езно встретила Рудина, и Рудин любезно ей  покло-
нился, но при первом взгляде на улыбавшиеся лица обоих всякий хотя  нес-
колько опытный человек понял бы, что между ними если и  не  высказалось,
то произошло что-то неладное. Рудин знал, что Дарья Михайловна  на  него
сердится. Дарья Михайловна подозревала, что ему уже все известно.
 
   Донесение Пандалевского очень ее расстроило. Светская спесь в ней за-
шевелилась. Рудин, бедный, нечиновный и пока неизвестный человек, дерзал
назначить свидание ее дочери - дочери Дарьи Михайловны Ласунской!!
 
   - Положим, он умен, он гений! - говорила она, - да что же это доказы-
вает? После этого всякий может надеяться быть моим зятем?
 
   - Я долго глазам своим не верил, - подхватил Пандалевский. - Как  это
не знать своего места, удивляюсь!
 
   Дарья Михайловна очень волновалась, и Наталье досталось от нее.
 
   Она попросила Рудина сесть. Он сел, но уже не как прежний Рудин, поч-
ти хозяин в доме, даже не как хороший знакомый, а как гость,  и  не  как
близкий гость. Все это сделалось в одно мгновение... Так  вода  внезапно
превращается в твердый лед.
 
   - Я пришел к вам, Дарья Михайловна, - начал  Рудин,  -  поблагодарить
вас за ваше гостеприимство. Я получил сегодня  известие  из  моей  дере-
веньки и должен непременно сегодня же ехать туда.
 
   Дарья Михайловна пристально посмотрела на Рудина.
 
   "Он предупредил меня, должно быть догадывается, - подумала она. -  Он
избавляет меня от тягостного объяснения, тем лучше. Да здравствуют умные
люди!"
 
   - Неужели? - промолвила она громко. - Ах, как это неприятно! Ну,  что
делать! Надеюсь увидеть вас нынешней зимой в Москве. Мы сами скоро отсю-
да едем.
 
   - Я не знаю, Дарья Михайловна, удастся ли мне быть в Москве; но  если
соберусь со средствами, за долг почту явиться к вам.
 
   "Ага, брат! - подумал в свою очередь  Пандалевский,  -  давно  ли  ты
здесь распоряжался барином, а теперь вот как пришлось выражаться!"
 
   - Вы, стало быть, неудовлетворительные известия из вашей деревни  по-
лучили? - произнес он с обычной расстановкой.
 
   - Да, - сухо возразил Рудин.
 
   - Неурожай, может быть?
 
   - Нет... другое... Поверьте, Дарья Михайловна, - прибавил Рудин, -  я
никогда не забуду времени, проведенного мною в вашем доме.
 
   - И я, Дмитрий Николаич, всегда с удовольствием буду вспоминать  наше
знакомство с вами... Когда вы едете?
 
   - Сегодня, после обеда.
 
   - Так скоро!.. Ну, желаю вам счастливого пути. Впрочем, если ваши де-
ла не задержат вас, может быть вы еще нас застанете здесь.
 
   - Я едва ли успею, - возразил Рудин и встал. - Извините меня, -  при-
бавил он, - я не могу тотчас выплатить мой долг вам; но как только прие-
ду в деревню...
 
   - Полноте, Дмитрий Николаич! - перебила его Дарья Михайловна,  -  как
вам не стыдно!.. Но который-то час? - спросила она.
 
   Пандалевский достал из кармана жилета золотые часики с эмалью и  пос-
мотрел на них, осторожно налегая розовой щекой на твердый и белый ворот-
ничок.
 
   - Два часа и тридцать три минуты, - промолвил он.
 
   - Пора одеваться, - заметила Дарья Михайловна. - До свиданья, Дмитрий
Николаич!
 
   Рудин встал. Весь разговор между ним и Дарьей Михайловной носил  осо-
бый отпечаток. Актеры так репетируют свои роли, дипломаты так на  конфе-
ренциях меняются заранее условленными фразами...
 
   Рудин вышел. Он теперь знал по опыту, как светские люди даже не  бро-
сают, а просто роняют человека, ставшего им ненужным: как перчатку после
бала, как бумажку с конфетки, как невыигравший билет лотереи-томболы.
 
   Он наскоро уложился и с нетерпением начал ожидать мгновения  отъезда.
Все в доме очень удивились, узнав об его намерении; даже люди глядели на
него с недоумением. Басистов не скрывал своей горести. Наталья явно  из-
бегала Рудина. Она старалась не встречаться с ним взорами; однако он ус-
пел всунуть ей в руку свое письмо. За обедом Дарья  Михайловна  еще  раз
повторила, что надеется увидеть его перед отъездом в  Москву,  но  Рудин
ничего не отвечал ей. Пандалевский чаще всех с ним  заговаривал.  Рудина
не раз подмывало броситься на него и поколотить его цветущее  и  румяное
лицо. M-lle Boncourt частенько посматривала на Рудина с лукавым и стран-
ным выражением в глазах: у старых, очень умных легавых собак можно иног-
да заметить такое выражение... "Эге! - казалось, говорила она про  себя,
- вот как тебя!"
 
   Наконец пробило шесть часов и подали тарантас Родина. Он стал  тороп-
ливо прощаться со всеми. На душе у него было очень  скверно.  Не  ожидал
он, что так выедет из этого дома: его как будто выгоняли... "Как это все
сделалось! и к чему было спешить? А впрочем, один конец", - вот что  ду-
мал он, раскланиваясь на все стороны с принужденной улыбкой. В последний
раз взглянул он на Наталью, и сердце его  шевельнулось:  глаза  ее  были
устремлены на него с печальным, прощальным упреком.
 
   Он проворно сбежал с лестницы, вскочил в тарантас. Басистов  вызвался
проводить его до первой станции и сел вместе с ним.
 
   - Помните ли вы, - начал Рудин, как только тарантас выехал  со  двора
на широкую дорогу, обсаженную елками, - помните вы, что говорит  Дон-Ки-
хот своему оруженосцу, когда выезжает из дворца герцогини ? "Свобода,  -
говорит он, - друг мой Санчо, одно из самых драгоценных достояний  чело-
века, и счастлив тот, кому небо даровало кусок хлеба, кому не нужно быть
за него обязанным другому!" Что Дон-Кихот чувствовал тогда,  я  чувствую
теперь... Дай бог и вам, добрый мой Басистов, испытать когда-нибудь  это
чувство!
 
   Батистов стиснул руку Рудину, и сердце честного юноши забилось сильно
в его растроганной груди. До самой станции говорил Рудин  о  достоинстве
человека, о значении истинной свободы, - говорил  горячо,  благородно  и
правдиво, - и когда наступило мгновение разлуки, Басистов  не  выдержал,
бросился ему на шею и зарыдал. У самого Рудина  полились  слезы;  но  он
плакал не о том, что расставался с Басистовым, и слезы его были  самолю-
бивые слезы.
 
   -------------
 
   Наталья ушла к себе и прочла письмо Рудина.
 
   "Любезная Наталья Алексеевна, - писал он ей, - я решился уехать.  Мне
другого выхода нет. Я решился уехать, пока мне не сказали ясно, чтобы  я
удалился. Отъездом моим прекращаются все недоразумения; а  сожалеть  обо
мне едва ли кто-нибудь будет. Чего же ждать?.. Все так; но для  чего  же
писать к вам?
 
   Я расстаюсь с вами, вероятно, навсегда, и оставить вам о себе  память
еще хуже той, которую я заслуживаю, было бы слишком горько. Вот для чего
я пишу к вам. Я не хочу ни оправдываться, ни обвинять кого бы то ни  бы-
ло, кроме самого себя: я хочу, по мере возможности, объясниться...  Про-
исшествия последних дней были так неожиданны, так внезапны...
 
   Сегодняшнее свидание послужит мне памятным уроком. Да,  вы  правы:  я
вас не знал, а я думал, что знал вас! В течение моей жизни я имел дело с
людьми всякого рода, я сближался со многими женщинами и  девушками;  но,
встретясь с вами, я в первый раз встретился с душой совершенно честной и
прямой. Мне это было не в привычку, и я не  сумел  оценить  вас.  Я  по-
чувствовал влечение к вам с первого дня нашего знакомства - вы это могли
заметить. Я проводил с вами часы за часами, и я не узнал вас; я едва  ли
даже старался узнать вас... и я мог вообразить,  что  полюбил  вас!!  За
этот грех я теперь наказан.
 
   Я и прежде любил одну женщину, и она меня любила... Чувство мое к ней
было сложно, как и ее ко мне; но так как она сама не была проста, оно  и
пришлось кстати. Истина мне тогда не сказалась: я не узнал ее и  теперь,
когда она предстала передо мною... Я ее узнал, наконец, да слишком позд-
но... Прошедшего не воротишь... Наши жизни  могли  бы  слиться  -  и  не
сольются никогда. Как доказать вам, что я мог бы полюбить вас  настоящей
любовью - любовью сердца, не воображения, - когда я сам не знаю,  спосо-
бен ли я на такую любовь!
 
   Мне природа дала много - я это знаю  и  из  ложного  стыда  не  стану
скромничать перед вами, особенно теперь, в такие горькие, в  такие  пос-
тыдные для меня мгновения... Да, природа мне много дала; но я  умру,  не
сделав ничего достойного сил моих, не оставив за собою никакого  благот-
ворного следа. Все мое богатство пропадет даром: я не  увижу  плодов  от
семян своих. Мне недостает... я сам не могу сказать, чего именно  недос-
тает мне... Мне недостает, вероятно, того, без чего так же  нельзя  дви-
гать сердцами людей, как и овладеть женским сердцем;  а  господство  над
одними умами и непрочно и бесполезно.  Странная,  почти  комическая  моя
судьба: я отдаюсь весь, с жадностью, вполне - и не могу отдаться. Я кон-
чу тем, что пожертвую собой за какой-нибудь вздор, в который даже верить
не буду... Боже мой! в тридцать пять лет все еще  собираться  что-нибудь
сделать!..
 
   Я еще ни перед кем так не высказывался - это моя исповедь.
 
   Но довольно обо мне. Мне хочется говорить о вас, дать  вам  несколько
советов: больше я ни на что не годен ... Вы еще молоды; но,  сколько  бы
вы ни жили, следуйте всегда внушениям вашего сердца, не подчиняйтесь  ни
своему, ни чужому уму. Поверьте, чем проще, чем теснее круг, по которому
пробегает жизнь, тем лучше; не в том дело, чтобы отыскивать в ней  новые
стороны, но в том, чтобы все переходы ее совершались своевременно. "Бла-
жен, кто смолоду был молод..." Но я замечаю, что  эти  советы  относятся
гораздо более ко мне, чем к вам.
 
   Признаюсь вам, Наталья Алексеевна, мне очень тяжело. Я никогда не об-
манывал себя в свойстве того чувства, которое я внушал Дарье Михайловне;
но я надеялся, что нашел хотя временную пристань... Теперь опять придет-
ся мыкаться по свету. Что мне заменит ваш  разговор,  ваше  присутствие,
ваш внимательный и умный взгляд?.. Я сам виноват;  но  согласитесь,  что
судьба как бы нарочно подсмеялась над нами. Неделю тому назад я сам едва
догадывался, что люблю вас. Третьего дня, вечером, в саду,  я  в  первый
раз услыхал от вас... но к чему напоминать вам то, что вы тогда  сказали
- и вот уже я уезжаю сегодня, уезжаю с позором, после жестокого объясне-
ния с вами, не унося с собой никакой надежды... И вы еще не  знаете,  до
какой степени я виноват перед вами... Во мне есть какая-то глупая откро-
венность, какая-то болтливость... Но к чему говорить об этом!  Я  уезжаю
навсегда.
 
   (Здесь Рудин рассказал было Наталье свое посещение  у  Волынцева,  но
подумал и вымарал все это место, а в письме к Волынцеву прибавил  второй
post-scriptum.)
 
   Я остаюсь одинок на земле для того, чтобы предаться, как  вы  сказали
мне сегодня поутру с жестокой усмешкой, другим, более  свойственным  мне
занятиям. Увы! если б я мог действительно предаться этим занятиям, побе-
дить, наконец, свою лень... Но нет! я останусь тем же  неоконченным  су-
ществом, каким был до сих пор... Первое препятствие - и я весь рассыпал-
ся; происшествие с вами мне это доказало. Если б я по крайней мене  при-
нес мою любовь в жертву моему будущему делу, моему призванию; но я прос-
то испугался ответственности, которая на меня падала, и потому  я  точно
недостоин вас. Я не стою того, чтобы вы для  меня  отторглись  от  вашей
сферы... А впрочем, все это, может быть, к лучшему. Из  этого  испытания
я, может быть, выйду чище и сильней.
 
   Желаю вам полного счастия. Прощайте! Иногда вспоминайте обо мне.  На-
деюсь, что вы еще услышите обо мне.
 
   Рудин".
 
   Наталья опустила письмо Рудина к себе на колени и долго сидела непод-
вижно, устремив глаза на пол. Письмо это, яснее всех возможных  доводов,
доказало ей, как она была права, когда поутру,  расставаясь  с  Рудиным,
она невольно воскликнула, что он ее не любит! Но от  этого  ей  не  было
легче. Она сидела не шевелясь; ей казалось, что  какие-то  темные  волны
без плеска сомкнулись над ее головой и она шла ко дну, застывая и немея.
Всякому тяжело первое разочарование; но для души искренней, не  желавшей
обманывать себя, чуждой легкомыслия и преувеличения, оно почти нестерпи-
мо. Вспомнила Наталья свое детство, когда, бывало,  гуляя  вечером,  она
всегда старалась идти по направлению к светлому краю неба, там, где заря
горела, а не к темному. Темна стояла теперь жизнь перед  нею,  и  спиной
она обратилась к свету...
 
   Слезы навернулись на глазах Натальи.  Не  всегда  благотворны  бывают
слезы. Отрадны и целебны они, когда, долго накипев в груди, потекут они,
наконец, - сперва с усилием, потом все легче, все слаще; немое  томление
тоски разрешается ими... Но есть слезы холодные, скупо  льющиеся  слезы:
их по капле выдавливает из сердца тяжелым и недвижным бременем  налегшее
на него горе; они безотрадны и не приносят облегчения. Нужда плачет  та-
кими слезами, и тот еще не был несчастлив, кто не проливал  их.  Наталья
узнала их в этот день.
 
   Прошло часа два. Наталья собралась с  духом,  встала,  отерла  глаза,
засветила свечку, сожгла на ее пламени письмо Рудина до  конца  и  пепел
выкинула за окно. Потом она раскрыла наудачу Пушкина и прочла первые по-
павшиеся ей строки (она часто загадывала так по нем). Вот что ей вышло:
 
   Кто чувствовал, того тревожит
   Призра'к невозвратимых дней...
   Тому уж нет очарований,
   Того змея воспоминаний,
   Того раскаянье грызет...
 
   Она постояла, посмотрела с холодной улыбкой на себя в зеркало и, сде-
лав небольшое движение головою сверху вниз, сошла в гостиную.
 
   Дарья Михайловна, как только ее увидела, повела ее в кабинет, посади-
ла подле себя, ласково потрепала по щеке, а между тем внимательно, почти
с любопытством, заглядывала ей в  глаза.  Дарья  Михайловна  чувствовала
тайное недоумение: в первый раз ей пришло в голову, что она дочь свою  в
сущности не знает. Услышав от Пандалевского об ее  свидании  с  Рудиным,
она не столько рассердилась, сколько удивилась тому, как могла  благора-
зумная Наталья решиться на такой поступок. Но когда она  ее  призвала  к
себе и принялась бранить ее - вовсе не так, как бы следовало ожидать  от
европейской женщины, а довольно крикливо и неизящно,  -  твердые  ответы
Натальи, решимость ее взоров и движений смутили, даже испугали Дарью Ми-
хайловну.
 
   Внезапный, тоже не совсем понятный отъезд Рудина снял большую тяжесть
с ее сердца; но она ожидала  слез,  истерических  припадков...  Наружное
спокойствие Натальи опять ее сбило с толку.
 
   - Ну, что, дитя, - начала Дарья Михайловна, - как ты сегодня?
 
   Наталья посмотрела на мать свою.
 
   - Ведь он уехал... твой предмет. Ты не знаешь, отчего  он  так  скоро
собрался?
 
   - Маменька! - заговорила Наталья тихим голосом, - даю вам слово,  что
если вы сами не будете упоминать о нем, от меня вы никогда ничего не ус-
лышите.
 
   - Стало быть, ты сознаешься, что была виновата передо мною?
 
   Наталья опустила голову и повторила:
 
   - Вы от меня никогда ничего не услышите.
 
   - Ну, смотри же! - возразила с улыбкой Дарья Михайловна. - Я тебе ве-
рю. А третьего дня, помнишь ли ты, как... Ну, не буду. Кончено, решено и
похоронено. Не правда ли? Вот я опять тебя узнаю; а то я совсем  было  в
тупик пришла. Ну, поцелуй же меня, моя умница!..
 
   Наталья поднесла руку Дарьи Михайловны к своим губам, а Дарья  Михай-
ловна поцеловала ее в наклоненную голову.
 
   - Слушайся всегда моих советов, не забывай, что ты  Ласунская  и  моя
дочь, - прибавила она, - и ты будешь счастлива. А теперь ступай.
 
   Наталья вышла молча. Дарья Михайловна поглядела ей вслед и  подумала:
"Она в меня - тоже будет увлекаться: mais elle aura moins  d'abandon".28
И Дарья Михайловна погрузилась в воспоминания о прошедшем  ...  о  давно
прошедшем... ----
   28 но она будет менее опрометчива (франц.).
 
   Потом она велела кликнуть m-lle Boncourt и долго сидела с ней, запер-
шись вдвоем. Отпустив ее, она позвала Пандалевского. Ей непременно хоте-
лось узнать настоящую причину отъезда Рудина... но Пандалевский ее успо-
коил совершенно. Это было по его части.
 
   -------------
 
   На другой день Волынцев с сестрою приехал к обеду.  Дарья  Михайловна
была всегда очень любезна с ним, а на этот раз она  особенно  ласково  с
ним обращалась. Наталье было невыносимо тяжело; но Волынцев так был поч-
тителен, так робко с ней заговаривал, что она в душе не могла не  побла-
годарить его.
 
   День прошел тихо, довольно скучно, но все, разъезжаясь,  почувствова-
ли, что попали в прежнюю колею; а это много значит, очень много.
 
   Да, все попали в прежнюю колею... все, кроме Натальи. Оставшись,  на-
конец, одна, она с трудом дотащилась до своей кровати и, усталая, разби-
тая, упала лицом на подушки. Ей так горько, и противно, и пошло казалось
жить, так стыдно ей стало самой себя, своей любви, своей печали,  что  в
это мгновение она бы, вероятно, согласилась умереть... Много еще  предс-
тояло ей тяжелых дней, ночей бессонных, томительных волнений; но она бы-
ла молода - жизнь только что начиналась для нее, а жизнь рано или поздно
свое возьмет. Какой бы удар ни поразил человека, он в тот же день, много
на другой - извините за грубость выражения - поест, и вот вам уже первое
утешение...
 
   Наталья страдала мучительно, она страдала впервые... Но первые  стра-
дания, как первая любовь, не повторяются - и слава богу!
 
   ХII
 
   Минуло около двух лет. Настали первые дни мая. На балконе своего дома
сидела Александра Павловна, но уже не Липина, а Лежнева; она более  года
как вышла замуж за Михайла Михайлыча. Она по-прежнему была мила,  только
пополнела в последнее время. Перед балконом, от которого в сад вели сту-
пени, расхаживала кормилица с краснощеким ребенком на руках, в белой ши-
нельке и с белым помпоном на шляпе. Александра Павловна то и дело взгля-
дывала на него. Ребенок не пищал, с важностью сосал свой палец и спокой-
но посматривал кругом. Достойный сын Михайла Михайлыча уже сказывался  в
нем.
 
   Возле Александры Павловны сидел на балконе старый наш знакомец, Пига-
сов. Он заметно поседел с тех пор, как мы расстались с  ним,  сгорбился,
похудел и шипел, когда говорил: один передний зуб у него вывалился;  ши-
пение придавало еще более ядовитости его речам... Озлобление не уменьша-
лось в нем с годами, но остроты его притуплялись,  и  он  чаще  прежнего
повторялся. Михайла Михайлыча не было дома; его ждали к чаю. Солнце  уже
село. Там, где оно закатилось, полоса бледно-золотого,  лимонного  цвела
тянулась вдоль небосклона; на противоположной стороне их было две: одна,
пониже, голубая, другая, выше, красно-лиловая. Легкие тучки таяли в  вы-
шине. Все обещало постоянную погоду.
 
   Вдруг Пигасов засмеялся.
 
   - Чему вы, Африкан Семеныч? - спросила Александра Павловна.
 
   - Да так... Вчера, слышу я, один мужик говорит жене -  а  она,  этак,
разболталась: "Не скрыпи!.." Очень это мне понравилось. Не скрыпи! Да  и
в самом деле, о чем может рассуждать женщина? Я, вы знаете,  никогда  не
говорю о присутствующих. Наши старики умнее нас были. У  них  в  сказках
красавица сидит под окном, во лбу звезда, а сама ни гугу.  Вот  это  как
следует. А то, посудите сами: третьего дня наша  предводительша  как  из
пистолета мне в лоб выстрелила; говорит мне, что ей не нравится моя тен-
денция! Тенденция! Ну, не лучше ли было и для нее и для всех, если б ка-
ким-нибудь благодетельным распоряжением природы она лишилась вдруг упот-
ребления языка?
 
   - А вы все такой же, Африкан Семеныч: все нападаете на нас, бедных...
Знаете ли, ведь это в своем роде несчастье, право. Я о вас сожалею.
 
   - Несчастье? Что вы это изволите говорить!  Во-первых,  по-моему,  на
свете только три несчастья и есть: жить зимой в холодной квартире, летом
носить узкие сапоги да ночевать в комнате, где пищит  ребенок,  которого
нельзя посыпать персидским порошком; а  во-вторых,  помилуйте,  я  самый
смирный стал теперь человек.  Хоть  прописи  с  меня  пиши!  Вот  как  я
нравственно веду себя.
 
   -