ты просишь только  по-
ловину!.. На третий день после первой встречи с ней я уже  пылал,  а  на
седьмой день не выдержал и во всем сознался Рудину.  Молодому  человеку,
влюбленному, невозможно не проболтаться; а  я  Рудину  исповедовался  во
всем. Я тогда находился весь под его влиянием, и это влияние, скажу  без
обиняков, было благотворно во многом. Он первый не побрезгал мною, обте-
сал меня. Покорского я любил страстно и ощущал некоторый страх перед его
душевной чистотой; а к Рудину я стоял ближе. Узнав о моей любви, он при-
шел в восторг неописанный: поздравил, обнял меня и  тотчас  же  пустился
вразумлять меня, толковать мне всю важность моего  нового  положения.  Я
уши развесил... Ну, да ведь вы знаете, как он умеет говорить. Слова  его
подействовали на меня необыкновенно. Уважение я  к  себе  вдруг  возымел
удивительное, вид принял серьезный и смеяться перестал. Помнится, я даже
ходить начал тогда осторожнее, точно у меня  в  груди  находился  сосуд,
полный драгоценной влаги, которую я боялся расплескать...  Я  был  очень
счастлив, тем более, что ко мне благоволили явно. Рудин пожелал познако-
миться с моим предметом; да чуть ли не  я  сам  настоял  на  том,  чтобы
представить его.
 
   - Ну, вижу, вижу теперь, в чем дело, - перебила Александра  Павловна.
- Рудин отбил у вас ваш предмет, и вы до сих пор ему простить  не  може-
те... Держу пари, что не ошиблась!
 
   - И проиграли бы пари, Александра Павловна: вы ошибаетесь.  Рудин  не
отбил у меня моего предмета, да он и не хотел его  у  меня  отбивать,  а
все-таки он разрушил мое счастье, хотя, рассудив хладнокровно, я  теперь
готов сказать ему спасибо за это. Но тогда я  чуть  не  рехнулся.  Рудин
нисколько не желал повредить мне, - напротив! но вследствие своей  прок-
лятой привычки каждое движение жизни, и своей и чужой, пришпиливать сло-
вом, как бабочку булавкой, он пустился обоим нам  объяснять  нас  самих,
наши отношения, как мы должны вести себя, деспотически  заставлял  отда-
вать себе отчет в наших чувствах и мыслях, хвалил нас, порицал,  вступил
даже в переписку с нами, вообразите!.. ну, сбил нас с толку  совершенно!
Я бы едва ли женился тогда на моей барышне (столько-то во мне еще  здра-
вого смысла оставалось), но по крайней мере мы бы с ней  славно  провели
несколько месяцев, вроде Павла и Виргинии; а  тут  пошли  недоразумения,
напряженности всякие - чепуха пошла, одним словом.  Кончилось  тем,  что
Рудин в одно прекрасное утро договорился до того убеждения, что ему, как
другу, предстоит священнейший долг известить обо всем старика-отца, -  и
он это сделал.
 
   - Неужели? - воскликнула Александра Павловна.
 
   - Да, и, заметьте, с моего согласия сделал - вот что  чудно!..  Помню
до сих пор, какой хаос носил я тогда в голове: просто  все  кружилось  и
переставлялось, как в камер-обскуре: белое казалось черным, черное - бе-
лым, ложь - истиной, фантазия - долгом...  Э!  даже  и  теперь  совестно
вспоминать об этом! Рудин - тот не унывал  ...  куда!  носится,  бывало,
среди всякого рода недоразумений и путаницы, как ласточка над прудом.
 
   - И так вы и расстались с вашей девицей? - спросила  Александра  Пав-
ловна, наивно склонив головку набок и приподняв брови.
 
   - Расстался... и нехорошо расстался, оскорбительно, неловко,  гласно,
и без нужды гласно... Сам я плакал, и она плакала,  и  черт  знает,  что
произошло... Гордиев узел какой-то затянулся -  пришлось  перерубить,  а
больно было! Впрочем, все на свете устроивается к лучшему. Она вышла за-
муж за хорошего человека и благоденствует теперь...
 
   - А признайтесь, вы все-таки не могли простить Рудину... - начала бы-
ло Александра Павловна.
 
   - Какое! - перебил Лежнев, - я плакал, как  ребенок,  когда  провожал
его за границу. Однако, правду сказать, семя там у меня на душе  налегло
тогда же. И когда я встретил его потом за границей... ну, я тогда уже  и
постарел... Рудин предстал мне в настоящем своем свете.
 
   - Что же именно вы открыли в нем?
 
   - Да все то, о чем я говорил вам с час тому назад. Впрочем,  довольно
о нем. Может быть, все обойдется благополучно. Я только  хотел  доказать
вам, что если я сужу о нем строго, так не потому, что его не знаю... Что
же касается до Натальи Алексеевны, я не буду тратить лишних слов; но  вы
обратите внимание на вашего брата.
 
   - На моего брата! А что?
 
   - Да посмотрите на него. Разве вы ничего не замечаете?
 
   Александра Павловна потупилась.
 
   - Вы правы, - промолвила она, - точно... брат... с  некоторых  пор  я
его не узнаю... Но неужели вы думаете...
 
   - Тише! он, кажется, идет сюда, - произнес шепотом Лежнев.  -  А  На-
талья не ребенок, поверьте мне, хотя, к несчастию, неопытна,  как  ребе-
нок. Вы увидите, эта девочка удивит всех нас.
 
   - Каким это образом?
 
   - А вот каким образом... Знаете ли, что именно такие девочки топятся,
принимают яду и так далее? Вы не глядите, что она такая тихая: страсти в
ней сильные и характер тоже ой-ой!
 
   - Ну, уж это, мне кажется, вы в поэзию вдаетесь.  Такому  флегматику,
как вы, пожалуй, и я покажусь вулканом.
 
   - Ну, нет! - проговорил с улыбкой Лежнев... - А что до характера -  у
вас, слава богу, характера нет вовсе.
 
   - Это еще что за дерзость?
 
   - Это? Это величайший комплимент, помилуйте...
 
   Волынцев вошел и подозрительно посмотрел на Лежнева и на  сестру.  Он
похудел в последнее время. Они оба заговорили с ним; но он едва улыбался
в ответ на их шутки и глядел,  как  выразился  о  нем  однажды  Пигасов,
грустным зайцем. Впрочем, вероятно, не было еще на свете человека, кото-
рый, хотя раз в жизни, не глядел еще хуже того. Волынцев чувствовал, что
Наталья от него удалялась, а вместе с ней, казалось, и  земля  бежала  у
него из-под ног.
 
   VII
 
   На другой день было воскресенье, и Наталья  поздно  встала.  Накануне
она была очень молчалива до самого вечера, втайне стыдилась слез своих и
очень дурно спала. Сидя, полуодетая, перед своим  маленьким  фортепьяно,
она то брала аккорды, едва слышные. чтобы не разбудить  m-lle  Boncourt,
то приникала лбом к холодным клавишам и  долго  оставалась  неподвижной.
Она все думала - не о самом Рудине, но о каком-нибудь слове, им  сказан-
ном, и погружалась вся в свою думу. Изредка приходил ей Волынцев на  па-
мять. Она знала, что он ее любит. Но мысль  ее  тотчас  его  покидала...
Странное она чувствовала волнение. Утром  она  поспешно  оделась,  сошла
вниз и, поздоровавшись с своею матерью, улучила  время  и  ушла  одна  в
сад... День был жаркий, светлый, лучезарный день, несмотря на перепадав-
шие дождики. По ясному небу плавно неслись, не закрывая солнца,  низкие,
дымчатые тучи и по временам роняли на поля обильные потоки внезапного  и
мгновенного ливня. Крупные, сверкающие капли сыпались быстро, с каким-то
сухим шумом, точно алмазы; солнце играло  сквозь  их  мелькающую  сетку;
трава, еще недавно взволнованная ветром, не шевелилась,  жадно  поглощая
влагу; орошенные деревья томно трепетали всеми своими листочками;  птицы
не переставали петь, и отрадно было слушать их болтливое  щебетанье  при
свежем гуле и ропоте пробегавшего дождя. Пыльные дороги дымились и слег-
ка пестрели под резкими ударами частых брызг. Но вот  тучка  пронеслась,
запорхал ветерок, изумрудом и золотом начала переливать трава...  Прили-
пая друг к дружке, засквозили листья деревьев... Сильный запах  поднялся
отовсюду...
 
   Небо почти все очистилось, когда Наталья пошла в сад. От  него  веяло
свежестью и тишиной, той кроткой и счастливой тишиной, на которую сердце
человека отзывается сладким томлением тайного сочувствия и  неопределен-
ных желаний...
 
   Наталья шла вдоль пруда по длинной аллее серебристых тополей; внезап-
но перед нею, словно из земли, вырос Рудин.
 
   Она смутилась. Он посмотрел ей в лицо.
 
   - Вы одни? - спросил он.
 
   - Да, я одна, - отвечала Наталья, - впрочем, я вышла на  минуту!  Уже
пора домой.
 
   - Я вас провожу.
 
   И он пошел с ней рядом.
 
   - Вы как будто печальны? - промолвил он.
 
   - Я?.. А я хотела вам заметить, что вы, мне кажется, не в духе.
 
   - Может быть... это со мною бывает. Мне это извинительнее, чем вам.
 
   - Почему же? Разве вы думаете, что мне не от чего быть печальной?
 
   - В ваши годы надо наслаждаться жизнью.
 
   Наталья сделала несколько шагов молча.
 
   - Дмитрий Николаевич!- проговорила она.
 
   - Что?
 
   - Помните вы... сравнение, которое вы сделали вчера...  помните...  с
дубом.
 
   - Ну да, помню. Что же?
 
   Наталья взглянула украдкой на Рудина.
 
   - Зачем вы... что вы хотели сказать этим сравнением?
 
   Рудин наклонил голову и устремил глаза вдаль.
 
   - Наталья Алексеевна! - начал он с свойственным ему сдержанным и зна-
чительным выражением, которое всегда заставляло  слушателя  думать,  что
Рудин не высказывал и десятой доли того, что теснилось ему в душу, - На-
талья Алексеевна! вы могли заметить, я мало говорю  о  своем  прошедшем.
Есть некоторые струны, до которых я не касаюсь вовсе. Мое сердце... кому
какая нужда знать о том, что в нем происходило? Выставлять  это  напоказ
мне всегда казалось святотатством. Но с вами я откровенен: вы возбуждае-
те мое доверие ... Не могу утаить от вас, что и я любил и  страдал,  как
все... Когда и как? об этом говорить не стоит; но  сердце  мое  испытало
много радостей и много горестей...
 
   Рудин помолчал немного.
 
   - То, что я вам сказал вчера, - продолжал он, - может быть до некото-
рой  степени  применено  ко  мне,  к  теперешнему  моему  положению.  Но
опять-таки об этом говорить не стоит. Эта сторона жизни для меня уже ис-
чезла. Мне остается теперь тащиться по  знойной  и  пыльной  дороге,  со
станции до станции, в тряской телеге ... Когда я доеду, и доеду ли - бог
знает... Поговоримте лучше о вас.
 
   - Неужели же, Дмитрий Николаевич, - перебила его Наталья, - вы ничего
не ждете от жизни?
 
   - О нет! я жду многого, но не для себя... От  деятельности,  от  бла-
женства деятельности я никогда не откажусь; но я отказался от  наслажде-
ния. Мои надежды, мои мечты - и собственное мое счастие не имеют  ничего
общего. Любовь (при этом слове он пожал плечом)... любовь - не для меня;
я... ее не стою; женщина, которая любит, вправе требовать всего  челове-
ка, а я уж весь отдаться не могу. Притом нравиться - это дело юношей:  я
слишком стар. Куда мне кружить чужие головы? Дай  бог  свою  сносить  на
плечах!
 
   - Я понимаю, - промолвила Наталья, - кто стремится  к  великой  цели,
уже не должен думать о себе; но разве женщина не в состоянии оценить та-
кого человека? Мне кажется, напротив, женщина скорее отвернется от  эго-
иста... Все молодые люди, эти  юноши,  по-вашему,  все  -  эгоисты,  все
только собою заняты, даже когда любят. Поверьте, женщина не только  спо-
собна понять самопожертвование: она сама умеет пожертвовать собою.
 
   Щеки Натальи слегка зарумянились, и  глаза  ее  заблестели.  До  зна-
комства с Рудиным она никогда бы не произнесла такой длинной  речи  и  с
таким жаром.
 
   - Вы не раз слышали мое мнение о призвании женщин, - возразил с снис-
ходительной улыбкой Рудин. - Вы знаете, что, по-моему, одна Жанна  д'Арк
могла спасти Францию... но дело не в том. Я хотел поговорить о  вас.  Вы
стоите на пороге жизни... Рассуждать о вашей будущности и  весело  и  не
бесплодно... Послушайте: вы знаете, я ваш друг; я принимаю в  вас  почти
родственное участие... А потому я надеюсь, вы не найдете  моего  вопроса
нескромным: скажите, ваше сердце до сих пор совершенно спокойно?
 
   Наталья вся вспыхнула и ничего не сказала. Рудин остановился,  и  она
остановилась.
 
   - Вы не сердитесь на меня? - спросил он.
 
   - Нет, - проговорила она, - но я никак не ожидала...
 
   - Впрочем, - продолжал он. - вы можете не отвечать  мне.  Ваша  тайна
мне известна.
 
   Наталья почти с испугом взглянула на него.
 
   - Да... да; я знаю, кто вам нравится. И я должен  сказать  -  лучшего
выбора вы сделать не могли. Он человек  прекрасный;  он  сумеет  оценить
вас; он не измят жизнью - он прост и  ясен  душою...  он  составит  ваше
счастие.
 
   - О ком говорите вы, Дмитрий Николаич?
 
   - Будто вы не понимаете, о ком я говорю? Разумеется, о Волынцеве. Что
ж? разве это неправда?
 
   Наталья отвернулась немного от Рудина. Она совершенно растерялась.
 
   - Разве он не любит вас? Помилуйте! он не сводит с вас  глаз,  следит
за каждым вашим движением; да и, наконец, разве можно скрыть  любовь?  И
вы сами разве не благосклонны к нему? Сколько я мог заметить, и  матушке
вашей он также нравится... Ваш выбор...
 
   - Дмитрий Николаич!- перебила его Наталья, в смущении протягивая руку
к близ стоявшему кусту, - мне, право, так неловко говорить об этом; но я
вас уверяю ... вы ошибаетесь.
 
   - Я ошибаюсь? - повторил Рудин. - Не думаю... Я с  вами  познакомился
недавно; но я уже хорошо вас знаю. Что же значит перемена, которую я ви-
жу в вас, вижу ясно? Разве вы такая, какою я застал вас шесть недель то-
му назад?.. Нет, Наталья Алексеевна, сердце ваше не спокойно.
 
   - Может быть, - ответила Наталья едва внятно, - но вы все-таки ошиба-
етесь.
 
   - Как это? - спросил Рудин.
 
   - Оставьте меня, не спрашивайте меня! - возразила Наталья и  быстрыми
шагами направилась к дому.
 
   Ей самой стало страшно всего того, что она вдруг почувствовала в  се-
бе.
 
   Рудин догнал и остановил ее.
 
   - Наталья Алексеевна!- заговорил он, - этот  разговор  не  может  так
кончиться: он слишком важен и для меня... Как мне понять вас?
 
   - Оставьте меня! - повторила Наталья.
 
   - Наталья Алексеевна, ради бога!
 
   На лице Рудина изобразилось волнение. Он побледнел.
 
   - Вы все понимаете, вы и меня должны понять! - сказала Наталья,  выр-
вала у него руку и пошла не оглядываясь.
 
   - Одно только слово! - крикнул ей вслед Рудин.
 
   Она остановилась, но не обернулась.
 
   - Вы меня спрашивали, что я хотел сказать вчерашним сравнением. Знай-
те же, я обманывать вас не хочу. Я говорил о себе, о своем прошедшем - и
о вас.
 
   - Как? обо мне?
 
   - Да, о вас; я, повторяю, не хочу вас обманывать... Вы теперь знаете,
о каком чувстве, о каком новом чувстве я говорил тогда...  До  нынешнего
дня я никогда бы не решился...
 
   Наталья вдруг закрыла лицо руками и побежала к дому.
 
   Она так была потрясена неожиданной развязкой разговора с Рудиным, что
и не заметила Волынцева, мимо которого пробежала. Он  стоял  неподвижно,
прислонясь спиною к дереву. Четверть часа тому назад он приехал к  Дарье
Михайловне и застал ее в гостиной, сказал слова два, незаметно  удалился
и отправился отыскивать Наталью. Руководимый чутьем, свойственным  влюб-
ленным людям, он пошел прямо в сад и наткнулся на нее и на Рудина  в  то
самое мгновение, когда она вырвала у него руку. У Волынцева потемнело  в
глазах. Проводив Наталью взором, он отделился от дерева  и  шагнул  раза
два, сам не зная, куда и зачем. Рудин увидел его,  поравнявшись  с  ним.
Оба посмотрели друг другу в глаза, поклонились и разошлись молча.
 
   "Это так не кончится", - подумали оба.
 
   Волынцев пошел на самый конец сада. Ему горько и тошно  стало;  а  на
сердце залег свинец, и кровь по временам поднималась злобно. Дождик стал
опять накрапывать. Рудин вернулся к себе в комнату. И он не был спокоен:
вихрем кружились в нем мысли. Доверчивое, неожиданное прикосновение  мо-
лодой, честной души смутит хоть кого.
 
   За столом все шло как-то неладно. Наталья, вся бледная,  едва  держа-
лась на стуле и не поднимала глаз. Волынцев сидел, по обыкновению, возле
нее и время от времени принужденно заговаривал с нею. Случилось так, что
Пигасов в тот день обедал у Дарьи Михайловны. Он больше всех говорил  за
столом. Между прочим он начал доказывать, что людей,  как  собак,  можно
разделить на куцых и длиннохвостых. "Куцыми бывают люди, - говорил он, -
и от рождения и по собственной вине. Куцым плохо: им ничего не удается -
они не имеют самоуверенности. Но человек, у  которого  длинный  пушистый
хвост, - счастливец. Он может быть и плоше и слабее куцего, да уверен  в
себе; распустит хвост - все любуются. И ведь вот что достойно удивления:
ведь хвост- совершенно бесполезная часть тела, согласитесь; на что может
пригодиться хвост? а все судят о ваших достоинствах по хвосту".
 
   - Я, - прибавил он со вздохом, - принадлежу к числу куцых, и, что до-
саднее всего, - я сам отрубил себе хвост.
 
   - То есть вы хотите сказать, - заметил небрежно Рудин, -  что,  впро-
чем, уже давно до вас сказал Ларошфуко: будь уверен в себе, другие в те-
бя поверят. К чему тут было примешивать хвост, я не понимаю.
 
   - Позвольте же каждому, - резко заговорил Волынцев, и глаза его заго-
релись, - позвольте каждому выражаться, как ему  вздумается.  Толкуют  о
деспотизме ... По-моему, нет хуже деспотизма так называемых умных людей.
Черт бы их побрал!
 
   Всех изумила выходка Волынцева, все притихли. Рудин посмотрел было на
него, но не выдержал его взора, отворотился, улыбнулся и рта не разинул.

   "Эге! да и ты куц!" - подумал Пигасов; а у Натальи  душа  замерла  от
страха. Дарья Михайловна долго, с недоумением, посмотрела  на  Волынцева
и, наконец, первая заговорила: начала рассказывать о какой-то  необыкно-
венной собаке ее друга, министра NN...
 
   Волынцев уехал скоро после обеда. Раскланиваясь с Натальей, он не вы-
терпел и сказал ей:
 
   - Отчего вы так смущены, словно виноваты? Вы ни  перед  кем  виноваты
быть не сможете!..
 
   Наталья ничего не поняла и только посмотрела ему  вслед.  Перед  чаем
Рудин подошел к ней и, нагнувшись над столом, как будто разбирая газеты,
шепнул:
 
   - Все это как сон, не правда ли? Мне непременно нужно видеть вас нае-
дине... хотя минуту. - Он обратился к m-lle Boncourt. - Вот, - сказал он
ей, - тот фельетон, который вы искали, - и, снова наклонясь  к  Наталье,
прибавил шепотом: - постарайтесь быть около десяти часов возле  террасы,
в сиреневой беседке: я буду ждать вас...
 
   Героем вечера был Пигасов. Рудин уступил ему поле сражения. Он  очень
смешил Дарью Михайловну; сперва он рассказывал об  одном  своем  соседе,
который, состоя лет тридцать под башмаком жены, до того  обабился,  что,
переходя однажды, в присутствии Пигасова, мелкую лужицу, занес назад ру-
ку и отвел вбок фалды сюртука, как женщины это делают со своими  юбками.
Потом он обратился к другому помещику, который сначала был масоном,  по-
том меланхоликом, потом желал быть банкиром.
 
   - Как же это вы были масоном, Филипп Степаныч? - спросил его Пигасов.

   - Известно как: я носил длинный ноготь на пятом пальце.
 
   Но больше всего смеялась Дарья  Михайловна,  когда  Пигасов  пустился
рассуждать о любви и уверять, что и о нем вздыхали, что одна пылкая нем-
ка называла его даже "аппетитным Африканчиком и хрипунчиком". Дарья  Ми-
хайловна смеялась, а Пигасов не лгал: он действительно имел право  хвас-
таться своими победами. Он утверждал, что ничего не  может  быть  легче,
как влюбить в себя какую угодно женщину, стоит только повторять  ей  де-
сять дней сряду, что у ней в устах рай, а в очах блаженство  и  что  ос-
тальные женщины перед ней простые тряпки, и на одиннадцатый день она са-
ма скажет, что у ней в устах рай и в очах блаженство, и полюбит вас. Все
на свете бывает. Почему знать? может быть, Пигасов и прав.
 
   В половине десятого Рудин уже был в беседке. В далекой и бледной глу-
бине неба только что проступали звездочки; на западе еще алело -  там  и
небосклон казался ясней и чище; полукруг  луны  блестел  золотом  сквозь
черную сетку плакучей березы. Другие деревья либо стояли угрюмыми  вели-
канами, с тысячью просветов, наподобие глаз, либо сливались  в  сплошные
мрачные громады. Ни один листок не шевелился; верхние  ветки  сиреней  и
акаций как будто прислушивались к чему-то и вытягивались в теп