т  искусно  заправленные  концы  усов,  но
теперь  это  движение  уже  не  кажется  просто  инстинктивным,  а  выражает
какую-то-   озабоченность.   Голова   его    причесана    еще    тщательнее,
безукоризненные бакенбарды обрамливают блистающее свежестью лицо;  но  ничто
не напоминает ни о долгих часах туалета,  ни  о  томительных  совещаниях  по
поводу какого-нибудь непокорного волоска. Напротив того, кажется,  что  Пьер
исключительно поглощен заботами своей миссии, а  прическа  тут  так  себе...
пришла сама собою.
     Как произошла эта метаморфоза - я с точностью  объяснить  не  могу,  но
несомненно, что тут большую роль играло то случайное положение, которое Пьер
успел занять. Положения обязывают. С расширением  горизонтов  явления  самые
общеизвестные и бесспорные утрачивают свою резкость  и  даже  изменяют  свои
первоначальные названия. Глупость начинает называться благодушием, коварство
- дипломатией, мошенничество - искусством жить на свете. В чине  коллежского
регистратора Пьер был глуп; теперь, в чине штатского генерала,  он  сделался
благодушен. Глупость  неприятна,  и  ежели  не  представляет  положительного
порока, то, во всяком случае, никого не украшает; напротив того,  благодушие
есть качество очень положительное и по преимуществу украшающее...
     Пьер обошел всех по очереди; всем сказал слово ободрения и  надежды,  и
когда приблизился к моему соседу, то я совершенно явственно услышал  как  бы
случайно оброненное им слово: "шут"!
     Я понял, что это слово  было  пущено  по  моему  адресу,  и,  признаюсь
откровенно, весь вспыхнул от удовольствия. Это слово разом перенесло меня  к
милой односложности нашего школьного прошлого. Мало того:  оно  заключало  в
себе отпущение всех моих недавних проказ. Я просветлел и переминался с  ноги
на ногу в ожидании аудиенции. Я видел в нем уже не  товарища  и  не  глупца,
незаслуженно занявшего  завидное  положение,  а  какое-то  высшее  существо,
которому я обязан был принести в жертву все. "До  последней  капли  крови!",
"не щадя живота!", "не токмо за страх, но и за совесть!" - вот  единственные
формулы,  которые  бессознательно  выработывали  мои  мозги,  под   влиянием
внезапного прилива преданности. Наконец просители были удовлетворены,  и  мы
остались вдвоем.
     - Шут! - повторил он, но так мило, так бесконечно-благосклонно,  что  я
мог только произнести:
     - Ради стараться, ваше превосходительство!
     - Шут!
     Он с "небесною" улыбкой оглядел меня с головы до ног  и,  остановившись
на моем ополченском казакине, продолжал:
     - Ба! и старый друг на плечах!
     Я был побежден и уничтожен. Со слезами на глазах я рассказал  печальную
повесть моих грехопадений; признался ему во всем, даже...
     - Ваше превосходительство! Я  здесь  перед  вами...  как  перед  отцом!
казните,  но  не  отнимайте  от  меня  вашего  расположения!  -  заключил  я
прерывающимся от волнения голосом.
     Такая доверенность видимо польстила ему; он был  тронут  и  с  чувством
пожал мою руку. Прошедшее было забыто; будущее открывалось полное  надежд  и
загадочных предприятий. Он объяснил мне всю важность  предстоящих  задач  и,
постепенно развивая свои мысли, de fil en aiguille {слово за слово.}  пришел
наконец к тому, что он называл "la question du  telegue  russe"  {"вопрос  о
русской телеге".}. Этот вопрос, по его мнению, должен был явиться  отправным
пунктом нашей будущей цивилизующей деятельности.
     - Первоначальный  способ  передвижения,  -  говорил  он,  -  несомненно
представляется нам в собственных ногах человека. Неоспоримо, что прародители
наши двигались именно этим  способом,  удовлетворяя  своим  немногочисленным
нуждам. Тем же  способом  двигаемся  и  мы,  когда  находимся  внутри  жилищ
наших...
     - В недавнее время заведены "посыльные", которые  тоже...  -  осмелился
вставить я от себя.
     - Ну да, мы, наши  прародители  и  "посыльные"  -  все  это  пользуется
первоначальными способами передвижения.  Но  не  прерывай  меня,  mon  cher,
потому что мне нужно  высказать  мою  мысль  вполне.  Итак,  я  сказал,  что
первоначальный способ передвижения заключался в Пешковой ходьбе. Но по  мере
того, как человек порабощает природу и укрощает зверей, способы передвижения
усложняются; на смену Пешковой ходьбы является езда верхом, на четвероногих.
Выступает понятие о собственности, которая, на основании правила: omnia  mea
mecum porto {все свое ношу с собою.}, навьючивается, вместе с всадником,  на
одно и то же животное. Это уже шаг вперед, но, согласись со  мной,  что  шаг
очень ограниченный (я сделал знак головой и несколько  подкатил  глаза,  как
будто хотел сказать: oh! comme je vous comprends, mon general! {о! как я вас
понимаю, генерал!})... Собственность ничтожна, перевозочные средства тоже  -
вот ключ для объяснения  существования  народов  пастушеских,  кочевых.  Они
бродят, кочуют,  не  могут  усидеть  на  месте...  enfin,  tout  s'explique!
{словом, все ясно.} Наконец появляется телега -  этот  неудобный  и  тряский
экипаж! - но посмотри, какую он революцию произведет! Своею неудобностью  он
заставит обывателя остеречься излишних передвижений, и  тем  самым  привяжет
его к земле. Эта привязанность, с своей стороны, породит понятие  о  навозе.
Видя постепенное накопление  этого  удобрительного  материала,  простодушный
пастух спросит себя: что такое навоз? и в первый раз  задумается,  в  первый
раз осенится мыслью, что навоз, как и все в природе, существует не без цели.
Он начинает дорожить навозом, он видит в нем ses penates et ses lares {своих
пенатов и ларов.} - и вот устраивает около него свое жилище и, незаметно для
самого себя, вступает в период оседлости (oh! comme je vous comprends! comme
je vous comprends, mon general!). Понимаешь? Человек заводит телегу, и этого
простого факта, который чуть ли не каждый день проходит перед нашими глазами
незамеченным, совершенно достаточно, чтоб он приобрел элементарные понятия о
навозе и навсегда оставил кочевые привычки! Но этого мало: имея  телегу,  он
полагает основание прочной  цивилизации  (oh,  comme  je  vous  comprends!).
Понимаешь ли ты, какую радикальную реформу мы можем сразу произвести в  быте
этих несчастных бродяг, ничем не рискуя, ничего даже с собою  не  принося...
кроме телеги! кроме простой русской телеги! Aussi, je leur en donnerai... du
telegue! {Так вот я дам им... телегу!} Га!
     Он кончил, а я стоял и все слушал. Я удивлялся только тому: как это мне
самому сто раз не пришли в голову мысли столь простые и естественные. Каждый
день я вижу сотни телег, а никогда-таки не приходило на  мысль,  что  тут-то
именно и сидит вся суть цивилизующего русского  дела.  По-видимому,  и  Пьер
убедился, что я понял его намерения, потому что прервал  свои  объяснения  и
ласково сказал мне:
     - Ну, на первый раз  довольно!  Я  сегодня  же  доложу  о  тебе  нашему
генералу, и мы запишем тебя в гвардию. Да, mon cher, и  у  нас,  ташкентцев,
есть свои чернорабочие и свои гвардейцы! Que veux-tu! {Ничего не поделаешь!}
Первые - это так  называемые  les  pionniers  de  la  civilisation  {пионеры
цивилизации.}, они идут вперед,  прорубают  просеки,  пускают  кровь  и  так
далее.  Все  эти  люди,  которых  ты  сейчас  у  меня  видел,  -   все   это
кровопускатели. Если они погибают, то, в общем ходе дела, это почти остается
незамеченным.  Этих  кровопускателей   каждую   минуту   нарождается   такое
множество, что они так и лезут из всех щелей на  смену  друг  другу.  Совсем
другое дело - наша цивилизационная гвардия. Люди гвардии не  прорубают  сами
просек,  а  только  указывают  и  дирижируют  работами.  Им  не  позволяется
погибать, потому что им ведется подробный счет.  Сверх  того,  они  получают
двойные прогонные и порционные деньги!
     Должно быть, впечатление, произведенное  на  меня  последними  словами,
было особенно сильно, потому что Накатников благосклонно улыбнулся и сказал:
     - Понимаю! соловья баснями не кормят! C'est juste! {Правильно!} Желание
скорей  разрешить  вопрос  "о  получении"   с   твоей   стороны   совершенно
естественно, особливо если принять во внимание, что "старый друг",  которого
ты так добросовестно хранишь на плечах, должен  как  можно  скорее  уступить
место новому другу,  более  приличной  наружности.  Завтра  это  дело  будет
покончено, а покамест...
     Он дал мне некрупную ассигнацию и отпустил от себя,  потому  что  новые
толпы просителей ожидали его. Я не шел домой, а летел, точно у меня  выросли
сзади крылья. По дороге я забежал в Палкин трактир и разом съел  две  порции
бифштекса.

                                   -----

     Целый день я получал деньги.
     Когда я пришел в главное казначейство и явился к тамошнему генералу (на
всяком месте есть свой генерал), то даже этот, по-видимому, нечувствительный
человек  изумился  разнообразию  параграфов  и  статей,  которые   я   сразу
предъявил! А что всего важнее, денег потребовалась куча неслыханная, ибо  я,
в качестве ташкентского гвардейца, кроме собственных подъемных, порционных и
проч., получал еще и другие суммы, потребные  преимущественно  на  заведение
цивилизующих средств...

                      " 15. Цивилизующие средства.

     Ст. 20. Заготовление телег.

                        " 26. Береговое довольствие.

     Ст. 14. Призрение шлющихся и охочих людей. И т. д. и т. д.

     Я считал деньги с утра и  до  пяти  часов.  Сеня  Броненосный,  который
получал  при  этом  свои  тощие  ординарные  порционы  и   прогоны,   только
облизывался.
     Я помню, что в этот день я все помнил.
     Я помню, что на другой день я отправился  на  железную  дорогу  и  взял
место в спальном вагоне второго класса.
     Я помню, что был одет в хорошее платье, что  ел  хорошее  кушанье,  что
старая ополченка была спрятана в чемодан. Через плечо у меня висела дорожная
сумка, в которой хранились казенные деньги.
     Все это я помню...

                                   -----

     Но каким образом я очутился в Ростове-на-Дону?!! И не в хорошем платье,
а в моей старой ополченской поддевке?!! Где моя сумка?!!

                                   -----

     Ужели я  приехал  сюда  единственно  для  того,  чтоб  познакомиться  с
градским головою Байковым, которого я, впрочем, не видал?!!
     Не может быть!

                                   -----

     Я помню: я ехал...
     Я ехал, я ехал, я ехал...
     Я ехал.
     Вероятно, по дороге я засмотрелся на какую-нибудь постороннюю  губернию
и...
     Господи!
     Тут есть  какое-то  волшебство.  Злой  волшебник  превратил  в  Ташкент
Рязанскую губернию... Рязанскую или Тульскую?!
     Я помню: я пил...

                                   -----

     В Таганроге меня арестовали.
     - Откуда? куда? - спрашивали меня.
     - Я помню: я ехал...
     - Где казенная сумка?
     - Я помню: я пил...
     Что случилось? где я нахожусь?
     Кругом меня ходят какие-то тени и говорят: "стоя  на  рубеже"...  Потом
приходят другие тени и говорят: "le principe du telegue russe"...
     " 15. Ст. 20. Заготовление телег!!
     Но ведь надобны же средства, mon cher! Телега... конечно,  это  не  бог
знает драгоценность какая, но ведь надо построить ее! Где  средства?  Где  ж
средства... коли я их все пропил... mon cher!


        "ОНИ ЖЕ "

     Ах! как я тогда себя вел!
     Ташкент еще завоеван не был; на Западе дело  было  покончено;  мы  были
свободны, но страсть к завоеваниям не умирала.
     Ничего другого не оставалось, как обратиться внутрь...
     Я  помню,  это  было  летом.  Петербург  погибал,   стихии   смешались.
Наводнение следовало за наводнением; Адмиралтейство уже уплыло;  с  часу  на
час ожидали, что  поплывет  Петропавловская  крепость.  Публицисты  гремели,
общественное   мнение   требовало   быстрой   и   действительной   немезиды.
Образовались,  как  водится,  под  предводительством  отставных   генералов,
несколько  частных  компаний  "для  искоренения  зла";   акции   разбирались
нарасхват, тем более что цена им была назначена копейка серебром. Как в 1612
году,  общество  пыталось  спасти  себя  само,  без  разрешения  начальства.
Объявлен  был   поход   против   неблагонадежных   элементов;   крестоносцев
потребовалось множество. К одной из таких компаний,  под  названием  "Робкое
усилие благонамеренности", приступил и я.
     Как только кто-нибудь кликнет клич - я тут. Не успеет еще  генерал  (не
знаю почему, но мне всегда представляется, что кличет клич  всегда  генерал)
рот  разинуть,  как  уже  я  вырастаю  из-под  земли  и  трепещу  пред   его
превосходительством. Где бы я ни был, в  каком  бы  углу  ни  скитался  -  я
чувствую.  Сначала   меня   мутит,   потом   начинают   вытягиваться   ноги,
вытягиваются, вытягиваются, бегут,  бегут,  и  едва  успеет  вылететь  звук:
"Ребята! с нами бог!" - я тут.
     - Куда прикажете, вашество?
     - А! ты опять здесь!
     - Точно так, вашество!
     - Благодарю, мне люди нужны!
     Так именно было и тогда. Не помню, в  какой  губернии  я  скитался,  но
помню,  в  кармане  не  было  ни  гроша.  И  еще  помню:   мера   беззаконий
исполнилась...   Взять    тройку,    подтянуться    кушаком,    подкрепиться
тремя-четырьмя рюмками очищенной, сесть в телегу, перекреститься -  все  это
было  делом  одной  минуты.  Затем   скакать,   скакать   и   скакать...   И
действительно,  я  прискакал  в  тот  момент,   когда   генерал   произносил
возмутительную речь. Эта речь произвела на меня такое глубокое  впечатление,
что я и теперь помню ее от слова до слова.  "Господа!  -  сказал  он,  -  не
посрамимся, но ляжем костьми. Так, милостивые  государи,  говорил  блаженной
памяти его высочество великий князь Святослав Игоревич, намереваясь вступить
в сокрушительный бой с Иоанном Цимисхием"... Генерал остановился,  покраснел
и прибавил: "Господа! я не оратор, но, как человек  русский,  могу  сказать:
ребята, наша взяла!.."
     В это самое время я вошел. К удивлению, приемная зала  была  уже  полна
соискателей всех возрастов, состояний и  наций.  Очевидно,  мутило  не  меня
одного. Фонды компании в одну  минуту  возвысились  с  копейки  до  ломаного
гроша. Сочувствующие, желающие поживиться, теснились,  толкали  друг  друга,
бросали кругом завистливые взгляды, так  что  генерал,  чтобы  предотвратить
несчастие, должен был сказать: "Господа! не торопитесь!  всем  будет  место!
мне люди нужны!" И затем, обращаясь к  одному  из  приближенных,  продолжал:
"Какой, однако, прекрасный наплыв чувств!"
     Нас тут же всех поголовно переписали  и  велели  немедленно  явиться  в
правление для окончательного распределения по  отрядам  (par  escouades).  Я
помню, в числе соискателей меня в особенности  поразил  один  инородец:  при
трехаршинном  росте  и  соразмерной  тучности  он  выражал   такую   угрюмую
решительность, что самые невинные люди немедленно во  всем  сознавались  при
одном его приближении.
     Генерал наш долго любовался им, но, заметив, что  это  предпочтение  во
многих  начинает  возбуждать  чувство  патриотической  ревности,  тотчас  же
поспешил разуверить нас. "Господа! - сказал он, -  не  думайте,  прошу  вас,
чтобы у нас требовались исключительно люди сверхъестественного роста! Нет! -
в  нашем  предприятии  найдется  место  для  людей  всякого  роста,   всякой
комплекции.  Одно  непременное  условие   -   это   русская   душа!"   Слово
"непременное" генерал произнес с особым ударением.
     - А немцу можно? - раздался в толпе чей-то голос.
     Небесная улыбка озарила лицо генерала.
     - Немцу - можно! немцу всегда можно! потому что у немца всегда  русская
душа! - сказал он с энтузиазмом и, обращаясь вновь к  своему  приближенному,
прибавил: - О, если бы все русские обладали такими  русскими  душами,  какие
обыкновенно бывают у немцев!
     Генерал на минуту задумался и пожевал губами.
     - Наполеон Третий сказал правду, - произнес он, как бы  в  раздумье,  -
что такое истинный француз? спросил он себя  в  одну  из  трудных  минут,  и
отвечал: истинный француз есть тот, который  исполняет  приказания  генерала
Пьетри! И с тех пор, как он сказал себе это, все у него пошло хорошо!
     - Так точно, ваше пр-ство! - прогремели мы хором.
     Инородец шевелил глазами и простирал руки. Наконец перепись  кончилась.
Оказалось 666 соискателей; из них 400 (все-таки большинство!)  русских,  200
немцев с русскими душами, тридцать три инородца без души, но с развитыми му-
скулами, и 33 поляка. Последних генерал тотчас же вычеркнул  из  списка.  Но
едва он успел отдать соответствующее приказание, как "безмозглые" обнаружили
строптивость, свойственную этой легко воспламеняющейся нации.
     - Мы тоже русские! - с наглостию говорили они. -  У  нас  тоже  русские
души!
     - Но вы католики, господа! - усовещивал генерал, - а этого я ни в каком
случае потерпеть не могу!
     - Какие мы католики -- мы и в церкви никогда не бываем!
     - А! если так - это другое дело! но, предваряю, худо  будет  тому,  кто
солгал...
     И затем, приказав восстановить поляков в  правах  и  обращаясь  к  нам,
прибавил:
     - Ну, теперь с богом, господа!
     С этими словами председатель компании "Робкое усилие благонамеренности"
удалился в кабинет, оставив всех очарованными...
     Счастливые,  обласканные,  мы  гурьбой  выходили  от  него   и   весело
разговаривали.
     - Ангел! - говорили одни.
     - Какое знание человеческого сердца! - рассуждали другие.
     Я лично был в таком энтузиазме,  что,  подходя  к  Палкину  трактиру  и
встретивши "стриженую", которая шла по Невскому,  притоптывая  каблучками  и
держа под мышкой книгу, не воздержался, чтобы не сказать:
     - Тише! Ммеррзавка!

     Почему я это сказал, я до сих пор объяснить себе не могу. Но оказалось,
что я попал метко, потому что негодная побледнела, как полотно,  и  поскорей
села на извозчика, чтоб избежать народной немезиды. Есть какой-то  инстинкт,
который в важных случаях подсказывает человеку его действия, и я никогда  не
раскаивался, повинуясь этому инстинкту. Так, например, когда  я  цивилизовал
на Западе, то не иначе входил в  дом  пана,  как  восклицая:  "А  ну-те  вы,
такие-сякие, "кши, пши, вши", рассказывайте! думаете ли вы, что "надзея" еще
с вами?"
     Я очень хорошо понимал, что остроумного  тут  нет  ничего.  "Надзея"  -
надежда, "сметанка" - сливки, "до зобачения" - до свидания, -  конечно,  все
это слова очень обыкновенные, но - странное  дело  -  мы,  просветители,  не
могли выносить их. Нам казалось, ну как не бить  людей,  которые  произносят
такие слова? Но в то же время, я был убежден,  что  паны  найдут  мою  шутку
необыкновенно веселою. И  действительно,  они  просто  надрывали  животы  от
смеха, когда я произносил свое приветствие. (Каюсь, этому смеху многие  даже
были обязаны своим спасением.)
     - О! какой пан  милий!  -  восклицали  они  хором...  Милий!  заметьте,
"милий", а не "милый"! Ах, прах вас побери!
     Точно так было и теперь.
     По-видимому, я не сказал ничего, а вышло, что сказал  очень  многое.  К
несчастию, я был голоден, и к тому не имел  свободного  времени  следить  за
негодяйкой. Однако я все-таки  был  доволен,  что  успел  изубытчить  ее  на
четвертак, который она должна была заплатить извозчику.
     У Палкина была почти такая же давка, как и в генеральской приемной, так
как все мы,  на  первый  случай,  получили  по  нескольку  монет  и  спешили
вознаградить себя за дни недобровольного воздержания, которое каждый из  нас
перед тем вытерпел. Но замечательно, что никто не спрашивал себе горячего, а
все насыщались как-то непоследовательно, урывками, большею частью солеными и
копчеными закусками, заедая ими водку. Трехаршинный инородец был тоже здесь,
но водки не пил,  а  выпил  жбан  кислых  щей  и  съел  четверть  жеребенка.
Проглотив последний кусок, он отяжелел и долгое время не мог  даже  моргнуть
гла