да-
ется! Что это значит? Что мешает мне жить и действовать, как другие?.. Я
только об этом теперь и мечтаю. Но едва успею я войти в определенное по-
ложение, остановиться на известной точке, судьба так и сопрет меня с нее
долой... Я стал бояться ее - моей судьбы... Отчего все это? Разреши  мне
эту загадку!
 
   - Загадку! - повторил Лежнев. - Да, это правда. Ты  и  для  меня  был
всегда загадкой. Даже в молодости, когда, бывало, после какой-нибудь ме-
лочной выходки, ты вдруг заговоришь так, что сердце дрогнет, а там опять
начнешь... ну, ты знаешь, что я хочу сказать... даже тогда я тебя не по-
нимал: оттого-то я разлюбил тебя... Сил в тебе так много,  стремление  к
идеалу такое неутомимое...
 
   - Слова, все слова! дел не было! - прервал Рудин.
 
   - Дел не было! Какие же дела...
 
   - Какие дела? Слепую бабку и все ее семейство своими трудами  прокор-
мить, как, помнишь, Пряженцев... Вот тебе и дело.
 
   - Да; но доброе слово - тоже дело.
 
   Рудин посмотрел молча на Лежнева и тихо покачал головой.
 
   Лежнев хотел было что-то сказать и провел рукой по лицу.
 
   - Итак, ты едешь в деревню? - спросил он наконец.
 
   - В деревню.
 
   - Да разве у тебя осталась деревня?
 
   - Там что-то такое осталось. Две души с  половиною.  Угол  есть,  где
умереть. Ты, может быть, думаешь в эту минуту: "И тут  не  обошелся  без
фразы!" Фраза, точно, меня сгубила, она заела меня, я до конца не мог от
нее отделаться. Но то, что я сказал, не фраза. Не фраза, брат, эти белые
волосы, эти морщины; эти прорванные локти -  не  фраза.  Ты  всегда  был
строг ко мне, и ты был справедлив; но не до строгости теперь, когда  уже
все кончено, и масла в лампаде нет, и сама лампада  разбита,  и  вот-вот
сейчас докурится фитиль... Смерть, брат, должна примирить наконец ...
 
   Лежнев вскочил.
 
   - Рудин! - воскликнул он, - зачем ты мне это говоришь? Чем я заслужил
это от тебя? Что я за судья такой, и что бы я был за  человек,  если  б,
при виде твоих впалых щек и морщин, слово: фраза - могло прийти в  голо-
ву? Ты хочешь знать, что я думаю о тебе? Изволь! я думаю: вот человек...
с его способностями чего бы не мог он достигнуть, какими земными выгода-
ми не обладал бы теперь, если б захотел!.. а я  его  встречаю  голодным,
без пристанища...
 
   - Я возбуждаю твое сожаление, - промолвил глухо Рудин.
 
   - Нет, ты ошибаешься. Ты уважение мне внушаешь - вот  что.  Кто  тебе
мешал проводить годы за годами у этого помещика, твоего приятеля,  кото-
рый, я вполне уверен, если б ты только захотел под  него  подлаживаться,
упрочил бы твое состояние? Отчего ты не мог ужиться в  гимназии,  отчего
ты - странный человек! - с какими бы помыслами ни начинал  дело,  всякий
раз непременно кончал его тем, что жертвовал своими личными выгодами, не
пускал корней в недобрую почву, как она жирна ни была?
 
   - Я родился перекати-полем, - продолжал Рудин с унылой усмешкой. -  Я
не могу остановиться.
 
   - Это правда; но ты не можешь остановиться  не  оттого,  что  в  тебе
червь живет, как ты сказал мне сначала... Не червь в тебе живет, не  дух
праздного беспокойства: огонь любви к истине в  тебе  горит,  и,  видно,
несмотря на все твои дрязги, он горит в тебе сильнее, чем во многих, ко-
торые даже не считают себя эгоистами, а тебя, пожалуй, называют интрига-
ном. Да я первый на твоем месте давно бы заставил замолчать в себе этого
червя и примирился бы со всем; а в тебе даже желчи не прибавилось, и ты,
я уверен, сегодня же, сейчас, готов опять приняться за новую работу, как
юноша.
 
   - Нет, брат, я теперь устал, - проговорил Рудин. - С меня довольно.
 
   - Устал! Другой бы умер  давно.  Ты  говоришь,  смерть  примиряет,  а
жизнь, ты думаешь не примиряет? Кто  пожил,  да  не  сделался  снисходи-
тельным к другим, тот сам не заслуживает снисхождения. А кто может  ска-
зать, что он в снисхождении не нуждается? Ты сделал, что  мог,  боролся,
пока мог... Чего же больше? Наши дороги разошлись...
 
   - Ты, брат, совсем другой человек, нежели я, - перебил Рудин со вздо-
хом.
 
   - Наши дороги разошлись, - продолжал Лежнев, - может быть, именно от-
того, что, благодаря моему состоянию, холодной крови да другим  счастли-
вым обстоятельствам, ничто мне не мешало  сидеть  сиднем  да  оставаться
зрителем, сложив руки, а ты должен был выйти на поле,  засучить  рукава,
трудиться, работать. Наши дороги разошлись... но посмотри, как мы близки
друг другу. Ведь мы говорим с тобой почти одним языком, с полунамека по-
нимаем друг друга, на одних чувствах выросли. Ведь уж мало нас остается,
брат; ведь мы с тобой последние могикане!  Мы  могли  расходиться,  даже
враждовать в старые годы, когда еще много жизни оставалось  впереди;  но
теперь, когда толпа редеет вокруг нас, когда новые поколения  идут  мимо
нас, к не нашим целям, нам надобно крепко держаться друг за друга.  Чок-
немся, брат, и давай-ка, по-старинному: Gaudeamus igitur!29 ----
   29 Итак, будем веселиться! (лат.)
 
   Приятели чокнулись стаканами и  пропели  растроганными  и  фальшивыми
прямо русскими голосами старинную студенческую песню.
 
   - Вот ты теперь в деревню едешь, - заговорил опять Лежнев. -  Не  ду-
маю, чтоб ты долго в ней остался, и не могу себе представить, чем, где и
как ты кончишь... Но помни, что бы с тобою ни случилось, у  тебя  всегда
есть место, есть гнездо, куда ты можешь укрыться. Это  мой  дом...  слы-
шишь, старина? У мысли тоже есть свои инвалиды: надобно, чтоб  и  у  них
был приют.
 
   Рудин встал.
 
   - Спасибо тебе, брат, - продолжал он. - Спасибо!  Не  забуду  я  тебе
этого. Да только приюта я не стою. Испортил я свою  жизнь  и  не  служил
мысли, как следует...
 
   - Молчи! - продолжал Лежнев. - Каждый остается тем, чем  сделала  его
природа, и больше требовать от него нельзя! Ты назвал  себя  Вечным  Жи-
дом... А почему  ты  знаешь,  может  быть,  тебе  и  следует  так  вечно
странствовать, может быть, ты исполняешь этим высшее,  для  тебя  самого
неизвестное назначение: народная мудрость гласит недаром, что все мы под
богом ходим... Ты едешь, - продолжал Лежнев, видя, что Рудин  брался  за
шапку. - Ты не останешься ночевать?
 
   - Еду! Прощай. Спасибо... А кончу я скверно.
 
   - Это знает бог... Ты решительно едешь?
 
   - Еду. Прощай. Не поминай меня лихом.
 
   - Ну, не поминай же лихом и меня... и не забудь, что я  сказал  тебе.
Прощай...
 
   Приятели обнялись. Рудин быстро вышел.
 
   Лежнев долго ходил-взад и вперед по комнате, остановился перед окном,
подумал, промолвил вполголоса: "бедняк!" - и, сев за стол, начал  писать
письмо к своей жене.
 
   А на дворе поднялся ветер и завыл зловещим завываньем, тяжело и злоб-
но ударяясь в звенящие стекла. Наступила долгая,  осенняя  ночь.  Хорошо
тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого  есть  теплый  уго-
лок... И да поможет господь всем бесприютным скитальцам!
 
   -------------
 
   В знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже,  когда  уже  восстание
"национальных мастерских" было почти подавлено, в одном из тесных  пере-
улков предместия Св. Антония баталион линейного войска  брал  баррикаду.
Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся  в
живых, ее покидали и только думали о собственном спасении, как вдруг  на
самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса,  появился
высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом,  и  соло-
менной шляпе на седых, растрепанных волосах.  В  одной  руке  он  держал
красное знамя, в другой - кривую и тупую саблю и кричал что-то напряжен-
ным, тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем и  саблей.
Венсенский стрелок прицелился в него - выстрелил... Высокий человек  вы-
ронил знамя - и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в  ноги  кому-то
поклонился... Пуля прошла ему сквозь самое сердце.
 
   - Тiens! - сказал один из убегавших insurges другому, - on  vient  de
tuer le Polonais.30 ----
   30 Смотри-ка!.. поляка убили.Insurge - повстанец (франц.).
 
   - Bigre!31 - ответил тот, и оба бросились в подвал дома,  у  которого
все ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер. ----
   31 Черт возьми! (франц.)
 
   Этот "Polonais" был - Дмитрий Рудин.
 
   1855
 
--------------------------------------------------------------------------- 
   Впервые опубликовано: журнал "Современник", 1856 г. Значительные  из-
менения произведены Тургеневым в изданиях 1856 г. (в томе 3 первого соб-
рания сочинений) и 1860 г. В последующие издания вносились  стилистичес-
кие изменения. Сцена гибели Рудина на баррикаде впервые введена  в  1860
г.