олупьяный  капитан,  из  Ташкента,  дрался  с
полицией, расквасил кой-кому носы, своротил рыла и жалел, что нет под  рукой
шашки, а то бы снес с плеч  дурацкие  головы  дворников  и  полицейских",  -
спрашивал в феврале 1873 года в одном из писем К. Д. Кавелин {PC,  1899,  т.
97, стр. 156.}.
     Либеральная  пресса  возмущалась  лишь  крайними  формами  произвола  я
"бесстыжества", с которыми действовали в  Средней  Азии  царские  чиновники,
Салтыков же воспринял "ташкентство" как  характерное,  хотя  и  достигшее  в
благоприятных   условиях   особенно   поразительных   размеров,   проявление
аморальных, хищнических инстинктов правящих классов.
     Поворот к политической реакции, обозначившийся в середине  60-х  годов,
позволил найти новое  применение  активности  консервативного  дворянства  и
чиновничества, с азартом  и  выгодой  для  себя  участвовавших  в  различных
карательно-репрессивных мероприятиях правительства, стремившихся  еще  более
урезать проведенные реформы  и  беззастенчиво  вторгавшихся  в  любую  сферу
общественной жизни.
     События  в  Туркестанском   генерал-губернаторстве   как   бы   вовремя
подоспели, чтобы Салтыков мог еще больше прояснить перед читателем тип,  уже
складывавшийся в его публицистике и  первоначально  называвшийся  "шалунами"
("Наша общественная жизнь" - т. 6, стр. 159), "легковесными"  и  "хищниками"
("Признаки времени" - т. 7).
     Существует мнение, что первый, по времени публикации  в  "Отечественных
записках",   очерк   "Ташкентцы-цивилизаторы"   еще   не   содержал   полной
художественной и публицистической характеристики нового типа.
     Действительно, наиболее  развернуто  понятия  "Ташкент"  и  "ташкентцы"
раскрыты в следующем опубликованном очерке "Что такое "ташкентцы"?".  Однако
уже в "Ташкентцах-цивилизаторах" герой охарактеризован как человек,  который
"ничего не знает", но "ни перед  какой  профессией  не  задумывается",  "как
просветитель вообще, просветитель на всяком месте и во что бы то ни стало; и
притом просветитель, свободный от наук, но не смущающийся этим", циничный по
самой своей сути.
     Сама биография героя первого же очерка Салтыкова не  исчерпывается  его
"ташкентским" подвигом - растратой казенных денег, которую он совершил,  так
и не попав в Ташкент.  Он  уже  обладает  определенным  политическим  лицом:
участвует  в  подавлении  польского  восстания  1863   года,   и   если   не
"цивилизовал" внутренних губерний  России,  то  лишь  потому,  что  "в  этих
благодатных краях  все  уже  до  такой  степени  процивилизовано",  что  ему
"оставалось только преклониться ниц" перед тем, что уже было  "создано"  его
бравыми предшественниками.
     "Вероятно, по дороге я засмотрелся на какую-нибудь постороннюю губернию
и... Господи! Тут есть  какое-то  волшебство.  Злой  волшебник  превратил  в
Ташкент Рязанскую губернию... Рязанскую или Тульскую?!" - припоминает  герой
случившееся.
     Тут уже заключен "магический кристалл", сквозь который будет показан  и
рассмотрен тип "ташкентца": сам "Ташкент" - в узком смысле слова - на  сцене
так и не появится, но "волшебство" сатирика обнаружит Ташкент уже в  широком
смысле этого слова  в  различных  аспектах  внутренней  и  внешней  политики
самодержавия, в различных областях социальной и духовной жизни.
     Салтыков  поочередно  "превращает  в  Ташкент"  то   находившуюся   под
управлением России часть Польши, то Петербург, делая его ареной разнузданных
"подвигов" компании "Робкое усилие благонамеренности".
     Тем  не  менее   современная   Салтыкову   пресса,   охотно   подхватив
изобретенную  им  кличку,  ограничивалась   самой   узкой   ее   трактовкой,
приурочивала ее исключительно к  событиям  и  героям  скандальной  уголовной
хроники. Наиболее важные для сатирика аспекты "ташкентства", таким  образом,
скрадывались, оставались в тени {См. об  этом:  Е.  Покусаев.  Революционная
сатира Салтыкова-Щедрина, Гослитиздат, М. 1963, стр. 154-155.}.
     В очерке "Что такое "ташкентцы"?" Салтыков публицистически развил  свое
понимание  "ташкентства",  обнажив  от  "покровов  обыденности"  целый   ряд
внутренне однородных явлений, которые обобщенно выражены этим названием.
     Здесь  были   даны   вышеприведенные   характеристики   ташкентца   как
просветителя, свободного от наук,  и  определение  Ташкента,  который,  "как
термин отвлеченный... есть страна, лежащая всюду, где бьют по  зубам  и  где
"имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем".
     Салтыков вкратце обрисовывает и такие модификации ташкентства,  которые
способны пережить общество, породившее это явление: "Ташкент удобно  мирится
с железными дорогами,  с  устностью,  гласностью,  одним  словом,  со  всеми
выгодами,  которыми,  по  всей  справедливости,  гордится   так   называемая
цивилизация. Прибавьте только к этим выгодам самое маленькое слово: фюить! -
и вы получите такой Ташкент, лучше которого желать не надо".
     Но главным желанием писателя остается проделать  такую  разъяснительную
работу, которая "может внести в общую сокровищницу  общественной  физиологии
материал довольно ценный" для определенного понимания процессов  современной
ему жизни.
     В очерке "Митрофаны", позднее ставшем "Введением"  ко  всей  книге,  он
дорисовывает сатирический облик отечественного "ташкентца".
     Крепостное право, когда  "ташкентец"  или  его  предки  безапелляционно
определяли судьбу подвластных им людей,  не  улетучилось  из  его  памяти  и
"удостоверяет" его "право" относиться к окружающей жизни как к материалу для
его размашистых действий. Идолопоклонник табели о  рангах,  закреплявшей  за
ним завидную долю  жизненных  благ,  он  ведет  свой  род  от  фонвизинского
Митрофанушки и по-прежнему убежден, что все то вздор, чего он не знает.
     Правда; времена: изменились,  и  он  лишился  части  "дедовских  прав".
Однако  "ташкентец"  видит  в  этом  не  исторический  процесс  "перемещения
материальных и умственных  богатств  из  одних  рук  в  другие",  а  простую
случайность, обидную оплошность или еще чаще вражьи козни.
     Правда, он усвоил, что вслед за необходимостью сменить кафтан  на  фрак
пришлось поступиться и  некоторыми  другими  прежними  формами,  что,  желая
чего-нибудь  достичь,  ныне  не  в  пример  удобнее  сослаться  не  на  свою
"господскую прихоть", а на интересы "просвещения и цивилизации".
     А чтобы избежать  действительной  цивилизации,  с  ее  "развращающими",
гибельными для старых общественных форм, последствиями, можно заявить о том,
что Запад разлагается и его наука поражена  бесплодием,  что  нечего  носить
"чужое белье", а пора бы сказать собственное "новое слово", и т. д.
     Возможно,  что  в  этой   части   очерка   Салтыков   полемизировал   с
националистическими идеями, которые развивал в это время Н. Я. Данилевский в
статьях на страницах журнала  "Заря",  составивших  затем  книгу  "Россия  и
Европа",  где,  с   некоторыми   оговорками,   высказывалось   согласие   со
славянофильскими утверждениями о "гниении Запада".
     Мнимая доступность для "ташкентцев" любой  области  жизни  объясняется,
как раз их  способностью  "привести  все  к  одному  знаменателю",  то  есть
устранить все им непонятное,  чуждое,  нежелательное,  или  даже  просто  не
соответствующее их темпераменту.
     "Право обуздывать, право свободно простирать руками вперед" -  вот  что
дружно отстаивают ташкентцы-Митрофаны, вот их единственный "талант".
     Их историческое бесплодие все более выступает наружу по мере того,  как
все  "пополняется  "  усложняется  материал",  лежащий  в  основе  жизни   и
приходящий  в  вопиющее  противоречие  с  отжившими  формами   общественного
устройства, за которые держатся ташкентцы.
     Их "историческое" зодчество сводится к формуле, пародирующей знаменитое
цезаревское изречение  и  многократно  варьирующейся  на  страницах  "Господ
ташкентцев":
     "Налетел, нагрянул, ушиб... а что ушиб? - он  даже  не  интересуется  и
узнавать об; этом..."
     "Где  ж  элементы  будущего?"  -  этим  вопросом,  который   настойчиво
повторяется  в  финале  "Введения",   Салтыков   недвусмысленно   отказывает
Митрофанам в возможности "произнести новое слово".
     В очерке  "Что  такое  "ташкентцы"?",  говоря  о  причине  и  характере
предпринятого им исследования,  писатель  заявлял:  "...ташкентство  пленяет
меня не столько богатством внутреннего своего содержания, сколько  тем,  что
за ним неизбежно скрывается "человек, питающийся лебедою".
     Именно  с  точки  зрения  интересов   этого   человека,   на   которого
"окончательно  обрушивается  ташкентство  всевозможных  родов  и  видов",  и
смотрит Салтыков на все "проказы" героев, занимающих авансцену его очерков.
     "Безобразный муравейник", которым представляется  постороннему  взгляду
скопище людей, "питающихся лебедою",  -  для  Салтыкова  не  только  предмет
живейшего гуманистического сочувствия, но и величайшая историческая загадка,
которую он пытался разгадать всю свою жизнь.
     Насколько тяжек причиненный народу веками  всевозможного  гнета  ущерб,
способен ли он к активному  историческому  зодчеству-действительному,  а  не
"ташкентскому"! - вот что  стремился  постичь  писатель,  гневно  опровергая
априорные утверждения о "безличности" "человека, питающегося лебедою".
     Констатируя, что в пореформенную эпоху народные массы  стали  доступнее
для исследования, и надеясь, что впоследствии на этом пути "упадут и  другие
последние преграды", Салтыков заключал  очерк  "Что  такое  "ташкентцы"?"  -
взволнованными словами: "Что тогда откроется? вот в чем весь вопрос".
     При всей вольности обращения писателя с композицией своей книги вряд ли
можно счесть случайным совпадением то, что оба  открывающих  ее  программных
очерка завершаются этими однородными, полными тревоги и сомнений вопросами о
будущем России и о его творцах.
     В предисловии "От автора", появившемся в 1873 году в  первом  отдельном
издании книги, Салтыков  высказывал  желание  написать  следующую  ее  часть
"Ташкентцы в действии", где на сцену явится  самое  "ташкентское  дело",  но
которая так и не была им написана.
     Большинство же героев первой, оставшейся единственной части книги - это
еще  только  "Ташкентцы  приготовительного  класса",  описанные  в   четырех
параллелях, пародийно напоминающих "Сравнительные жизнеописания" Плутарха.
     Плутарх построил свой знаменитый труд по  преимуществу  в  виде  парных
параллельных  жизнеописаний,  заключая  каждую  пару  "сопоставлением",  где
указывались сходные черты обоих героев.
     В  "Ташкентцах  приготовительного  класса"  -  четыре  биографии.   Это
предыстория ташкентцев, генезис "ташкентства", которое еще не  появилось  на
сцену, но уже заложено в любом  из  персонажей  в  силу  его  происхождения,
воспитания, психологии, воздействия окружающей среды.
     "Ташкентцы приготовительного класса" возникают перед нами словно бы  из
"воздуха" самой эпохи и пребывают в готовности к любым "подвигам"  на  стезе
благонамеренности.
     Отдельные   "сопоставления"    этих    "сравнительных    жизнеописаний"
отсутствуют,  но   щедринские   "параллели"   многократно   и   разнообразно
перекликаются между собою.
     Великосветская  родня  Nicolas  Персианова  разительно  отличается   от
рыщущего по уезду отца Хмылова - исправника Петра  Матвеевича  и  его  брата
Софрона, уездного  стряпчего,  который  "разорял  полегоньку...  но  разорял
дотла, до тех пор, пока последний грош не  вызудит".  Столь  же  различна  и
обстановка, в которой оба героя получают образование.
     Но заветные "идеалы" той и другой  среды,  отношение  к  жизни,  в  ней
процветающее, в сущности одни и те же.
     Петр Матвеевич Хмылов заслужил добрую репутацию у окрестных  помещиков:
"У нас исправник  лихой!  он  подтянет!"  К  восклицанию  "я  вас  подтяну!"
сводится, после ряда маниловски-бессодержательных прожектов, и хозяйственная
деятельность Персианова в деревне. Впрочем, и сам венценосный "хозяин"  всея
Руси выражался в  то  время  о  печати,  что  ее  надо  "подтянуть"  {А.  В.
Hикитенко. Дневник в 3-х томах, т. 3, Гослитиздат, М. 1956,  стр.  181.}.  И
простодушное убеждение Петра Матвеевича, что стоит ему повесить  нагайку  на
стену, как через два  дня  весь  уезд  вверх  ногами  пойдет,  нисколько  не
уступает  призывам   тогдашних   государственных   мужей   к   "спасительной
строгости".
     Да  и  воспоминания  сподвижника  Муравьева  о  "полечке",  которую  он
"подцепил" среди "бранных трудов", ничем не хуже бесед  на  "амурные"  темы,
которые ведутся в семействах Персиановых и Нагорновых.
     За исключением Хмылова, прирожденного "палача", как его прозвали еще  в
школе, "ташкентцы приготовительного класса" -  это  уже,  пользуясь  словами
одного  из  салтыковских  героев,  отборная  гвардия   ташкентства,   а   не
"чернорабочие"    его    элементы,    которые     непосредственно     заняты
"кровопусканием".
     Однако  писатель  убедительно  вскрывает  присущее  всем  им   духовное
убожество, низкий  нравственный  уровень,  полную  свободу  от  убеждений  и
представлений  о  том,  чем  оборачивается  их  деятельность  для  народа  и
государства.
     Герои  двух  последних  "жизнеописаний"  -  Миша  Нагорнов  и   Порфиша
Велентьев  -  "ташкентцы"  наиболее  свежей  формации,   новой,   фактически
буржуазной  складки.  Оба  с  вожделением   впитывают   в   себя   атмосферу
развернувшейся    погони    за     рублем,     стремительных     обогащений,
головокружительных   карьер   промышленников,    акционеров,    финансистов,
адвокатов.
     "А нас взяточниками обзывают! - негодует отец Нагорнова,  поседевший  в
департаменте  чиновник,  -  мы  обрезочки  да  обкусочки  подбирали   -   мы
взяточники! А он целого человека зараз проглотить  готов  -  он  ничего!  он
благородный!"
     По воле отца ставший прокурором, Миша Нагорнов завистливо  заглядывался
на доходы адвокатов, чья профессия кажется ему более выгодной.
     Скрытый  сарказм   салтыковского   очерка   заключается   в   постоянно
возникающем в нем сопоставлении этого адвокатского  процветания  с  роскошью
преуспевающих кокоток.
     Мать и сын Нагорновы завидуют доходам и тех  и  других.  А  когда  мать
пробует уговорить мужа  разрешить  Мише  пойти  в  адвокаты,  он  с  досадой
отвечает: "Вот дай срок умру, тогда хоть в черти-дьяволы, хоть  в  публичный
дом его отдавай!"
     Завершающий  собой  галерею   "ташкентцев   приготовительного   класса"
Порфирий Велентьев знаменует  собой  уже  чисто  буржуазное  хищничество.  С
детства он возрастал "на самом лоне финансовых операций", производившихся, с
одной  стороны,  отцом-чиновником,   обкладывавшим   своего   рода   налогом
находившееся в его ведении "стадо откупщиков и винокуренных заводчиков", а с
другой - матерью, которая "торговала мужиком".
     Да и само появление будущего финансиста на свет происходит вроде  бы  в
результате тяготения друг к  другу  не  самих  людей,  а  ...капиталов,  ими
"представляемых". "Единственный амурный разговор  между  Велентьевым  (отцом
Порфирия. - А. Т.) и княжною" похож скорее на щелканье счетов.
     Шелестенье ассигнаций, таинственная суета в папашином кабинете  и  куда
более  откровенный  процесс  "прижимки"  мужиков   маменькой,   энергическое
выражение "хоть роди да подай", к которому любила прибегать Нина Ираклиевна,
- все это уже создавало у ребенка своеобразный "вкус к финансам".
     Мелькнувшие  же  в  родном   городе   героя   отдаленные   родственники
княжны-шулера и пройдохи братья Тамерланцевы  -  заронили  в  душу  мальчика
презрение к крохоборческому скопидомству родителей и мечту о фантастическом,
внезапном, стремительном обогащении,
     В детстве, присутствуя при материнских операциях, Порфиша  от  щелканья
косточек на счетах  "каждый  раз  вздрагивал,  как  будто  в  этом  щелканье
слышалась ему какая-то сухая, безапелляционная резолюция".
     "Коротенькая" политэкономия, которой его обучали в  том  же  заведении,
где воспитывался  и  Персианов,  устранила  всякие  докучные  напоминания  о
"трепете действительной, конкретной жизни, с ее ликованиями и воплями, с  ее
сытостью и голодом, с ее излюбленными и обойденными".
     Вместо этого Порфиша познакомился  с  отвлеченными  от  реальной  жизни
манипуляциями "спроса  и  предложения"  биржевой  игры,  при  которых  наяву
совершался "перл созидания" - "созидание  из  ничего",  напоминавшее  фокусы
братьев Тамерланцевых, когда при слове "клац" в пустой  руке  обнаруживались
золотые монеты.
     Из всех "ташкентцев  приготовительного  класса"  Порфирий  Велентьев  -
самый опасный, представляющий собою наиболее разрушительные,  паразитические
тенденции капитализма. Недаром именно для него  делает  сатирик  исключение,
хотя бы вкратце осведомляя читателя о  "ташкентском"  подвиге  Велентьева  -
проекте "беспошлинной двадцатилетней эксплуатации всех  принадлежащих  казне
лесов для непременного оных, в течение двадцати лет, истребления".
     Велентьев открывает в творчестве Салтыкова  галерею  "дельцов"  нового,
буржуазного  типа  -  Разуваевых,  Колупаевых,  Деруновых.  Именно  к   нему
относится пророчество сатирика,  заключающее  книгу  "Господа  ташкентцы"  о
"реформаторе, который придет, старый храм разрушит, нового  не  возведет  и,
насоривши, исчезнет, чтоб дать  место  другому  реформатору,  который  также
придет, насорит и уйдет...".
     Придет,  насорит  и  уйдет  -  таково,  по  мысли  писателя,  еще  одно
видоизменение  формулы  "исторического   зодчества",   которым,   вслед   за
дворянством, занялась и буржуазия.

                                   -----

     Отклики критики  на  цикл  "Господа  ташкентцы"  немногочисленны  и  не
глубоки по содержанию. Они представляют собой,  главным  образом,  пересказы
произведения в целом или отдельных  его  частей.  Из  аналитических  отзывов
можно указать немногое.
     Отмечая  способность  Салтыкова  улавливать  мельчайшие   изменения   в
социальной структуре общества, критика подчеркивала злободневность  явления,
подмеченного и изображенного им под названием ташкентства. "Перед  читателем
проходит галерея живых и  ярко  очерченных  сатириком-художником  типов",  -
писал С. Герцо-Виноградский {"Одесский вестник", 1873, Э  80,  14  апреля.}.
Того же мнения придерживался анонимный критик "Неделя": "В этих  очерках  мы
имеем  мастерски  изложенную  историю  развития  типа,  который  мог  только
народиться на почве современности" {"Неделя", 1873, Э 6, 11 февраля.}.
     Либеральная критика признавала;  что  ташкентец  является  "реальнейшим
типом",  "лучшим  из  всех  щедринских  типов",  но   эта   оценка   нередко
сопровождалась  рассуждениям"  относительно  расплывчатости   и   отсутствия
определенных границ ташкентства, в результате чего Салтыков  будто  бы  стал
"валить в ташкентскую кучу решительно все, что ему под руку попадется"  {РМ,
1872,  Э  259.}.  С  такого  рода  суждениями  не  согласился  автор  статьи
"Настоящие ташкентцы", подписанной инициалами П. Б. Он выступил против  тех,
кто не понимал, насколько реален тип "ташкентца", и кто считал, что Салтыков
"обыкновенно очень долго играет все на одной и той же струне" и  "что-то  уж
много развелось ташкентцев  под  плодовитым  пером  Щедрина".  "Никогда  еще
литература  не  клеветала  на  свое  общество",  -  доказывал  этот  критик,
основываясь на книге Салтыкова {"Неделя", 1872, Э 31-32, 15 ноября.}.
     Однако различные вариации  упрека  в  беспредельном  расширении  границ
ташкентского типа были довольно многочисленны и содержались как  в  статьях,
посвященных отдельным главам журнальной публикации, так  и  в  рецензиях  на
первое книжное издание  "Господ  ташкентцев"  {См.  "Петербургский  листок",
1871, Э 206; СПб, вед.. 1872, Э 206 и др.}.
     Полемизируя  с  критикой,  стремившейся  сузить   идейно-художест