лы  выгнали...
ну, и решился!
     - А я  так  долгов  наделал;  вот  отец  и  говорит:  ступай,  говорит,
мерзавец, в Ташкент!
     - Однако, ваш родитель нельзя сказать чтобы был очень учтив!
     - Какое учтив! Такими словами ругается, что хоть любому вахмистру... Ну
да, впрочем, это все пустяки! а меня вот что пугает: как-то там будет насчет
лакомства?!.
     - Говорят, будто ташкентские принцессы очень недурны...
     - Гм... ведь мы в полку-то разбаловались. Вот тоже и об еде  не  совсем
одобрительные слухи ходят!
     - Однако, я слышал, что баранину можно достать отличную...
     В шестом углу:
     - Так вы и с супругой туда отправляться изволите?
     - Конечно! нельзя же! она у меня баба походная!
     Молодые люди прислушиваются, улыбаются и подмигивают друг  другу.  Один
из них шепотом говорит: ну, вот!  значит,  и  насчет  лакомства  сомневаться
нечего!
     - Только тяжеленько им будет, супруге-то вашей! -  продолжает  один  из
прежних голосов, - ведь там ни съесть, ни испить слатенько...
     - И! что вы! да там, говорят, такая баранина... В седьмом углу:
     - Откровенно вам доложу: я уж маленько от медицины-то поотстал,  потому
что и выпущен-то я из академии почесть что при царе Горохе.  Однако,  травки
некоторые еще знаю...
     - Конечно! конечно! с них и этого будет!
     - Народ простой, непорченый-с. Опять, сказывают, что у них даже простая
баранина от многих недугов исцеляет! В восьмом углу:
     - Проповедовать - можно!  Только  вот  сказывают,  что  они  по  постам
баранину лопают, - ну, это истребимо с трудом!
     Одним словом, все заканчивают свои  речи  бараниной,  все  надеются  на
баранину, как на каменную гору. Так что мой друг, Сеня Броненосный,  слушал,
слушал, но наконец не вытерпел и сказал:
     - Если эта баранина хоть в сотую долю так вкусна, как об  ней  говорят,
то я уверен, что через полгода в стране не останется ни одного барана!
     Увы!  такова  судьба  цивилизующего  начала!  Оно  истребляет  туземных
баранов и, взамен того, научает обывателей удовлетворяться  духовною  пищею!
Кто в выигрыше? кто в проигрыше? те ли, которые  уделяют  пришельцу  частицу
стад  своих,  или  те,  которые,  в  возврат  за  это,  приносят   с   собой
драгоценнейший из всех плодов земных - просвещение?
     Но  здесь  я  должен  сделать  довольно  горькое  для  моего  самолюбия
признание. Я чувствую, что в жизни моей готовится что-то решительное, а  это
невольно заставляет меня чаще  и  чаще  обращаться  к  самому  себе.  Бывают
минуты,   когда   откровенная    оценка    пройденного    пути    становится
настоятельнейшею потребностью  всего  человеческого  существа.  По-видимому,
одна из таких минут наступает теперь для меня...
     Сознаюсь без оговорок: я не имею  права  быть  очень  высокого  о  себе
мнения.  Лучшее  из  качеств,  которыми  я   обладаю,   есть   нечто   вроде
сократовского:  я   знаю,   что   ничего   не   знаю.   Несмотря   на   свою
незамысловатость, это свойство значительно помогло мне в жизни, так как  оно
делало из меня во всякое время и  на  всяком  месте  лихого  исполнителя.  Я
никогда не изобрету пороха (даже если мне формально прикажут изобрести - я и
тогда как-нибудь отшучусь), но если его изобретут  другие  -  я  очень  рад.
Палить я тоже готов во всякое время, и ежели не  встречу  слишком  серьезных
препятствий, то могу выказать  храбрость  несомненную.  Не  помню,  в  какой
именно из шекспировских комедий герой пьесы задает себе  вопрос:  что  такое
невинность? - и весьма резонно отвечает:  невинность  есть  пустая  бутылка,
которую можно наполнить каким  угодно  содержанием.  Хотя,  с  точки  зрения
моралистов, это сравнение для меня не совсем выгодно, но  я  должен  сказать
правду (разумеется, по секрету), что оно подходит ко  мне  довольно  близко.
Пустая бутылка! - лестного, конечно, немного для меня в этом сравнении! - но
для чего ж бы, однако ж, я стал отрекаться от этого  звания?  Разве  мир  не
наполнен сплошь такими же точно пустыми бутылками, как и я? и разве сущность
дела может измениться от того, что некоторые  из  этих  бутылок  высокомерно
называют себя "сосудами"?
     Я тем меньше имею основания конфузиться этого  названия,  что  сделался
пустою посудой далеко не произвольно. Тут, задолго до меня,  уж  были  целые
поколения пустых посудин, которые,  дребезжа  и  звеня,  так  много  о  себе
надребезжали  и  назвенели,  что,  казалось,  и  впрямь  нет  звания   более
почетного, более счастливого и спокойного, как звание пустой бутылки. Звание
это не только насижено, но и  по  штатам  значится  подлежащим  немедленному
замещению, как только открывается свободная вакансия. Тут нет места  ни  для
размышлений, ни для колебаний.  Вы  являетесь  в  жизнь,  объявляете  имя  и
фамилию. "Записать его в звание пустой бутылки" - и вы записаны...
     С моей стороны уже и то значительный шаг вперед, что я  начинаю  смутно
сознавать, что ничто не способно  так  скоро  дать  трещину,  как  посудина,
которую слишком часто то наполняют, то опоражнивают,  Я  чувствую,  что  уже
недалек момент разложения, тот момент, когда навсегда должен быть поколеблен
авторитет, балалаек, пустых бутылок, упраздненных голов и т. п.  Но  если  я
сознаю,  что  такой  результат  неизбежен,  это  нимало  не  обязывает  меня
стараться о приближении минуты, которая должна превратить бутылки в черепки.
Совсем напротив. Я думаю даже, что если б я действовал в смысле  приближения
этой минуты, то такая деятельность была бы противна  и  здравому  смыслу,  и
чувству самосохранения. Что говорит мне здравый смысл? - он говорит: как  ты
ни бейся, но, кроме пустой бутылки, ничего из тебя не  выйдет.  Что  говорит
чувство самосохранения? -  оно  говорит:  неужели  же  погибать  из-за  того
только, что явился в свет пустою посудиной? и явился  непроизвольно,  нимало
не участвуя в этом акте ни сознанием, ни волею?.. Что  остается  мне  делать
после таких ответов? Измениться - я не могу; погибнуть - не имею ни малейшей
охоты. Остается, стало быть, откровенно стать в ряду пустых бутылок  и  этим
действием окончательно  закрепить  законность  моего  присутствия  на  арене
всероссийской цивилизующей деятельности.
     Как бы то ни было, но я живу, а если живу, то, стало быть, имею и право
отстаивать свое существование. Но  отстаивать  его  я  не  могу  иначе,  как
продолжая быть той самой пустой бутылкою, какою сделали меня обстоятельства.
Иначе я буду исключен из жизни. Покуда  порожняя  посуда  имеет  возможность
дребезжать и звенеть, моя обязанность - тоже дребезжать и звенеть, и,  время
от времени, наполняться той жидкостью, которая наиболее  подходит  к  вкусам
минуты. Какая это жидкость - до этого мне нет дела, ибо я не просто бутылка,
а бутылка, относящаяся с полным равнодушием к тому, что ее наполняет.  Зная,
что я ничего не знаю,  я  обязываюсь  чем-нибудь  заменить  эту  пустоту,  и
заменяю ее готовностью. Поэтому я переимчив, вертляв, дерзок на услугу и  ни
перед какой профессией не задумываюсь. Никто  не  застал  меня  ни  в  каких
подвигах,  которые  могли  бы  свидетельствовать,  что  я  такое,  и  это  в
совершенстве обеспечивает мою  свободу.  Я  публицист,  метафизик,  реалист,
моралист, финансист, экономист, администратор. По нужде, я  могу  быть  даже
другом народа. Вчера существовало крепостное право  -  я  был  крепостником;
сегодня крепостное право отменено - я удивляюсь, как можно  было  дожить  до
настоящей вожделенней минуты и не задохнуться. Всякая  минута  застает  меня
врасплох, и всякая  же  минута  находит  меня  готовым.  Сколь  разнообразны
вольные художества в Российской империи, столь же разнообразны и  роды  моей
готовной  деятельности.  Над  всеми  ими   парит   одно:   моя   всегдашняя,
непоколебимая готовность следовать указанию всякого одаренного  способностью
указывать  перста,  хотя  бы  этот  перст  был  и  запачкан.  Не  ужасайтесь
этой-способности, не клеймите ее именем разврата; это действительно разврат,
но разврат добросовестный (бывает  же  добросовестное  воровство!),  разврат
лишь _до некоторой степени_, точно так, как и все  прочее,  что  во  мне  ни
есть, все добросовестно, и все развратно _лишь до некоторой степени_.
     Иногда  мне  случается  накуролесить  серьезно:  обрушить  какой-нибудь
монумент, передавить при этом целую уйму людей. Из этого одни заключают, что
я имею злое сердце и делаю  вред  преднамеренно,  другие  -  что  я  человек
решительный, действующий во имя каких-то сознанных мною идей. Я  вслушиваюсь
в эти толки и смеюсь себе втихомолку, ибо я очень  хорошо  понимаю,  что,  в
действительности, я только веселонравный мужчина, которому  хочется  удивить
вселенную своею  стремительностью.  Я  могу  сколько  угодно  бить,  давить,
неистовствовать, ходить колесом - и никто не имеет права вменить мне это  ни
в злодеяние, ни даже в озорство. Помилуйте! я сам к своим  деяниям  отношусь
совершенно объективно, то есть исключительно с точки зрения чистоты отделки.
Я лечу, стремлюсь, хватаю, ловлю; мало того: я  радуюсь,  трепещу,  страдаю,
скрежещу зубами... о, если б знали, что все это не более как  угар]  если  б
могли видеть, как разрывается  после  этого  угара  голова,  как  болезненно
бьется и сжимается сердце!..
     Многие спрашивают меня: чего ж я достиг? Но разве на этот вопрос  я,  с
своей стороны, не могу ответить  другим  вопросом:  а  чего  же,  милостивые
государи, может достигнуть человек, прогоревший дотла? человек,  который  не
имеет ни воспоминаний, ни  надежд,  у  которого  нет  ничего  внутри,  кроме
разорения? - Конечно,  ничего  другого,  кроме  того,  чтобы  как-нибудь  не
пропасть, чтоб не быть вконец искалеченным и хоть изредка да возобновлять  в
себе вкус тех благ, _которые_ теперь выбрасываются ему  в  виде  обглоданной
кости, но которые  _некогда_  составляли  фонд  его  существования.  Если  я
достигаю всего этого - я считаю себя вполне удовлетворенным. Воспоминание  о
потерянных благах жизни переносится совсем  не  так  легко,  как  это  может
казаться с первого взгляда. Оно до последней  минуты  волнует  и  раздражает
пленное воображение; оно преследует, жжет; оно медленно, всечасно отравляет.
В настоящем - воздержание и тоска; впереди -  вино,  игра,  женщины...  а  в
промежутке - лишь небольшой океан  грязи,  который  необходимо  переплыть...
Ужели же найдется глупец, который, благословясъ, не бросится вплавь?
     Грязи! какой грязи? в этом весь вопрос!
     Если б эта грязь пачкала наглядно, осязательно,  если  б  она  изменяла
наружность человека,  уничтожала  ее  элегантность,  действовала  тлетворным
образом на зрение и обоняние соседей - тогда так! Тогда,  конечно,  и  самый
отчаянный человек задумался бы, прежде чем окунуться  в  нее.  Но  ведь  это
грязь отвлеченная, метафизическая; грязь, о которой ces dames  {дамы.}  даже
понятия никакого не имеют!
     Переплывите этот грязный океан, окунитесь в него  с  головою,  ныряйте,
шалите сколько угодно - и вы все-таки выйдете на берег, словно  из  душистой
ванны! Ни одного брызга! ни одного пятнышка! Мало того, ваши одежды получают
даже какой-то особенный, не лишенный пикантности блеск!
     Мне во сто крат более досадна моя ветхая ополченская  поддевка,  нежели
та незримая одежда пороков, которую так охотно  навязывают  всем  и  каждому
особого рода цеховые, именующие себя моралистами. Неприличие  и  бесконечную
ядовитость моей поддевки я понимаю  сразу.  Ее  появление  вносит  конфуз  в
порядочные  семейства,  заставляет  умолкнуть  самые  оживленные  разговоры,
расширяет изумлением глаза; одним словом,  уничтожает  веселость,  гармонию,
движение и жизнь. Как бы я ни был самостоятелен, я не могу не сознавать, что
мой приход производит всеобщую панику. Я не могу не сказать внутренно:  "Да,
твое место не здесь, не среди этих цветущих силою и  уверенностью  людей,  а
там, в вагоне третьего  класса,  в  кругу  людей  надломленных,  потухших  и
полинявших, людей с завистливыми взорами,  людей,  торопливо  проглатывающих
очищенную и раздирающих зубами окаменелую колбасу!" В эти горькие  минуты  я
явственно слышу, как внутренности мои колышутся  под  наплывом  ненависти  -
ненависти к кому? К тем ли, которые меня презирают? Нет, не к ним,  ибо  они
представляют идеал, к которому стремятся все мои помыслы и которому  я  могу
завидовать, но ненавидеть не могу. К кому же? - а именно к тем, кого  я  сам
презираю, к тем моим собеседникам по вагону третьего класса,  которые  вчера
простодушно сообщали мне о своих видах на ташкентскую баранину!
     Эти ужасные люди своим  участием,  своим  панибратством  каждую  минуту
уничтожают меня. Они напоминают мне, что я не что иное, как un  homme  perdu
de dettes {человек,  погрязший  в  долгах.},  что  я  такой  же  проходимец,
пропойца, прощелыга, как они все, что я один из  тех  любопытных  субъектов,
которые растратили молодость, силу, таланты и  состояние  -  на  что?  -  на
лестное знакомство с половыми московских трактиров! Как же мне не ненавидеть
их? Как не броситься мне в какой угодно омут, лишь бы освободиться из  плена
их ужасного панибратства!
     И я достигну этого! В Ташкенте ли или в другом месте, но я  дойму  этих
людей, пятнающих меня своим прикосновением!..
     Да, если уж заводить речь о  каких-то  метафизических  пятнах,  незримо
ложащихся на какую-то, не менее метафизическую совесть, то  прежде  надлежит
изобрести средство, которое выгоняло бы эти пятна наружу и заставляло бы  их
гореть на лбу и  щеках  человека  неизгладимым  свидетельством  того  праха,
которым преисполнено в нем все, за  исключением  сюртука  и  штанов,  всегда
находящихся в безукоризненной исправности! А  так  как  этого  средства,  по
счастью, не изобретено, то, стало быть...

                                   -----

     Но довольно морализировать.
     Я знал, что главным двигателем по части ташкентской цивилизации состоит
некто  Пьер  Накатников,  мой  старый  товарищ  по   школе.   Он   занимался
организацией армии цивилизаторов; он кликал клич и вербовал охочих людей; он
отправлял  их  целыми  транспортами   к   месту   назначения,   распоряжался
перевозочными средствами и т. д. и т. д.
     Каждого человека судьба снабжает какою-нибудь специальностью. Одних она
делает специалистами по части юридических вопросов, других  -  специалистами
по части вопросов педагогических, третьих (большинство) -  специалистами  по
части  "очищенной"  и  т.  п.  Специальность   Накатникова   заключалась   в
распространении цивилизации.  Никто  не  имел  права  с  большим  основанием
сказать: "стоя на рубеже", как Накатников. В нем это была  страсть  до  того
живая и беспокойная, что он ни минуты не мог  посидеть  на  месте,  чтоб  не
озаботиться насчет того  или  другого  темного  уголка,  каким-нибудь  чудом
ускользнувшего от его цивилизующего влияния.  Он  неоднократно  уже  делывал
весьма замечательные в этом смысле походы, и потому был чрезвычайно  опытен.
Мало того что он мог заранее определить все материальные подробности  похода
(заготовление цивилизующих орудий, количество их и т. д.),  но  инстинктивно
угадывал, что кому требуется. Разумеется, всего  нужнее  оказывались  разные
принципы. Так, например, направляя стопы свои на запад, он наперед  говорил,
что первый принцип, с которым надлежит ближе познакомить обывателей,  -  это
le principe du stanovoy russef. Устремляясь внутрь,  он  знакомил  невежд  с
принципом строгости и скорости во взыскании податей. Теперь, когда дело  шло
принцип русского станового. об отдаленном востоке,  он,  разумеется,  прежде
всего задал себе вопрос: чего им нужно? - и тотчас же,  с  свойственною  ему
проницательностью, решил, что прежде всего необходимо познакомить ташкентцев
с principe du telegue russe {принципом  русской  телеги.}.  Я  это  знал  и,
разумеется, приготовил несколько нелишних соображений в этом смысле.
     Признаюсь, я не без волнения переступил  порог  канцелярии,  в  которой
должна была решиться моя участь. Накатников был некогда моим  другом  -  это
правда, но в то же время я знал, что ему небезызвестна была моя цивилизующая
деятельность в одной из западных губерний... Это меня смущало, потому что  я
вел себя тогда... ах, как я себя тогда вел! К счастию, я  мог  утешить  себя
той мыслью, что современный контингент наших цивилизующих сил  все  тот  же,
который действовал и на западе, и  внутри,  и  что,  следовательно,  как  ни
бейся, а обойти нас ни под каким видом нельзя.
     Когда я вошел в приемную, все мои вчерашние спутники по вагону были уже
налицо. Многие из них  почистились,  все  были  положительно  трезвы.  Такие
физиономии встречаешь только в приемные дни в канцеляриях да в церквах перед
причастием.  Кроме  их,  набралось  еще  много  другого  народа,  столь   же
решительного и столь же скудно, но чистенько одетого. Пьер опрашивал каждого
поодиночке и главное внимание  обращал  на  специальности,  могущие  служить
подспорьем  в  деле  цивилизации.  В  большей  части  случаев  он   встречал
просителей  как  старых  знакомых,  уж   известных   ему   по   цивилизующей
деятельности на западе и внутри. По движению его лица я убедился, что и  мой
приход не остался им незамеченным.
     Странно играет судьба людьми. Я знал Пьера в школе и знал, что  там  он
играл довольно незавидную роль. Как сейчас вижу его:  сидит  перед  складным
зеркальцем и вечно причесывает волосы. На  губах  улыбка,  и  около  верхней
губы,  в  углу,  шевелится   кончик   языка;   изнутри   слышится   какое-то
неопределенное  мурлыканье.  Чешется-чешется,  потом  нагнется,  заглянет  в
зеркальце, помурлычет, что-то поправит, и опять начнет мерно  водить  щеткой
по голове. Никто не знал, о чем он думал, и даже думал ли о чем-нибудь. В те
минуты, когда он бывал свободен от туалета, мы хотя и видали его движущимся,
но  всегда  поневоле  и  всегда  с  определенной  целью:  что-нибудь  взять,
исполнить какое-нибудь правило, предписываемое уставом заведения.  И  всегда
при этом кончик языка прилизывал зачинающийся над верхнею губою ус.
     Казалось, в нем происходила какая-то  работа,  только  нельзя  сказать,
чтоб очень умная. В улыбке его (а он  улыбался  постоянно)  виделось  что-то
сардоническое, вопросительное; как будто он сам себя спрашивал: "Чему же  я,
однако, улыбаюсь?" Говорил он редко, да и то односложными словами,  и  ежели
бы не  обязательная  сдача  уроков,  которая  все-таки  требовала  некоторой
связности речи, едва ли кто-нибудь из нас имел бы возможность утверждать,  в
состоянии ли он сказать кряду два слова. Он никогда не дрался, никогда ни  к
кому не приставал; его можно  было  дразнить  и  даже  щипать  -  он  только
пожимался и изредка произносил единственное, заветное слово: "шут"! Когда же
случалось, что его раздражали свыше  всякой  меры,  то  он  молча  вскакивал
из--за туалета, молча схватывал первый попавшийся под руку  предмет:  книгу,
чернильницу, линейку, и молча же швырял ею в обидчика. Таким образом, молча,
улыбаясь и как-то  машинально  следуя  за  всеми  товарищескими  движениями,
прожил он с нами шесть лет. Никто не мог назвать его своим  другом,  но  все
видели в нем доброго товарища. В курсе он вышел последним.
     И вдруг мы узнаем, что наш Петя трется около какого-то генерала  и  что
тот употребляет его в качестве цивилизатора!..
     Но счастье ужасно изменяет человека.  В  ту  минуту,  как  я  пишу  эти
строки, Накатников уже состоит в чине штатского  генерала,  имеет  на  груди
очень почтенное украшение... и говорит! Я не могу утверждать, что он говорит
разумно, но он говорит, и этого уже для меня достаточно. Слова следуют  друг
за другом в порядке; по временам можно даже различить мысленное  присутствие
знаков препинания. Чего больше нужно? Прежняя бродячая улыбка  еще  мелькает
на губах, но теперь она уже имеет  характер  благосклонности;  кончик  языка
по-прежнему беспокойно  прилизывае