказывается неуместным,  потому  что
задача  стихии  -  бессознательное  разрушение   рядом   с   бессознательным
творчеством, а задача  Митрофана  -  одно  бессознательное  разрушение!  Вот
почему до сих  пор  не  существует  ни  одной  сколько-нибудь  ясной  теории
митрофанства, которая могла бы оправдать  его  существование  и  указать  на
перспективы, ожидающие это явление в будущем.
     В XVIII веке Митрофан впервые выступил на дорогу деятельности  во  всем
блеске своей  талантливости.  В  эту  достопамятную  эпоху  со  всех  сторон
сыпались на него стрелы просвещения, и  он  с  какою-то  ребяческою  отвагой
подставлял им свое рыхлое тело. Но в действительности  он  облюбовал  только
одну из них, а именно ту, которая называется  табелью  о  рангах,  и  в  ней
замкнул весь смысл своего  существования.  Все,  что  стояло  рядом  с  этой
табелью, все математики, химии, механики, фортификации и проч., о насаждении
которых, с жезлом в руках, хлопотал Петр Великий, - все это  только  внешним
образом окатило Митрофана, оставив в его теле лишь легкий озноб. Но табель о
рангах внедрилась, вошла в плоть и кровь. С этою табелью в  руках,  хмельной
от приливов талантливости, он рыскал по долам и горам, внося в самые  глухие
закоулки смелую проповедь о чиноначалии и заражая самые убогие хижины  своею
просветительною деятельностью. Перед немеркнущим  блеском  табели  о  рангах
тускло, почти презренно светились прочие вопросы жизни, то есть все то,  что
составляет действительную силу страны.  Жизнь  остановилась,  охваченная  со
всех сторон безнадежнейшим эмпиризмом; источники воочию  иссякали  под  игом
расточительности и  хищничества;  стихии  бесконтрольно  господствовали  над
трудом и жизнью человека, а Митрофан ничего не  замечал,  ни  перед  чем  не
останавливался и упорно отстаивал убеждение, что табель о рангах даст все: и
славу,  и  богатство,  и  решительный  голос   в   деле   устройства   судеб
человечества.
     Только долуторавековой искус мог пошатнуть это  убеждение  и  возбудить
сомнение насчет живоносных свойств табели о рангах.  Но  так  как  это  была
единственная форма западноевропейской жизни, которая не только привилась, но
даже значительно усовершенствовалась, и так как с нею отождествилась идея  о
просвещении, то весьма естественно, что сомнение  в  ее  доброкачественности
распространилось  огулом  и   на   все   прочие   результаты,   выработанные
цивилизацией Запада. Мнения, что Запад разлагается, что та или  другая  раса
обветшала и сделалась неспособною для  пользования  свободой,  что  западная
наука поражена бесплодием, что  общественные  и  политические  формы  Запада
представляют бесконечную цепь лжей, в которой одна ложь исчезает, чтоб  дать
место другой, - вот  мнения,  наиболее  любезные  Митрофану.  И  все  потому
только, что  он  смешал  цивилизацию  с  табелью  о  рангах.  Благодаря  гг.
Бартеневу и Семевскому, он знает немало анекдотов из истории просветительной
деятельности XVIII века и, заручившись  ими,  считает  себя  уже  совершенно
свободным  от  церемонных  отношений  к  цивилизации  вообще.  Заговорите  с
Митрофаном о каких угодно открытиях или  порядках,  которых  польза  ясна  и
несомненна даже для неразвитого  человека,  -  он  оскалит  зубы  и,  вместо
опровержения, ушибет вас таким  анекдотом  из  "Русского  архива",  что  вам
сделается  неловко.  Напрасно  вы  будете  доказывать,  что  просветительная
деятельность, на которую он ссылается, не есть просветительная деятельность,
а пародия на нее; что он же, Митрофан, должен быть обвинен  в  том,  что  из
всех плодов западной цивилизации успел вкусить только от  самого  гнилого  и
притом давно брошенного под стол, - он ответит на ваши доказательства другим
анекдотом, еще более пахучим, и будет действовать таким образом до тех  пор,
пока  вы  не  убедитесь  в  совершенном  бессилии  каких  бы  то   ни   было
доказательств перед силою анекдота и уподобления.
     Но ежели нет ясных фактов (нельзя  же  принимать  за  факт  одну  голую
готовность), на основании которых можно было бы создать теорию митрофанства,
то есть упования и прозрения. Известно, что ничто так не окриляет  фантазию,
как отсутствие фактов. Нет фактов, - значит, есть  пустое  пространство,  не
ограниченное никакими межевыми признаками,  которое  можно  населить  какими
угодно  привидениями.  Поэтому,  как  только  Митрофан  вступает  на   почву
упований, он делается  смел  до  дерзости,  необуздан  до  самозабвения.  Он
говорит, - и с восхищением слушает самого себя; и чем  больше  говорит,  тем
больше чувствует потребность говорить, - говорить без конца.  И  всегда  для
своих разговоров выберет тезис самый неожиданный  и  самый  блестящий:  либо
пятую стихию, либо новое слово. "Будет  носить  чужое  заношенное  белье,  -
скажет он, - пора произнести и свое собственное, новое слово".  И,  конечно,
надежду на произнесение этого нового слова возложит на самого себя.
     Что носить чужое заношенное белье не  лестно  -  это  истина  для  всех
непререкаемая. Но Митрофан упускает из вида, что  он  носил  это  заношенное
белье добровольно, не замечая, что оно давно уже брошено за  негодностью,  и
радуясь только тому, что оно досталось ему с барского плеча.  Цивилизованные
народы всегда имеют полный комплект белья, и потому меняют  его  так  часто,
что обладателю рубища это может показаться даже прихотью. Стало быть, в  том
нет ничего удивительного, что рядом с чистым бельем имеется порядочная  куча
и  заношенного;  скорее  же  удивительно  то  душевное  настроение,  которое
заставляет останавливаться именно на заношенном белье предпочтительно  перед
чистым. Кто ж виноват в существовании такого настроения?
     Тайна этой переимчивости задним числом опять-таки  объясняется  слишком
большою талантливостью Митрофана. Ему некогда следить за быстро сменяющимися
явлениями жизни, потому что он, уловивши одну какую-нибудь крупицу,  уже  не
может отвязаться от нее, не натешившись всласть, не выжавши из нее сока,  не
доведя факта до абсурда. Из фрака он сделает мундир и напишет целый  трактат
о ношении его, из бритья бороды он создаст себе кумир  и  будет  носиться  с
этим кумиром до изнеможения. Восприимчивость угнетает  его  и  нередко  даже
делает  опасным  утопистом  и  беспардоннейшим  регламентатором.  Покуда  он
носится с своим "живым вопросом" и старается внедрить его  в  себя  на  веки
вечные, живой вопрос давно уже оказывается  сданным  в  архив  и  замененным
другими,  более  подходящими  вопросами.  Что  в  результате  такой  упорной
восприимчивости может быть только глухая стена - это очевидно;  но  Митрофан
слишком  самолюбив,  чтобы  обвинить  себя  в  таком  неудачном  результате.
"Сколько лет мы носим фраки, сколько крови из-за одной бороды пролито, а все
толку нет!" - говорит он и принимает твердое намерение навсегда  отвернуться
от затей разлагающегося Запада, которые, на его взгляд, до  того  уже  тощи,
что и натешиться-то ими вдоволь нельзя.
     Никто, конечно, не  спорит,  что  политические  и  общественные  формы,
выработанные Западной Европой, далеко не совершенны. Но здесь  важна  не  та
или другая степень несовершенства, а то, что Европа не  примирилась  с  этим
несовершенством, не покончила с процессом  создания  и  не  сложила  рук,  в
чаянии, что счастие само свалится когда-нибудь с неба. Митрофан  же  смотрит
на это дело совершенно иначе. Заявляя  о  неудовлетворительности  упомянутых
форм, и в особенности  напирая  на  то,  что  у  нас  они  (являясь  в  виде
заношенного чужого белья) всегда претерпевали полнейшее фиаско, он в  то  же
время завиняет и самый процесс творчества, называет его бесплодным  метанием
из угла в угол, анархией, бунтом. По обыкновению, больше всего достается тут
Франции, которая, как известно, выдумала две вещи: ширину взглядов и канкан.
Из того числа: канкан  принят  Митрофаном  с  благодарностью,  а  от  ширины
взглядов он отплевывается и доднесь со всею страстностью своей восприимчивой
натуры.
     Увы!  Митрофан  не  знает,  как  трудно  положение  человека,   который
обязывается жить своим умом. Нет у последнего ничего готового,  кроме  того,
что он приготовил своими собственными  руками  и  до  чего  додумался  силою
собственной мыслительной способности. У  него,  конечно,  имеется  в  запасе
большое подспорье - наука, которую он сам же выдумал  и  вывел  в  люди,  но
наука еще не настолько полна, чтоб отвечать на все  запросы  жизни.  Желания
человека опережают науку, и вот он делает все новые и новые попытки, впадает
в заблуждения, поправляет себя и опять заблуждается. Все это обходится очень
дорого,  но  человек,  живущий  своим  умом,  не  может  устранить   опытов,
достающихся даже дорогою ценой.  Он  знает,  во-первых,  что  в  ширине  его
запросов заключается залог непрерывающегося развития жизни, да, сверх  того,
не может отказаться от  попыток  уже  и  потому,  что  одна  удовлетворенная
потребность рождает в  нем  другую,  которая  тоже  требует  удовлетворения.
Поэтому, быть может, он  копошится  несколько  более,  нежели  тот  солидный
человек,  который  знает,  что  кучер  наверное  привезет  его  туда,   куда
приказано; и не столь мудр, как тот мудрец, который стоит, уставясь  глазами
в стену, и твердо уповает, что стена сама собой расступится перед ним. Часто
нам случается слышать, как говорят: "Вот дрянные людишки! что ни  человек  -
то мнение, что ни вопрос - то спор!" Но это только издали кажется,  что  эти
людишки дрянные; в сущности, это люди, живущие своим умом и  понимающие  всю
трудность подобного положения. Простим их, ибо они все-таки более самих себя
беспокоят, нежели нас.
     Митрофан с особенным удовольствием останавливается  на  политических  и
общественных формах, потому что видит их внешнюю  изменчивость  и  от  этого
признака приходит к заключению о негодности самого  процесса  создания  этих
форм. По его мнению, каприз и чудачество обуревают  вселенную;  люди  не  по
необходимости меняют старые формы общежития на новые, а потому  только,  что
так вздумалось. То внутреннее содержание, от которого зависит то или  другое
устройство обществ, те открытия и изобретения человеческого ума, которые так
резко определяют характер того или  другого  периода  истории  человечества,
совершенно закрыты для него. Однако же это пропуск очень важный.
     Историческая  наука  недаром  отделила  последние  четыре  столетия   и
существенным признаком этого отграничения  признала  великие  изобретения  и
открытия XV века. Здесь проявления  усилий  человеческой  мысли  дали  жизни
человечества  совсем  иное  содержание  и   раз   навсегда   доказали,   что
общественные и политические формы имеют только кажущуюся  самостоятельность,
что они  делаются  шире  и  растяжимее  по  мере  того,  как  пополняется  и
усложняется материал, составляющий их содержание.
     Митрофан ничего этого не знает  и  не  хочет  знать.  Он  живет  в  век
открытий и изобретений и думает, что между ними  и  тою  или  другою  формою
жизни нет ничего общего. В  его  глазах  передвигаются  центры  человеческой
индустрии, в его глазах материальные и умственные богатства перемещаются  из
одних рук в другие, а он  продолжает  думать,  что  все  это  не  более  как
случайность и спешит  заткнуть  ту  или  другую  дыру  и  сделать  некоторые
ничтожные поправки в обветшавшем здании табели о  рангах.  Да,  -  только  в
табели о рангах, ибо как ни глумится над ней Митрофан под  веселую  руку,  а
она  все-таки  и  доднесь  составляет  единственный   обрывок   цивилизации,
действительно дорогой его сердцу.
     И вот таким-то образом проводится время в  ожидании  "нового  слова"  и
открытия  пятой  стихии.  Самонадеянность  и  хвастовство  растут,  а  житье
наступает трудное, трудное даже для Митрофанов.  Нелепостно  перенимают  они
всякую новую штуку, но так как эта штука является независимо от  общих  форм
жизни, то весьма естественно, что она их же  бьет  в  лоб.  Мир  открытий  и
изобретений, в глазах Митрофанов, есть  мир  подробностей,  существующий  an
sich und fur sich {в себе и для себя.} и не имеющий внутренней связи с общим
строем жизни. Понятно, какое должно выйти  столпотворение,  сколько  заплат,
пятен и брызгов грязи должно  быть  на  той  ризе,  которую  сооружает  себе
Митрофан и к которой он каждый день прибавляет по новой заплате,  по  новому
грязному пятну.
     Но, кроме путаницы, Митрофану угрожает еще другая  беда:  отчаяние.  Он
может  очутиться  в  положении  раскольника,  с  часу  на   час   ожидающего
антихриста. Если антихрист в виду, если через минуту все  должно  кончиться,
то понятно, что не нужно ни жать, ни сеять, ни собирать в житницы,  а  нужно
заботиться только о саване и гробе. Подобно сему, если каждое новое открытие
или усовершенствование приводит лишь к тому, что бьет в  лоб,  и  ежели  при
этом нет даже поползновения определить  причину  такого  странного  действия
открытий и усовершенствований, то остается одно из двух:  или  закутаться  в
саван, или обратиться в дикое состояние.
     И за всем тем нас ждет еще "новое слово"... но, боже  мой!  сколько  же
есть прекрасных и вполне испытанных старых слов, которых мы даже не пытались
произнести, как уже хвастливо выступаем вперед с чем-то новым,  которое  мы,
однако ж, не можем даже определить! Есть ли расчет  предпочесть  неизвестное
известному? и честно ли, наконец, угрожать вселенной "новым  словом",  когда
нам самим небезызвестно, что  материал  для  этого  "нового  слова"  состоит
исключительно из "кратких начатков" да из первых четырех правил арифметики?

                                   -----

     Где ж элементы будущего? вот вопрос.
     В течение последних пятнадцати лет у нас выступило вперед многое, о чем
никому  и  не  снилось  до  того  времени.  На  недостаток   приказаний   мы
пожаловаться не  можем,  ибо  ими  наполнены  все  страницы  нашей  новейшей
истории, - каким же образом отвечала на них наша талантливость?
     Всюду, куда мы ни обратимся, встречаем один ответ: погодите! еще  время
не ушло!
     У нас есть сословие адвокатов... погодите! еще время не ушло!
     У нас есть гласный и устный суд... погодите! еще время не ушло!
     У нас есть земские деятели... погодите! еще время не ушло!
     У нас есть опыты крестьянского самоуправления... погодите! еще время не
ушло!
     - Погодите! не торопитесь! куда спешить! -  в  один  голос  вопиют  все
Митрофаны, и вопиют так громко, что посторонний  человек  останавливается  в
каком-то  странном  недоумении.  С  одной  стороны,  судя  по  непрерывности
предостерегающих криков, ему кажется, что в сей пространной веси  происходит
либеральное столпотворение; с другой стороны, он видит, ясно видит, что  вся
поспешность здесь заключается в том, чтобы не спешить.
     А этим временем, помаленьку  да  потихоньку,  адвокаты  превращаются  в
"аблакатов", а земские деятели - в устроителей пикников, закусок и обедов.
     Подготовки нет, а  ремесленность  уже  проникает  всюду.  Ремесленность
самого низшего сорта, ремесленность,  ничего  иного  не  вожделеющая,  кроме
гроша. Надул, сосводничал, получил грош, из  оного  копейку  пропил,  другую
спрятал - в этом весь интерес настоящего. Когда грошей накопится достаточно,
можно будет задрать ноги на стол и начать пить  без  просыпу:  в  этом  весь
идеал будущего.
     И с таким-то запасом, с такими-то идеалами Митрофан сбирается в дальний
путь и надеется сказать свое  новое  слово.  В  ожидании  же  минуты,  когда
"слово" назреет, он не на шутку мечтает быть просветителем.
     Просветительная миссия - это идеал Митрофана, это провиденциальное  его
назначение. С штофом в руке, с непреоборимым аппетитом в желудке, он мечется
из угла в угол, обещая все привести к одному знаменателю (к какому - он  сам
того не знает) и забывая,  что  прежде  всего  ему  необходимо  себя  самого
привести к знаменателю просвещения...