сшими?
Отчего бы это? Впрочем, подобные вопросы ни к чему не ведут.
 
   Когда Константин Диомидыч, вытвердив, наконец,  тальберговский  этюд,
спустился из своей чистой и веселенькой комнаты в гостиную, он уже  зас-
тал все домашнее общество собранным. Салон уже начался. На  широкой  ку-
шетке, подобрав под себя ноги и вертя в руках новую французскую брошюру,
расположилась хозяйка; у окна за пяльцами сидели: с одной  стороны  дочь
Дарьи Михайловны, а с другой m-lle Boncourt - гувернантка, старая и  су-
хая дева лет шестидесяти, с накладкой черных волос под разноцветным чеп-
цом и хлопчатой бумагой в ушах; в углу, возле двери, поместился Басистов
и читал газету, подле него Петя и Ваня играли в шашки,  а  прислонясь  к
печке и заложив руки за спину, стоял господин небольшого роста,  взъеро-
шенный и седой, с смуглым лицом и беглыми черными глазками - некто Афри-
кан Семеныч Пигасов.
 
   Странный человек был этот господин Пигасов. Озлобленный противу всего
и всех - особенно против женщин, - он бранился с утра до вечера,  иногда
очень метко, иногда довольно тупо, но всегда с  наслаждением.  Раздражи-
тельность его доходила до ребячества; его смех, звук его голоса, все его
существо казалось пропитанным желчью. Дарья Михайловна охотно  принимала
Пигасова: он потешал ее своими выходками. Они точно были довольно забав-
ны. Все преувеличивать было его страстью. Например: о каком бы несчастье
при нем ни говорили - рассказывали ли ему, что  громом  зажгло  деревню,
что вода прорвала мельницу, что мужик себе топором руку  отрубил,  -  он
всякий раз с сосредоточенным ожесточением спрашивал: "А как ее зовут?" -
то есть как зовут женщину, от которой  произошло  то  несчастие,  потому
что, по его уверениям, всякому несчастию причиной женщина, сто'ит только
хорошенько вникнуть в дело. Он однажды бросился на  колени  перед  почти
незнакомой ему барыней, которая приставала к нему с угощением,  и  начал
слезно, но с написанной на лице яростью умолять ее, чтобы она его  поща-
дила, что он ничем перед ней не провинился и вперед у ней никогда не бу-
дет. Раз лошадь помчала под гору одну из прачек Дарьи Михайловны,  опро-
кинула ее в ров и чуть не убила. Пигасов с тех пор иначе не называл  эту
лошадь, как добрый, добрый конек, а самую гору и ров находил чрезвычайно
живописными местами. Пигасову в жизни не повезло - он эту дурь и  напус-
тил на себя. Он происходил от бедных родителей. Отец его занимал  разные
мелкие должности, едва знал грамоте и не заботился  о  воспитании  сына;
кормил, одевал его - и только. Мать его баловала, но скоро умерла. Пига-
сов сам себя воспитал, сам определил себя в  уездное  училище,  потом  в
гимназию, выучился языкам, французскому, немецкому и даже латинскому,  и
выйдя из гимназии с отличным аттестатом, отправился в Дерпт, где  посто-
янно боролся с нуждою, но выдержал трехгодичный курс до  конца.  Способ-
ности Пигасова не выходили из разряда обыкновенных; терпением и  настой-
чивостью он отличался, но особенно сильно было в нем чувство честолюбия,
желание попасть в хорошее общество, не отстать от других, назло  судьбе.
Он и учился прилежно и в Дерптский университет поступил  из  честолюбия.
Бедность сердила его и развила в нем наблюдательность  и  лукавство.  Он
выражался своеобразно; он смолоду присвоил себе особый  род  желчного  и
раздражительного красноречия. Мысли его не возвышались над  общим  уров-
нем; а говорил он так, что мог казаться не только умным, но  даже  очень
умным человеком. Получив степень кандидата,  Пигасов  решился  посвятить
себя ученому званию: он понял, что на всяком другом поприще он бы  никак
не мог угнаться за своими товарищами (он старался выбирать их из высшего
круга и умел к ним подделаться, даже льстил им, хотя  все  ругался).  Но
тут в нем, говоря попросту, материала не хватило. Самоучка не из любви к
науке, Пигасов в сущности знал слишком мало.  Он  жестоко  провалился  в
диспуте, между тем как живший с ним в одной комнате другой студент,  над
которым он постоянно смеялся, человек весьма ограниченный, но получивший
правильное и прочное воспитание,  восторжествовал  вполне.  Неудача  эта
взбесила Пигасова: он бросил в огонь все свои книги и тетради и поступил
на службу. Сначала дело пошло недурно: чиновник он  был  хоть  куда,  не
очень распорядительный, зато крайне самоуверенный и бойкий; но ему захо-
телось поскорее выскочить в люди - он запутался, споткнулся и  принужден
был выйти в отставку. Года три просидел он у себя  в  благоприобретенной
деревеньке и вдруг женился на богатой, полуобразованной помещице,  кото-
рую поймал на удочку своих развязных и насмешливых манер. Но нрав  Пига-
сова уже слишком раздражился и скис; он тяготился семейной жизнью... Же-
на его, пожив с ним несколько лет, уехала тайком в Москву и продала  ка-
кому-то ловкому аферисту свое имение, а Пигасов только  что  построил  в
нем усадьбу. Потрясенный до основания этим последним ударом, Пигасов за-
теял было тяжбу с женою, но ничего не выиграл...  Он  доживал  свой  век
одиноко, разъезжал по соседям, которых бранил за глаза и даже в глаза  и
которые принимали его с каким-то напряженным полухохотом, хотя серьезно-
го страха он им не внушал, - и никогда книги в руки не брал. У него было
около ста душ; мужски его не бедствовали.
 
   - А! Constantin! - проговорила Дарья Михайловна,  как  только  Панда-
левский вошел в гостиную. - Аlexandrine будет?
 
   - Александра Павловна велели вас  благодарить  и  за  особенное  удо-
вольствие себе поставляют, - возразил Константин Диомидыч, приятно раск-
ланиваясь на все стороны и прикасаясь толстой, но белой ручкой с  ногтя-
ми, остриженными треугольником, к превосходно причесанным волосам.
 
   - И Волынцев тоже будет?
 
   - И они-с.
 
   - Так как же, Африкан Семеныч, - продолжала Дарья  Михайловна,  обра-
тясь к Пигасову, - по-вашему, все барышни неестественны?
 
   У Пигасова губы скрутились набок, и он нервически задергал локтем.
 
   - Я говорю, - начал он неторопливым голосом - он в самом сильном при-
падке ожесточения говорил медленно и отчетливо, - я говорю, что  барышни
вообще - о присутствующих, разумеется, я умалчиваю...
 
   - Но это не мешает вам и о них думать, - перебила Дарья Михайловна.
 
   - Я о них умалчиваю, - повторил Пигасов. - Все барышни  вообще  неес-
тественны в высшей степени - неестественны в выражении чувств своих. Ис-
пугается ли, например, барышня, обрадуется ли чему или  опечалится,  она
непременно сперва придаст телу своему какой-нибудь эдакий изящный  изгиб
(и Пигасов пребезобразно выгнул свой стан и оттопырил руки) и  потом  уж
крикнет: ах! или засмеется, или заплачет. Мне, однако (и тут Пигасов са-
модовольно улыбнулся), удалось-таки добиться однажды  истинного,  непод-
дельного выражения ощущения от одной замечательно неестественной  барыш-
ни!
 
   - Каким это образом?
 
   Глаза Пигасова засверкали.
 
   - Я ее хватил в бок осиновым колом сзади. Она как взвизгнет, а я  ей:
браво! браво! Вот это голос природы, это был  естественный  крик.  Вы  и
вперед всегда так поступайте.
 
   Все в комнате засмеялись.
 
   - Что вы за пустяки говорите, Африкан Семеныч!  -  воскликнула  Дарья
Михайловна. - Поверю ли я, что вы станете девушку толкать колом в бок!
 
   - Ей-богу, колом, пребольшим колом, вроде тех, которые  употребляются
при защите крепостей.
 
   - Mais c'est une horreur ce que vous dites la, monsieur1, -  возопила
m-lle Boncourt, грозно посматривая на расхохотавшихся детей. ----
   1 Да ведь это ужас, что вы говорите, сударь ( франц.).
 
   - Да не верьте ему, - промолвила Дарья Михайловна, - разве вы его  не
знаете?
 
   Но негодующая француженка долго не могла  успокоиться  и  все  что-то
бормотала себе под нос.
 
   - Вы можете мне не верить, - продолжал хладнокровным голосом Пигасов,
- но я утверждаю, что я сказал сущую правду. Кому ж это знать,  коли  не
мне? После этого вы, пожалуй, также не поверите, что наша соседка  Чепу-
зова, Елена Антоновна, сама, заметьте сама, мне рассказала, как она умо-
рила своего родного племянника?
 
   - Вот еще выдумали!
 
   - Позвольте, позвольте! Выслушайте и судите сами. Заметьте, я на  нее
клеветать не желаю, я ее даже люблю, насколько, то  есть,  можно  любить
женщину; у ней во всем доме нет ни одной книги, кроме календаря,  и  чи-
тать она не может иначе, как вслух - чувствует от этого упражнения испа-
рину и жалуется потом, что у ней глаза пупом полезли... Словом,  женщина
она хорошая, и горничные у ней толстые. Зачем мне на нее клеветать?
 
   - Ну! - заметила Дарья Михайловна, -  взобрался  Африкан  Семеныч  на
своего конька - теперь не слезет с него до вечера.
 
   - Мой конек... А у женщин их целых три, с которых они никогда не сле-
зают - разве когда спят.
 
   - Какие же это три конька?
 
   - Попрек, намек и упрек.
 
   - Знаете ли что, Африкан Семеныч, - начала Дарья Михайловна, - вы не-
даром так озлоблены на женщин. Какая-нибудь, должно быть, вас...
 
   - Обидела, вы хотите сказать? - перебил ее Пигасов.
 
   Дарья Михайловна немного смутилась; она вспомнила о несчастном  браке
Пигасова... и только головой кивнула.
 
   - Меня одна женщина, точно, обидела, - промолвил Пигасов,  -  хоть  и
добрая была, очень добрая...
 
   - Кто же это такая?
 
   - Мать моя, - произнес Пигасов, понизив голос.
 
   - Ваша мать? Чем же она могла вас обидеть?
 
   - А тем, что родила...
 
   Дарья Михайловна наморщила брови.
 
   - Мне кажется, - заговорила она, - разговор наш  принимает  невеселый
оборот... Constantin, сыграйте нам новый этюд Тальберга... Авось,  звуки
музыки укротят Африкана Семеныча. Орфей укрощал же диких зверей.
 
   Константин Диомидыч сел за фортепьяно и сыграл этюд весьма удовлетво-
рительно. Сначала Наталья Алексеевна слушала со вниманием,  потом  опять
принялась за работу.
 
   - Merci, c'est charmant2, -  промолвила  Дарья  Михайловна,  -  люблю
Тальберга. Il est si distinque3. Что  вы  задумались,  Африкан  Семеныч?
----
   2 Благодарю, это очаровательно (франц.).
   3 Он так изыскан (франц.).
 
   - Я думаю, - начал медленно Пигасов, - что есть три разряда эгоистов:
эгоисты, которые сами живут и жить дают другим;  эгоисты,  которые  сами
живут и не дают жить другим; наконец эгоисты, которые и сами не живут  и
другим не дают... Женщины большею частию принадлежат к третьему разряду.

   - Как это любезно! Одному я только удивляюсь, Африкан Семеныч,  какая
у вас самоуверенность в суждениях: точно вы никогда ошибиться не можете.

   - Кто говорит! и я ошибаюсь; мужчина тоже может ошибаться. Но  знаете
ли, какая разница между ошибкою нашего брата и ошибкою женщины? Не знае-
те? Вот какая: мужчина может, например, сказать, что дважды два - не че-
тыре, а пять или три с половиною; а женщина скажет,  что  дважды  два  -
стеариновая свечка.
 
   - Я уже это, кажется, слышала от вас... Но позвольте спросить,  какое
отношение имеет ваша мысль о трех родах эгоистов к  музыке,  которую  вы
сейчас слышали?
 
   - Никакого, да я и не слушал музыки.
 
   - Ну, ты, батюшка, я вижу, неисправим, хоть брось, - возразила  Дарья
Михайловна, слегка искажая грибоедовский стих. - Что же вы любите,  коли
вам и музыка не нравится? литературу, что ли?
 
   - Я литературу люблю, да только не нынешнюю.
 
   - Почему?
 
   - А вот почему. Я недавно переезжал через Оку на  пароме  с  каким-то
барином. Паром пристал к крутому месту: надо было втаскивать экипажи  на
руках. У барина была коляска претяжелая. Пока перевозчики надсаживались,
втаскивая коляску на берег, барин так кряхтел, стоя на пароме, что  даже
жалко его становилось ... Вот, подумал я, новое применение системы  раз-
деления работ! Так и нынешняя литература: другие везут, дело  делают,  а
она кряхтит.
 
   Дарья Михайловна улыбнулась.
 
   - И это называется воспроизведением современного  быта,  -  продолжал
неугомонный Пигасов, - глубоким сочувствием к  общественным  вопросам  и
еще как-то... Ох, уж эти мне громкие слова!
 
   - А вот женщины, на которых вы так нападаете, - те по крайней мере не
употребляют громких слов.
 
   Пигасов пожал плечом.
 
   - Не употребляют, потому что не умеют.
 
   Дарья Михайловна слегка покраснела.
 
   - Вы начинаете дерзости говорить, Африкан Семеныч! - заметила  она  с
принужденной улыбкой.
 
   Все затихло в комнате.
 
   - Где это Золотоноша? - спросил вдруг один из мальчиков у Басистова.
 
   - В Полтавской губернии, мой милейший, - подхватил Пигасов, - в самой
Хохландии. (Он обрадовался случаю переменить разговор.) - Вот мы  толко-
вали о литературе, - продолжал он, - если б у меня были лишние деньги, я
бы сейчас сделался малороссийским поэтом.
 
   - Это что еще? хорош поэт!- возразила Дарья Михайловна,  -  разве  вы
знаете по-малороссийски?
 
   - Нимало; да оно и не нужно.
 
   - Как не нужно?
 
   - Да так же, не нужно. Стоит только взять лист бумаги и написать  на-
верху: "Дума"; потом начать так: "Гой, ты доля моя,  доля!"  или:  "Седе
казачино Наливайко на кургане!", а там: "По-пид горою, по-пид  зелено'ю,
грае, грае воропае, гоп! гоп!" или что-нибудь в этом роде. И дело в шля-
пе. Печатай и издавай. Малоросс прочтет, подопрет рукою щеку и непремен-
но заплачет, - такая чувствительная душа!
 
   - Помилуйте! - воскликнул Басистов. - Что вы это такое говорите?  Это
ни с чем не сообразно. Я жил в Малороссии, люблю ее и  язык  ее  знаю...
"грае, грае воропае" - совершенная бессмыслица.
 
   - Может быть, а хохол все-таки заплачет. Вы говорите: язык... Да раз-
ве существует малороссийский язык? Я попросил раз одного хохла перевести
следующую, первую попавшуюся мне фразу: "Грамматика есть искусство  пра-
вильно читать и писать". Знаете, как он это перевел: "Храматыка  е  выс-
кусьтво правыльно чытаты ы пысаты... " Что ж, это язык,  по-вашему?  са-
мостоятельный язык? Да скорей, чем с этим согласиться, я готов позволить
лучшего своего друга истолочь в ступе...
 
   Басистов хотел возражать.
 
   - Оставьте его, - промолвила Дарья Михайловна, - ведь вы  знаете,  от
него, кроме парадоксов, ничего не услышишь.
 
   Пигасов язвительно улыбнулся. Лакей вошел и доложил о  приезде  Алек-
сандры Павловны и ее брата.
 
   Дарья Михайловна встала навстречу гостям.
 
   - Здравствуйте, Аlexandrine! - заговорила она, подходя к ней,  -  как
вы умно сделали, что приехали... Здравствуйте, Сергей Павлыч!
 
   Волынцев пожал Дарье Михайловне руку и подошел к Наталье Алексеевне.
 
   - А что, этот барон, ваш новый знакомый, приедет сегодня?  -  спросил
Пигасов.
 
   - Да, приедет.
 
   - Он, говорят, великий филозо'ф: так Гегелем и брызжет.
 
   Дарья Михайловна ничего не отвечала, усадила Александру  Павловну  на
кушетку и сама поместилась возле нее.
 
   - Философия, - продолжал Пигасов, -  высшая  точка  зрения!  Вот  еще
смерть моя - эти высшие точки зрения. И что можно  увидать  сверху?  Не-
бось, коли захочешь лошадь купить, не с каланчи на нее смотреть станешь!

   - Вам этот барон хотел привезти статью какую-то? - спросила Александ-
ра Павловна.
 
   - Да, статью, - отвечала с преувеличенною небрежностью  Дарья  Михай-
ловна, - об отношениях торговли к промышленности в России... Но не  бой-
тесь: мы ее здесь читать не станем... я вас не за тем позвала. Le  baron
est aussi aimable que savant4. И так хорошо говорит по-русски! C'est  un
vrai torrent... il vous entraine5. ----
   4 Барон столь же любезен, как и учен (франц.).
   5 Это настоящий поток... он так и увлекает вас (франц.).
 
   - Так хорошо по-русски говорит, - проворчал Пигасов, - что заслужива-
ет французской похвалы.
 
   - Поворчите еще, Африкан Семеныч, поворчите... Это очень идет к вашей
взъерошенной прическе... Однако что  же  он  не  едет?  Знаете  ли  что,
messieurs et mesdames, - прибавила Дарья Михайловна, взглянув кругом,  -
пойдемте в сад... До обеда еще около часу осталось, а погода славная...
 
   Все общество поднялось и отправилось в сад.
 
   Сад у Дарьи Михайловны доходил до самой реки. В нем было много старых
липовых аллей, золотисто-темных и душистых, с изумрудными просветами  по
концам, много беседок из акаций и сирени.
 
   Волынцев вместе с Натальей и m-lle Boncourt забрались в  самую  глушь
сада. Волынцев шел рядом с Натальей и молчал. M-lle  Boncourt  следовала
немного поодаль.
 
   - Что же вы делали сегодня? - спросил, наконец, Волынцев,  подергивая
концы своих прекрасных темно-русых усов.
 
   Он чертами лица очень походил на  сестру;  но  в  выражении  их  было
меньше игры и жизни, и глаза его, красивые и  ласковые,  глядели  как-то
грустно.
 
   - Да ничего, - отвечала Наталья, - слушала, как Пигасов бранится, вы-
шивала по канве, читала.
 
   - А что такое вы читали?
 
   - Я читала... историю крестовых походов, - проговорила Наталья с  не-
большой запинкой.
 
   Волынцев посмотрел на нее.
 
   - А! - произнес он наконец, - это должно быть интересно.
 
   Он сорвал ветку и начал вертеть ею по воздуху. Они прошли  еще  шагов
двадцать.
 
   - Что это за барон, с которым ваша матушка познакомилась?  -  спросил
опять Волынцев.
 
   - Камер-юнкер, приезжий; maman его очень хвалит.
 
   - Ваша матушка способна увлекаться.
 
   - Это доказывает, что она еще очень молода сердцем,  -  заметила  На-
талья.
 
   - Да. Я скоро пришлю вам вашу лошадь. Она уже почти совсем  выезжена.
Мне хочется, чтобы она с места поднимала в галоп, и я этого добьюсь.
 
   - Меrci... Однако мне совестно. Вы сами ее выезжаете ...  это,  гово-
рят, очень трудно...
 
   - Чтобы доставить вам малейшее удовольствие, вы знаете, Наталья Алек-
сеевна, я готов... я... и не такие пустяки...
 
   Волынцев замялся.
 
   Наталья дружелюбно взглянула на него и еще раз сказала: merci.
 
   - Вы знаете - продолжал Сергей Павлыч после долгого молчанья,  -  что
нет такой вещи... Но к чему я это говорю! ведь вы все знаете.
 
   В это мгновение в доме прозвенел колокол.
 
   - Аh! la cloche du diner! - воскликнула m-lle Boncourt. - Rentrons.6
 
   "Quel dommage, - подумала про себя старая француженка,  взбираясь  на
ступеньки балкона вслед за Волынцевым и Натальей, - quel dommage que  ce
charmant garcon ait si peu de ressources dans la conversation..."7 - что
по-русски можно так перевести: ты, мой милый,  мил,  но  плох  немножко.
----
   6 Ах! звонят к обеду! Вернемся (франц.).
   7 Какая жалость, что этот очаровательный молодой человек так ненаход-
чив в разговоре... (франц.).
 
   Барон к обеду не приехал. Его прождали с полчаса.
 
   Разговор за столом не клеился. Сергей Павлыч  только  посматривал  на
Наталью, возле которой сидел, и усердно наливал ей воды в стакан. Панда-
левский тщетно старался занять соседку  свою,  Александру  Павловну:  он
весь закипал сладостью, а она чуть не зевала.
 
   Басистов катал шарики из хлеба и ни о чем не думал; даже Пигасов мол-
чал и, когда Дарья Михайловна заметила ему, что он очень  нелюбезен  се-
годня, угрюмо ответил: "Когда же я бываю любезным? Это не  мое  дело..."
и, усмехнувшись горько, прибавил: "Потерпите маленько. Ведь я  квас,  du
prostoi русский квас; а вот ваш камер-юнкер..."
 
   - Браво! - воскликнула Дарья Михайловна. - Пигасов  ревнует,  заранее
ревнует!
 
   Но Пигасов ничего не ответил ей и только посмотрел исподлобья.
 
   Пробило семь часов, и все опять собрались в гостиную.
 
   - Видно, не будет, - сказала Дарья Михайловна.
 
   Но вот раздался стук экипажа, небольшой тарантас въехал  на  двор,  и
через несколько мгновений лакей вошел в гостиную и подал Дарье Михайлов-
не письмо на серебряном блюдечке. Она пробежала его до конца и, обратясь
к лакею, спросила:
 
   - А где же господин, который привез это письмо?
 
   - В экипаже сидит-с. Прикажете принять-с?
 
   - Проси.
 
   Лакей вышел.
 
   - Вообразите, какая досада, - продолжала Дарья  Михайловна