веческую  память,  как  хорошо  вытверженный  в
детстве учебник. Испокон веку во всех  странах  мира  обыкновенно  бунтовала
только подлая чернь, и притом всегда без позволения. Из-за чего бунтовала  -
этого не знает ни один учебник, но  бунтовала  самым  неблаговоспитанным  и,
можно даже сказать,  почти  нецелесообразным  способом.  Придет,  перевернет
вверх дном привычки,  комфорт,  сладкое  far  niente  {ничегонеделание.},  а
назавтра, смотришь, опять как  ни  в  чем  не  бывало  обратится  к  обычным
занятиям. [Что тут хорошего!] Сидит, например, человек в халате,  пьет  чай,
читает "Старейшую Всероссийскую Пенкоснимательницу" (в которой тоже  все:  и
редакторы и сотрудники сидят в халате и пьют чай) - и  вдруг  бунт!  Вбегают
бунтовщики,  чай  проливают,   булки   топчут,   над   "Пенкоснимательницей"
производят надругательство... И вот? надо снимать халат, надевать  сапоги  и
идти бунтовать вместе с прочими! А на дворе  слякоть,  холод,  тротуары,  по
случаю бунта, нигде не посыпаны песком... Не успел отбунтовать, сел за обед,
не доел пирожного - опять бунт! И  таким  образом  целый  день,  пока  самих
бунтовщиков не сморит сон... Разумеется, сном бунтовской хмель пройдет, и  к
утру бунтовщики будут как встрепанные:  и  дворы  мести,  и  лед  на  улицах
скалывать, и тротуары песком посыпать - хоть куда! Как же тут не  возражать!
как не сказать: господа! ужели для того, чтобы завтра  опять  "обратиться  к
обычным занятиям", необходимо тревожить покой партикулярных людей!
     Таково впечатление, производимое рассказами  о  бунтах,  помещаемыми  в
учебниках, издающихся для военно-учебных заведений.
     Тем не менее, ежели бы дело ограничивалось только временным  нарушением
комфорта - с этим можно было бы еще примириться. Ну,  не  дали  допить  чай,
вырвали из рук "Пенкоснимательницу" - не драгоценность же, в самом деле!  Но
беда в том, что когда  бунты  оканчиваются,  то  вслед  за  тем  обыкновенно
начинается переборка, - а это  уж  такое  скверное  препровождение  времени,
какого не дай бог никому. Вы сидели в халате и пили чай, а оказывается,  что
вы обязывались воспрепятствовать и не  воспрепятствовали.  Вы  из  учтивости
сняли  халат  и  надели  сапоги,  а  оказывается,  что  вы  не   только   не
воспрепятствовали, но даже выразили готовность и содействие... И те же самые
люди, которые не дали вам доесть пирожное, которые  выгнали  вас  из  теплой
комнаты на слякоть и стыть, - они же и обличают вас в  невоспрепятствовании!
"Да, - говорят они, - он не воспрепятствовал! он ни одним словом,  ни  одним
жестом не отклонил нас от наших преступных намерений, хотя - бог видит  наши
сердца! - мы ждали только доброго, прочувствованного слова, чтоб изумить мир
обширностью нашего раскаяния!"
     И вот, начинается переборка. Преступники разбиваются  на  категории,  в
числе которых есть одна под наименованием:  "преступники,  пившие  во  время
бунта чай". Нет слова, само начальство относится к подобным преступникам как
к наименее скомпрометированным, но ведь для того, чтобы доказать, что вы  не
бунтовали, не подстрекали, не укрывали, а просто только пили чай, -  сколько
времени надобно прошататься по следствиям и по судам! какую сумму  выслушать
сквернословия! сколько  выразить  чувств,  которых  в  обыкновенное,  мирное
время, быть может, и сам в себе не подозревал! И все это не для  того,  чтоб
совсем очиститься, а для того, чтоб  быть  по  суду  утвержденным  в  звании
преступника, "пившего во время бунта чай"!  Подите  суньтесь  куда-нибудь  в
этом звании! Вы желаете получить место на казенной службе, вам говорят:  ба!
да ведь вы тот самый,  который  в  таком-то  году  не  воспрепятствовал!  Вы
ходатайствуете насчет железнодорожной концессии - вам объявляют: послушайте!
разве вы не помните, что в таком-то году вы оказывали содействие!  Заметьте:
вы уж не "тот, который пил чай", а  тот,  который  "не  воспрепятствовал"  и
"оказывал содействие"!  Оправдывайтесь!  восстановляйте  истину!  Покуда  вы
доказываете да представляете факты - глядь,  ан  концессию-то  уж  подтибрил
Губошлепов!
     Ввиду этих последствий всякий поймет, что вопрос о том,  в  чью  пользу
решится возникший спор, то  есть  консерваторы  или  либералы  возьмут  верх
получал  для  меня  первостепенную  важность.  Как   ни   странным   кажется
"дозволение", примененное к слову "бунт", но на практике подобные странности
далеко не невозможны. Отчего бы начальству, в воспитательных или иных целях,
не допустить эту новую методу бунтов в пределах  своего  ведомства,  ведь  и
бунтуя можно выразить непреоборимую преданность, и  бунтуя  можно  доказать,
что только беспредельное начальстволюбие вынуждает нас ввергаться  в  бездны
оппозиции! "Начальство слишком  снисходительно!",  "Начальство  недостаточно
строго разыскивает корни и нити!" - вот темы  для  бунтов,  против  которых,
конечно; ни одно начальство в мире не найдет сказать ни одного слова! И  это
настолько известно опытным  бунтовщикам,  что  они  не  только  не  избегают
благонамеренных Фунтов,  но  даже  ожидают  от  них  для  себя  повышений  и
наград...
     Но покуда я рассуждал таким образом, опасения мои  разрешились  гораздо
проще, нежели я мог ожидать. В самый разгар обличений и суеты в  залу  вошел
доктор и сразу угадал, в чем дело.
     - Вы, господа,  вероятно,  бунтовать  желаете?  -  совершенно  спокойно
обратился он к обществу сумасшедших.

                                  {*}

     {* Вариант третий. - Ред.}

     - Да, Иван Карлыч, желательно бы! - с дерзостью выступила  вперед  одна
из  тех  личностей,  которых  на  воле  обыкновенно  называют  коноводами  и
зачинщиками.
     - Что ж... это можно! - разрешил доктор,  даже  нимало  не  подумав,  -
разумеется, однако ж, с условием, чтоб бунт происходил в порядке! Не  правда
ли, господа?
     - Помилуйте, Иван Карлыч! Не в первый раз бунтовать! Кажется, знаем!
     - Ну да, я вполне убежден, что вы не употребите во зло  моим  доверием.
Но,  знаете,  на  всякий  случай  все-таки  лучше,  если  кто-нибудь   будет
руководить бунтом. Господин Морковкин! вы так долго служили предводителем до
поступления в наше заведение, что порядки эти должны  быть  вам  известны  в
подробности. Я назначаю вас главным бунтовщиком!
     Из  толпы  вышел  простоватый  детина  со  всеми  внешними   признаками
дозволенного бунтовщика: с желудком, начинавшимся чуть не у подбородка, и  с
жирным затылком, на котором, казалось, вытерлась от долгого лежанья  шерсть.
Он осмотрелся исподлобья кругом, словно поднюхивал, нет ли где съестного.
     - Отобедать бы прежде нужно! - сказал он угрюмо.
     - Совершенно справедливо. Итак, мы сначала пообедаем, господа, а  между
тем вы постараетесь уяснить себе цель бунта и вероятные последствия его.  До
свидания, messieurs, и бог да просветит сердца ваши!
     Сказав это, доктор приблизился ко мне и, взяв меня под  руку,  отвел  в
сторону.
     - Вот вам и развлечение, - сказал он, - а вы еще  жалуетесь!  наверное,
вы никогда не видали бунтов!
     - Помилуйте! жить в провинции - и не видать бунтов! - обиделся я, -  да
у нас там такие бывают бунты! такие бунты! Одни помпадуры сколько, от нечего
делать, набунтуют!
     - Да, но это бунты казенные, а у нас бунт вольный!
     -  И  вольные  бунты   бывают   -   помилуйте!   У   нас,   доктор,   в
рязанско-тамбовско-саратовском клубе  сойдутся  двадцать  человек  -  сейчас
бунт! Одни бунтуют, другие содрогаются.
     -  Ну,  стало  быть,  приятное  воспоминание  возобновите!  Мы  сделали
несколько шагов молча.
     - А что, доктор, - начал я, несколько конфузясь, - позволю я  себе  вас
спросить... последствий... никаких не будет?
     Он остановился и изумленными глазами взглянул на меня.
     - Объснитесь, пожалуйста, я не совсем понимаю вас.
     - Да так... после бунтов обыкновенно переборка бывает...  А  между  тем
мои чувства... у меня, доктор, такие чувства, что если б вы могли  заглянуть
в мое сердце... Теплота-с! Да не простая теплота, а именно самая настоящая!
     - Я вижу, вы опасаетесь ответственности... разуверьтесь же,  друг  мой!
Наши бунты хорошие, доброкачественные бунты,  и  предмет  их  таков,  против
которого никогда бунтовать не запрещается. Но, впрочем, чтоб  успокоить  вас
окончательно, я познакомлю вас с одним из ваших товарищей, который разъяснит
вам и значение наших бунтов, и  порядок  их  производства,  и  вероятные  их
последствия. Мсье Соловейчиков!  Позвольте  попросить  вас  уделить  полчаса
времени вашему новому товарищу!
     По вызову доктора к нам приблизился необыкновенно унылого вида  старец,
белый как лунь, с потухшими глазами, с пепельным цветом  лица  и  с  глухим,
словно могильным звуком голоса.

                                   -----

     - Я старейшая развалина в этом мире развалин... - начал он карамзинским
слогом, потрясая медленно головой.
     - Вы расскажете это после. Рекомендую.  Сергей  Павлович  Соловейчиков,
самый старый из моих пансионеров. Он с лишком  тринадцать  лет  (со  времени
рескриптов на имя виленского генерал-губернатора  -  помните?)  находится  в
заведении и знает все наши  порядки.  Сергей  Павлыч!  -  продолжал  доктор,
обращаясь к Соловейчикову, - наш новый друг несколько опасается предстоящего
бунта. Вы постараетесь успокоить его, объяснив как значение этой игры, так и
способ ее  производства.  Никто  лучше  вас  не  может  сделать  это.  Итак,
объяснитесь, господа, переговорите, и, вероятно, все недоразумения  уладятся
сами собой. Я бы и Сам охотно зашел взглянуть  на  бунт,  но  у  меня  такое
правило: предоставлять каждому бунтовать без малейших стеснений! Я практикую
это правило очень давно и ни разу  не  имел  случая  раскаяться  в  том.  До
свидания, господа!
     "Я старейшая развалина в этом мире  развалин",  -  начал  Соловейчиков,
когда мы  расположились  в  моем  номере.  Я  помню  время,  когда  сословие
сумасшедших  освещало  мир  своими  доблестями,  когда  [дворянские],   наши
собрания были людны и шумны, когда [помещичьи  усадьбы]  наши  дома  гремели
весельем, когда [помещичьи] наши жены были  белы,  [помещичьи]  наши  дочери
румяны, [помещичьи] наши стада тучны, [помещичьи] наши рабы  верны  и  когда
крепостной труд наполнял вселенную своими благоуханиями!
     О! как много я помню, и сколько мук я терплю от того, что так  много  и
так отчетливо помню! Я видел, как рушилось построенное  веками  здание,  как
люди лукавили и лгали, чтоб задержать уходившую от них жизнь, и  как,  назло
всем усилиям, мир с ужасающей быстротой наполнялся могилами. На моих  глазах
нежданно упала загадочная завеса, которая разом закрыла и  наше  прошлое,  и
наше  будущее.  Застигнутые  врасплох,  мы  тщетно  обращали  друг  к  другу
вопрошающие взоры: увы! мы не нашли в этих взорах ничего, кроме изумления!
     Те из нас, которые были сильны духом, поняли, что им ничего  больше  не
остается, как умереть. Все, что составляло  обаяние  жизни,  что  заставляло
дрожать в груди сердце - все разом перестало жить. Даже нити,  привязывавшие
к отечеству, - и те как бы порвались. Мы видели перед собой  Россию,  но  не
ту, которую привыкли любить. Любить эту новую Россию мы не  могли  принудить
себя, ненавидеть ее  -  не  имели  решимости.  Повторяю:  лучше  всего  было
умереть. Но - увы! смерть безжалостна даже в пощадах своих. Она щадит именно
тех. которые всего более  нуждаются  в  забвении  могилы.  Одного  из  таких
несчастных, которых не тронула ее коса - вы видите перед собой...


        "ПРИМЕЧАНИЯ  "

     Вводные статьи  к  "Господам  ташкентцам"  и  "Дневнику  провинциала  в
Петербурге" - А. М. Туркова
     Подготовка текста, а также текстологические разделы статей и примечаний
     В. Н. Баскакова -  "Господа  ташкентцы",  "Ташкентцы  приготовительного
класса (параллель пятая и последняя)", Д. М. Климовой - "Дневник провинциала
в Петербурге", "В больнице для умалишенных".
     Комментарии - Л. Р. Ланского

        "УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ, ПРИНЯТЫЕ В СПРАВОЧНО-БИБЛИОГРАФИЧЕСКОМ АППАРАТЕ ТОМА  "

     БВ - газета "Биржевые ведомости".
     ВЕ - журнал "Вестник Европы".
     Герцен - А. И. Герцен. Собр.  соч.  в  30-ти  томах,  Изд-во  АН  СССР,
1954-1966.
     ГМ - журнал "Голос минувшего".
     ИВ - журнал "Исторический вестник".
     Изд. 1873 - "Господа ташкентцы". Картины нравов. Сочинение М. Салтыкова
(Щедрина)"; СПб. 1873; "Дневник  провинциала  в  Петербурге".  Сочинение  М.
Салтыкова (Щедрина), СПб. 1873.
     Изд. 1881, 1885 -то же, издание второе, третье, СПб. 1881 и 1885.
     Изд. 1933-1941 - Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Собр. соч. в 20-ти  томах.
Гос. изд-во художественной литературы, М. 1933-1941.
     ИРЛИ - Институт русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.
     ЛH - непериодические сборники АН СССР "Литературное наследство".
     MB - газета "Московские ведомости".
     Некрасов - Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч.  и  писем  в  12-ти  томах,
Гослитиздат, 1948-1952.
     ОЗ - журнал "Отечественные записки".
     ПГ - "Петербургская газета".
     Р. вед. - газета "Русские ведомости".
     PB - журнал "Русский вестник".
     РМ - газета "Русский мир".
     PC - журнал "Русская старина".
     "Салтыков в воспоминаниях..." - сборник "M. E. Салтыков в воспоминаниях
современников". Предисловие, подготовка текста и комментарий С. А. Макашина,
Гослитиздат, М. 1957.
     СПб. вед. - газета "Санкт-Петербургские ведомости".
     ЦГИАЛ  -  Центральный  государственный  исторический   архив   СССР   в
Ленинграде.


        "ГОСПОДА ТАШКЕНТЦЫ  "

     Одна из наиболее известных  книг  Салтыкова  -  "Господа  ташкентцы"  -
возникла на рубеже 60-х и 70-х годов прошлого века и,  как  всегда  у  этого
писателя, была нерасторжимо связана с тогдашней  русской  действительностью.
За спадом в середине 60-х годов волны крестьянской революции Салтыков увидел
не только "вставшую из гроба николаевщину", не  только  свору  крепостников,
пытавшихся залечить нанесенную им реформой 19 февраля 1861 года (при всем ее
урезанном характере) рану, но  и  вступивший  на  арену  истории  российский
капитализм.
     Лелеянный писателем в конце 50-х и начале 60-х годов замысел "Книги  об
умирающих" (см. т. 3) претворился из плана сочинения,  которое  могло  стать
эпитафией крепостничеству, феодальному режиму, в объективно  сложившуюся  из
многих его произведений летопись тех усилий и ухищрений, которыми  продлевал
свое историческое существование обреченный строй.
     Капитализм оборачивался к Салтыкову отнюдь не теми своими сторонами,  в
которых заключалась его историческая прогрессивность, а  иными  -  мрачными,
цинически-деляческими, хищными.
     Салтыков "подозревал"  в  российской  буржуазии  "реформатора,  который
придет, старый храм разрушит, нового не возведет  и,  насоривши,  исчезнет".
Разница между этими и прежними хозяевами жизни -  всего  лишь  в  размахе  и
размере  аппетитов,  в   степени   хищнической   прыти.   Никаких   задатков
исторического творчества русская буржуазия, с его точки  зрения,  не  имеет.
Она всего лишь новый паразит на теле  народа,  усугубляющий  его  страдания.
Опустошение и ограбление - вот единственные плоды, которые она  приносит.  С
ее  появлением  на  общественной  арене  пульс  жизни   стал   лихорадочней,
безудержная алчность открыто и нагло вторглась во  все  сферы  человеческого
существования.
     Хищнический характер этой эпохи все более и более  явственно  определял
для писателя своеобразие переживаемого исторического момента.
     Уже в публицистике  Салтыкова  60-х  годов  показано  нарастание  этого
явления.   Взгляд   писателя   обостряется,   все   более   фиксируется   на
заинтересовавшем его общественном феномене, происходит, по выражению  А.  С.
Бушмина,  "последовательное  усиление  художественного  элемента   за   счет
публицистического" {А. С. Бушмин. Сатира Салтыкова-Щедрина, Изд-во АН  СССР,
М.-Л.  1959,  стр.   111.}.   Художественное   исследование   современности,
стремление классифицировать кишащую массу хищников порождает  цикл  "Господа
ташкентцы", эту своего рода галерею "героев" наступившего времени;
     Характер   эпохи,   когда,   по   толстовскому    выражению,    "все...
переворотилось и  только  укладывается",  изменение  "направления  жизни"  и
отсутствие в ней "цельности", на что Салтыков уже  давно  обратил  внимание,
заставляли его как художника напряженно размышлять о возможностях и способах
отражения тогдашней действительности.
     Является ли уделом писателя, да к тому же еще подцензурного, в эту пору
простое собирание материалов, а наиболее эффективными - малые  жанры?  Таким
вопросом задается  Салтыков,  готовя  к  печати  отдельное  издание  "Господ
ташкентцев".
     И хотя для себя лично он отвечает на этот вопрос утвердительно,  именуя
себя "собирателем материалов", а  всю  книгу  -  "этюдами",  но  он  все  же
предвидит появление "гениального писателя, имеющего  создать  новый  роман",
который выйдет из прежних рамок семейственности на  широчайшую  общественную
арену.
     В своем  окончательном  виде  "Господа  ташкентцы"  представляют  собой
сатирический цикл, по жанру родственный скорее "Помпадурам  и  помпадуршам",
чем "Дневнику провинциала в Петербурге".
     Переходный, колеблющийся между  уже  привычным  для  Салтыкова  жанром:
цикла  и  "искомым"  типом  общественного  романа,  характер  замысла  книги
обусловил еще большую, чем обычно у писателя, "вольность композиции. Так,  в
своем окончательном виде "Господа ташкентцы" вобрали в себя  ранее  отдельно
существовавший очерк "Митрофаны", ставший  "Введением"  к  книге,  а  главы,
посвященные "ташкентскому делу" - и в его весьма  расширительном,  и  в  его
более узком толковании ("Что такое "ташкентцы"?", "Ташкентцы-цивилизаторы" и
"Они же") -  предшествовали  тем,  которые  рисуют  происхождение  и  истоки
ташкентства и ташкентцев.
     "Сцепление глав чисто внешнее, - справедливо указывает Е.  Покусаев.  -
Литературная цельность отсутствует при наличии,  однако,  большой  жизненной
цельности"   {Е.   Покусаев.   Революционная    сатира    Салтыкова-Щедрина,
Гослитиздат, М. 1963, стр. 168.}. Последняя, разумеется, с  лихвой  искупает
композиционное несовершенство книги.
     В одной из рецензий Салтыков упрекал автора  романа  "Мандарин"  Н.  Д.
Ахшарумова,  рисовавшего  фигуру   современного   "дельца",   в   "некоторой
несмелости в изображении существенных черт главных действующих лиц" (см.  т.
9). "Господа ташкентцы"  отличаются  как  раз  поразительной  художественной
смелостью, дерзновенностью, с которой сатирик исследует и  обобщает  явления
новой действительности.
     "Его  типы  сразу  же  становятся  такими  же  популярными,  как   типы
Островского и т. д., - писал Н. Даниэльсон К. Марксу, посылая  ему  "Дневник
провинциала",  -  сатиры,  единственного,  уцелевшего  умного  представителя
литературного кружка Добролюбова - Щедрина.  -  Никто  не  умеет  лучше  его
подмечать пошлые стороны нашей общественной жизни и высмеивать их с  большим
остроумием" {Переписка К. Маркса и  Ф.  Энгельса  с  русскими  политическими
деятелями, М. 1951, стр. 92.}.
     Поводом для появления одного из самых блестящих сатирических  обобщений
Салтыкова  -  типа  "ташкентца"  -  послужили  события,  происшедшие   после
овладения Россией обширными территориями Средней Азии.
     Завоеванный в 1865 году Ташкент через  два  года  стал  центром  нового
Туркестанского генерал-губернаторства. Хлынувшая сюда орда чиновников быстро
навела в присоединенном крае свои  порядки,  занялась  откровенным  грабежом
местного населения, присвоением сумм, ассигнованных на казенные нужды.
     Имя Ташкента перешло из победных военных реляций  в  рубрики  уголовной
хроники. Эпизод ташкентской службы становится довольно частой подробностью в
биографиях уголовных преступников и скандалистов.
     "Читали вы о  том,  как  п