ей тайной - музыкой  красноречия.
Он умел, ударяя по одним струнам сердец,  заставлять  смутно  звенеть  и
дрожать все другие. Иной слушатель, пожалуй, и не понимал в точности,  о
чем шла речь; но грудь его высоко поднималась, какие-то завесы разверза-
лись перед его глазами, что-то лучезарное загоралось впереди.
 
   Все мысли Рудина казались обращенными в  будущее;  это  придавало  им
что-то стремительное и молодое ... Стоя у окна, не глядя ни  на  кого  в
особенности, он говорил - и, вдохновенный общим сочувствием и вниманием,
близостию молодых женщин, красотою ночи, увлеченный потоком  собственных
ощущений, он возвысился до красноречия, до поэзии... Самый звук его  го-
лоса, сосредоточенный и тихий, увеличивал обаяние; казалось, его  устами
говорило что-то высшее, для него самого неожиданное... Рудин  говорил  о
том, что придает вечное значение временной жизни человека.
 
   - Помню я одну скандинавскую легенду, - так кончил он. - Царь сидит с
своими воинами в темном и длинном сарае, вокруг  огня.  Дело  происходит
ночью, зимой. Вдруг небольшая птичка влетает в раскрытые двери и вылета-
ет в другие. Царь замечает, что эта птичка, как человек в мире: прилете-
ла из темноты и улетела в темноту, и недолго побыла в тепле  и  свете...
"Царь, - возражает самый старый из воинов, - птичка и во тьме не  пропа-
дет и гнездо свое сыщет..." Точно, наша жизнь быстра и ничтожна; но  все
великое совершается через людей. Сознание быть орудием  тех  высших  сил
должно заменить человеку все другие радости: в самой  смерти  найдет  он
свою жизнь, свое гнездо...
 
   Рудин остановился и потупил глаза с улыбкой невольного смущения.
 
   - Vous etes un poete12, - вполголоса  проговорила  Дарья  Михайловна.
----
   12 Вы - поэт (франц.).
 
   И все с ней внутренно согласились - все, исключая Пигасова.  Не  дож-
давшись конца длинной речи Рудина, он тихонько взял шляпу и, уходя,  оз-
лобленно прошептал стоявшему близ двери Пандалевскому:
 
   - Нет! поеду к дуракам!
 
   Впрочем, никто его не удерживал и не заметил его отсутствия.
 
   Люди внесли ужин, и, полчаса спустя,  все  разъехались  и  разошлись.
Дарья Михайловна упросила Рудина остаться ночевать. Александра Павловна,
возвращаясь с братом домой в карете, несколько раз принималась  ахать  и
удивляться необыкновенному уму Рудина. Волынцев соглашался с ней, однако
заметил, что он иногда выражается немного темно...  то  есть  не  совсем
вразумительно, прибавил он, желая, вероятно, пояснить свою мысль; но ли-
цо его омрачилось, и взгляд, устремленный в  угол  кареты,  казался  еще
грустнее.
 
   Пандалевский, ложась спать и снимая свои вышитые шелком помочи,  про-
говорил вслух: "Очень ловкий человек!" - и  вдруг,  сурово  взглянув  на
своего казачка-камердинера, приказал ему выйти. Басистов целую  ночь  не
спал и не раздевался, он до самого утра все писал письмо к одному своему
товарищу в Москву; а Наталья хотя и разделась и легла в постель, но тоже
ни на минуту не уснула и не закрывала даже глаз. Подперши голову  рукою,
она глядела пристально в темноту; лихорадочно бились ее жилы, и  тяжелый
вздох часто приподнимал ее грудь.
 
   IV
 
   На другое утро Рудин только что успел одеться, как явился к нему  че-
ловек от Дарьи Михайловны с приглашением пожаловать к ней  в  кабинет  и
откушать с ней чай. Рудин застал ее одну. Она очень любезно с ним поздо-
ровалась, осведомилась, хорошо ли он провел ночь, сама налила ему  чашку
чаю, спросила даже, довольно ли сахару, предложила ему папироску и  раза
два опять повторила, что удивляется, как она давно с ним  не  познакоми-
лась. Рудин сел было несколько поодаль; но Дарья Михайловна указала  ему
на небольшое пате', стоявшее подле ее кресла, и, слегка наклонясь в  его
сторону, начала расспрашивать его об его семействе, об его намерениях  и
предположениях. Дарья Михайловна говорила небрежно,  слушала  рассеянно;
но Рудин очень хорошо понимал, что она ухаживала за ним, чуть не льстила
ему. Недаром же она устроила  это  утреннее  свидание,  недаром  оделась
просто, но изящно, a la madame  Recamier!13  Впрочем,  Дарья  Михайловна
скоро перестала его расспрашивать: она начала ему рассказывать о себе, о
своей молодости, о людях, с которыми она зналась. Рудин с участием  вни-
мал ее разглагольствованиям, хотя - странное дело! - о каком бы лице  ни
заговорила Дарья Михайловна, на первом плане  оставалась  все-таки  она,
она одна, а то лицо как-то скрадывалось и исчезало. Зато Рудин  узнал  в
подробности, что именно Дарья Михайловна говорила  такому-то  известному
сановнику, какое она имела влияние на такого-то знаменитого поэта.  Судя
по рассказам Дарьи Михайловны, можно  было  подумать,  что  все  замеча-
тельные люди последнего двадцатипятилетия только о том и мечтали, как бы
повидаться с ней, как бы заслужить ее расположение. Она говорила  о  них
просто, без особенных восторгов и похвал, как о своих, называя иных  чу-
даками. Она говорила о них, и, как богатая  оправа  вокруг  драгоценного
камня, имена их ложились блестящей каймой вокруг главного имени - вокруг
Дарьи Михайловны... ----
   13 наподобие госпожи Рекамье! (франц.).
 
   А Рудин слушал, покуривал папироску и молчал, лишь изредка вставляя в
речь разболтавшейся барыни небольшие замечания. Он умел  и  любил  гово-
рить; вести разговор было не по нем, но он умел также  слушать.  Всякий,
кого он только не запугивал сначала, доверчиво распускался  в  его  при-
сутствии: так охотно и одобрительно следил он за нитью чужого  рассказа.
В нем было много добродушия, - того особенного добродушия,  которым  ис-
полнены люди, привыкшие чувствовать себя выше других. В спорах он  редко
давал высказываться своему противнику и подавлял его своей стремительной
и страстной диалектикой.
 
   Дарья Михайловна изъяснялась по-русски. Она щеголяла знанием  родного
языка, хотя галлицизмы, французские словечки попадались у ней частенько.
Она с намерением употребляла простые  народные  обороты,  но  не  всегда
удачно. Ухо Рудина не оскорблялось странной пестротою речи в устах Дарьи
Михайловны, да и вряд ли имел он на это ухо.
 
   Дарья Михайловна утомилась наконец и, прислонясь головой к задней по-
душке кресел, устремила глаза на Рудина и умолкла.
 
   - Я теперь понимаю, - начал медленным голосом Рудин, - я понимаю, по-
чему вы каждое лето приезжаете в деревню. Вам этот отдых необходим;  де-
ревенская тишина, после столичной жизни, освежает  и  укрепляет  вас.  Я
уверен, что вы должны глубоко сочувствовать красотам природы.
 
   Дарья Михайловна искоса посмотрела на Рудина.
 
   - Природа... да... да, конечно... я ужасно ее люблю;  но  знаете  ли,
Дмитрий Николаич, и в деревне нельзя без людей.  А  здесь  почти  никого
нет. Пигасов самый умный человек здесь.
 
   - Вчерашний сердитый старик? - спросил Рудин.
 
   - Да, этот. В деревне, впрочем, и он годится - хоть рассмешит иногда.

   - Он человек неглупый, - возразил Рудин, - но он на ложной дороге.  Я
не знаю, согласитесь ли вы со мною, Дарья Михайловна, но в отрицании - в
отрицании полном и всеобщем - нет благодати. Отрицайте все, и  вы  легко
можете прослыть за умницу: это уловка известная. Добродушные люди сейчас
готовы заключить, что вы стоите выше того, что отрицаете.  А  это  часто
неправда. Во-первых, во всем можно сыскать пятна, а во-вторых, если даже
вы и дело говорите, вам же хуже: ваш ум, направленный на одно отрицание,
беднеет, сохнет. Удовлетворяя ваше самолюбие, вы лишитесь истинных  нас-
лаждений созерцания; жизнь - сущность жизни - ускользает от вашего  мел-
кого и желчного наблюдения, и вы кончите тем, что будете лаяться и  сме-
шить. Порицать, бранить имеет право только тот, кто любит.
 
   - Voila m-r Pigassoff enterre14, - проговорила  Дарья  Михайловна.  -
Какой вы мастер определять человека! Впрочем, Пигасов,  вероятно,  и  не
понял бы вас. А любит он только собственную свою особу. ----
   14 Вот господин Пигасов и уничтожен (франц.).
 
   - И бранит ее для того, чтобы иметь право бранить других, - подхватил
Рудин.
 
   Дарья Михайловна засмеялась.
 
   - С больной... как это говорится... с больного на здорового.  Кстати,
что вы думаете о бароне?
 
   - О бароне? Он хороший человек, с добрым сердцем и  знающий...  но  в
нем нет характера... и он весь свой век останется полуученым, полусветс-
ким человеком, то есть дилетантом, то есть, говоря без обиняков,  -  ни-
чем... А жаль!
 
   - Я сама того же мнения, - возразила Дарья Михайловна. - Я читала его
статью... Entre nous... cela a assez peu de fond.15 ----
   15 Между нами...это не очень основательно (франц.).
 
   - Кто же еще у вас тут есть? - спросил, помолчав, Рудин.
 
   Дарья Михайловна отряхнула пятым пальцем пепел с пахитоски.
 
   - Да больше почти никого нет. Липина, Александра Павловна, которую вы
вчера видели: она очень мила, но и только. Брат ее - тоже прекрасный че-
ловек, un parfait honnete homme.16 Князя Гарина вы знаете.  Вот  и  все.
Есть еще два-три соседа, но те уже совсем ничего. Либо ломаются  -  пре-
тензии страшные, - либо дичатся, или уж некстати развязны. Барынь я,  вы
знаете, не вижу. Есть еще один сосед, очень, говорят, образованный, даже
ученый человек, но чудак ужасный, фантазер. Аlexandrine его знает и, ка-
жется, к нему неравнодушна... Вот вам бы заняться ею, Дмитрий  Николаич:
это милое существо; ее надо только развить немножко, непременно надо  ее
развить! ----
   16 вполне порядочный человек (франц.).
 
   - Она очень симпатична, - заметил Рудин.
 
   - Совершенное дитя, Дмитрий Николаич, ребенок настоящий. Она была за-
мужем, mais c'est tout comme17. Если б я была мужчина, я только в  таких
бы женщин влюблялась. ----
   17 но это не имеет значения (франц.).
 
   - Неужели?
 
   - Непременно. Такие женщины по крайней мере свежи, а уж под  свежесть
подделаться нельзя.
 
   - А подо все другое можно? - спросил Рудин и  засмеялся,  что  с  ним
случалось очень редко. Когда он смеялся, лицо  его  принимало  странное,
почти старческое выражение, глаза ежились, нос морщился...
 
   - А кто же такой этот, как вы говорите, чудак, к которому госпожа Ли-
пина неравнодушна? - спросил он.
 
   - Некто Лежнев, Михайло Михайлыч, здешний помещик.
 
   Рудин изумился и поднял голову.
 
   - Лежнев, Михайло Михайлыч? - спросил он, - разве он сосед ваш?
 
   - Да. А вы его знаете?
 
   Рудин помолчал.
 
   - Я его знавал прежде... тому давно. Ведь он, кажется, богатый  чело-
век? - прибавил он, пощипывая рукою бахрому кресла.
 
   - Да, богатый, хотя одевается ужасно и ездит на беговых дрожках,  как
приказчик. Я желала залучить его к себе: он, говорят, умен; у меня же  с
ним дело есть... Ведь, вы знаете, я сама распоряжаюсь моим имением?
 
   Рудин наклонил голову.
 
   - Да, сама, - продолжала Дарья Михайловна, -  я  никаких  иностранных
глупостей не ввожу, придерживаюсь своего, русского, и видите, дела,  ка-
жется, идут недурно, - прибавила она, проведя рукой кругом.
 
   - Я всегда был убежден, - заметил вежливо Рудин, - в крайней  неспра-
ведливости тех людей, которые отказывают женщинам в практическом смысле.

   Дарья Михайловна приятно улыбнулась.
 
   - Вы очень снисходительны, - промолвила она, - но что, бишь, я хотела
сказать? О чем мы говорили? Да! о Лежневе. У меня с ним дело по размеже-
ванию. Я его несколько раз приглашала к себе, и даже сегодня я его  жду;
но он, бог его знает, не едет... такой чудак!
 
   Полог перед дверью тихо распахнулся, и вошел дворецкий, человек высо-
кого роста, седой и плешивый, в черном фраке, белом галстухе и белом жи-
лете.
 
   - Что ты? - спросила Дарья Михайловна и, слегка  обратясь  к  Рудину,
прибавила вполголоса: - N'est ce pas, comme il  ressemble  a  Canning?18
----
   18 Не правда ли, как он похож на Каннинга? (франц.).
 
   - Михайло Михайлыч Лежнев приехали, - доложил дворецкий, -  прикажете
принять?
 
   - Ах, боже мой!- воскликнула Дарья Михайловна, - вот легок на помине.
Проси!
 
   Дворецкий вышел.
 
   - Такой чудак, приехал наконец, и то некстати: наш разговор перервал.

   Рудин поднялся с места, но Дарья Михайловна его остановила.
 
   - Куда же вы? Мы можем толковать и при вас. А я желаю, чтобы вы и его
определили, как Пигасова. Когда вы говорите, vous gravez comme  avec  un
burin19. Останьтесь. ----
   19 вы точно резцом высекаете (франц.).
 
   Рудин хотел было что-то сказать, но подумал и остался.
 
   Михайло Михайлыч, уже знакомый читателю, вошел в кабинет. На нем было
то же серое пальто, и в загорелых руках он держал ту же старую  фуражку.
Он спокойно поклонился Дарье Михайловне и подошел к чайному столу.
 
   - Наконец-то вы пожаловали к нам, мосье Лежнев! -  проговорила  Дарья
Михайловна. - Прошу садиться. Вы, я слышала, знакомы, - продолжала  она,
указывая на Рудина.
 
   Лежнев взглянул на Рудина и как-то странно улыбнулся.
 
   - Я знаю господина Рудина, - промолвил он с небольшим поклоном.
 
   - Мы вместе были в университете, - заметил вполголоса Рудин и опустил
глаза.
 
   - Мы и после встречались, - холодно проговорил Лежнев.
 
   Дарья Михайловна посмотрела с некоторым изумлением на обоих и  попро-
сила Лежнева сесть. Он сел.
 
   - Вы желали меня видеть, - начал он, - насчет размежевания?
 
   - Да, насчет размежевания, но я и так-таки желала вас видеть. Ведь мы
близкие соседи и чуть ли не сродни.
 
   - Очень вам благодарен, - возразил Лежнев, - что же касается до  раз-
межевания, то мы с вашим управляющим совершенно покончили это дело: я на
все его предложения согласен.
 
   - Я это знала.
 
   - Только он мне сказал, что без личного свидания с вами бумаги подпи-
сать нельзя.
 
   - Да; это у меня уж так заведено. Кстати, позвольте спросить, ведь  у
вас, кажется, все мужики на оброке?
 
   - Точно так.
 
   - И вы сами хлопочете о размежевании? Это похвально.
 
   Лежнев помолчал.
 
   - Вот я и явился для личного свидания, - проговорил он.
 
   Дарья Михайловна усмехнулась.
 
   - Вижу, что явились. Вы говорите это таким тоном... Вам, должно быть,
очень не хотелось ко мне ехать.
 
   - Я никуда не езжу, - возразил флегматически Лежнев.
 
   - Никуда? А к Александре Павловне вы ездите?
 
   - Я с ее братом давно знаком.
 
   - С ее братом! Впрочем, я никого не принуждаю... Но,  извините  меня,
Михайло Михайлыч, я старше вас годами и могу вас пожурить:  что  вам  за
охота жить этаким бирюком? Или собственно мой дом вам не нравится? я вам
не нравлюсь?
 
   - Я вас не знаю, Дарья Михайловна, и потому вы мне  не  нравиться  не
можете. Дом у вас прекрасный; но, признаюсь вам откровенно, я  не  люблю
стеснять себя. У меня и фрака порядочного нет, перчаток нет; да я  и  не
принадлежу к вашему кругу.
 
   - По рождению, по воспитанию вы принадлежите к нему,  Михайло  Михай-
лыч! vous etes de notres.20 ----
   20 вы нашего круга (франц.).
 
   - Рождение и воспитание в сторону, Дарья Михайловна! Дело не в том...

   - Человек должен жить с людьми, Михайло Михайлыч! Что  за  охота  си-
деть, как Диоген в бочке?
 
   - Во-первых, ему там было очень хорошо; а во-вторых, почему вы  знае-
те, что я не с людьми живу?
 
   Дарья Михайловна закусила губы.
 
   - Это другое дело! Мне остается только сожалеть о том, что я не удос-
тоилась попасть в число людей, с которыми вы знаетесь.
 
   - Мосье Лежнев, - вмешался Рудин, -  кажется,  преувеличивает  весьма
похвальное чувство - любовь к свободе.
 
   Лежнев ничего не ответил и только взглянул на Рудина.  Наступило  не-
большое молчание.
 
   - Итак-с, - начал Лежнев, поднимаясь, - я могу считать наше дело  по-
конченным и сказать вашему управляющему, чтобы он прислал ко мне бумаги.

   - Можете... хотя, признаться, вы так нелюбезны...  мне  бы  следовало
отказать вам.
 
   - Да ведь это размежевание гораздо выгоднее для вас, чем для меня.
 
   Дарья Михайловна пожала плечами.
 
   - Вы не хотите даже позавтракать у меня? - спросила она.
 
   - Покорно вас благодарю: я никогда не завтракаю, да и  тороплюсь  до-
мой.
 
   Дарья Михайловна встала.
 
   - Я вас не удерживаю, - промолвила она, подходя к окну, - не смею вас
удерживать.
 
   Лежнев начал раскланиваться.
 
   - Прощайте, мосье Лежнев! Извините, что обеспокоила вас.
 
   - Ничего, помилуйте, - возразил Лежнев и вышел.
 
   - Каков? - спросила Дарья Михайловна у Рудина. - Я слыхала про  него,
что он чудак; но ведь уж это из рук вон!
 
   - Он страдает той же болезнью, как и Пигасов, - проговорил  Рудин,  -
желаньем быть оригинальным. Тот прикидывается Мефистофелем, этот - цини-
ком. Во всем этом много эгоизма, много самолюбия  и  мало  истины,  мало
любви. Ведь это тоже своего рода расчет: надел  на  себя  человек  маску
равнодушия и лени, авось, мол, кто-нибудь подумает: вот человек, сколько
талантов в себе погубил! А поглядеть попристальнее - и талантов-то в нем
никаких нет.
 
   - Et de deux!21 - промолвила Дарья Михайловна. - Вы  ужасный  человек
на определения. От вас не скроешься. ----
   21 Вот и второй! (франц.).
 
   - Вы думаете? - промолвил Рудин...  -  Впрочем,  -  продолжал  он,  -
по-настоящему, мне бы не следовало говорить о Лежневе; я его любил,  лю-
бил, как друга... но потом, вследствие различных недоразумений ...
 
   - Вы рассорились?
 
   - Нет. Но мы расстались, и расстались, кажется, навсегда.
 
   - То-то я заметила, вы во все время его посещения были как  будто  не
по себе... Однако я весьма вам благодарна за сегодняшнее утро. Я чрезвы-
чайно приятно провела время. Но надо же и честь знать. Отпускаю  вас  до
завтрака, а сама иду заниматься делами. Мой секретарь, вы его  видели  -
Constantin, c'est lui qui est mon secretaire,22 - должно быть, уже  ждет
меня. Рекомендую его вам: он прекрасный, преуслужливый молодой человек и
в совершенном восторге от вас. До свидания, cher Дмитрий Николаич! Как я
благодарна барону за то, что он познакомил меня с вами! ----
   22 Константин - это и есть мой секретарь (франц.).
 
   И Дарья Михайловна протянула Рудину руку. Он сперва пожал  ее,  потом
поднес к губам и вышел в залу, а из  залы  на  террасу.  На  террасе  он
встретил Наталью.
 
   V
 
   Дочь Дарьи Михайловны, Наталья Алексеевна, с первого взгляда могла не
понравиться. Она еще не успела развиться, была худа,  смугла,  держалась
немного сутуловато. Но черты ее лица  были  красивы  и  правильны,  хотя
слишком велики для семнадцатилетней девушки. Особенно хорош был ее  чис-
тый и ровный лоб над тонкими, как бы надломленными  посередине  бровями.
Она говорила мало, слушала и глядела внимательно,  почти  пристально,  -
точно она себе во всем хотела дать отчет. Она часто оставалась неподвиж-
ной, опускала руки и задумывалась; на лице ее выражалась тогда  внутрен-
няя работа мыслей... Едва заметная улыбка  появится  вдруг  на  губах  и
скроется; большие темные глаза  тихо  подымутся...  "Qu'avez-vous?"23  -
спросит ее m-lle Boncourt и начнет бранить ее, говоря, что молодой деви-
це неприлично задумываться и принимать рассеянный вид. Но Наталья не бы-
ла рассеянна: напротив, она училась прилежно, читала и работала  охотно.
Она чувствовала глубоко и сильно, но тайно; она и в детстве редко плака-
ла, а теперь даже вздыхала редко и только бледнела слегка, когда что-ни-
будь ее огорчало. Мать ее считала добронравной, благоразумной  девушкой,
называла ее в шутку: mon honnete homme de fille24, но  не  была  слишком
высокого мнения  об  ее  умственных  способностях.  "Наташа  у  меня,  к
счастью, холодна, - говаривала она, - не в меня... тем лучше. Она  будет
счастлива". Дарья Михайловна ошибалась. Впрочем,  редкая  мать  понимает
дочь свою. ----
   23 "Что с вами?" (франц.)
   24 моя дочь - честный малый (франц.).
 
   Наталья любила Дарью Михайловну и не вполне ей доверяла.
 
   - Тебе нечего от меня скрывать, - сказала ей однажды Дарья  Михайлов-
на, - а то бы ты