ей не было подпоры,  -  возразила  На-
талья.
 
   - Я вас понимаю, Наталья Алексеевна; но человеку не так легко сыскать
ее, эту подпору.
 
   - Мне кажется, сочувствие других... во всяком случае, одиночество...
 
   Наталья немного запуталась и покраснела.
 
   - И что вы будете делать зимой в деревне? - поспешно прибавила она.
 
   - Что я буду делать? Окончу мою большую статью - вы знаете - о траги-
ческом в жизни и в искусстве - я вам третьего дня план рассказывал  -  и
пришлю ее вам.
 
   - И напечатаете?
 
   - Нет.
 
   - Как нет? Для кого же вы будете трудиться?
 
   - А хоть бы для вас.
 
   Наталья опустила глаза.
 
   - Это не по моим силам, Дмитрий Николаич!
 
   - О чем, позвольте спросить, статья? - скромно спросил Басистов,  си-
девший поодаль.
 
   - О трагическом в жизни и в искусстве, - повторил Рудин. - Вот и гос-
подин Басистов прочтет. Впрочем, я  не  совсем  еще  сладил  с  основною
мыслью. Я до сих пор еще не довольно уяснил самому себе трагическое зна-
чение любви.
 
   Рудин охотно и часто говорил о любви.  Сначала  при  слове  любовь  -
m-lle Boncourt вздрагивала и навастривала уши, как старый полковой конь,
заслышавший трубу, но потом привыкла и только, бывало, съежит губы  и  с
расстановкой понюхает табаку.
 
   - Мне кажется, - робко заметила Наталья, - трагическое в любви -  это
несчастная любовь.
 
   - Вовсе нет! - возразил Рудин, - это скорее комическая  сторона  люб-
ви... Вопрос этот надобно совсем иначе поставить...  надо  поглубже  за-
черпнуть... Любовь! - продолжал он, - в ней все тайна: как она приходит,
как развивается, как исчезает. То является она вдруг,  несомненная,  ра-
достная, как день; то долго тлеет, как огонь под  золой,  и  пробивается
пламенем в душе, когда уже все разрушено; то вползет она в  сердце,  как
змея, то вдруг выскользнет из него вон... Да, да; это вопрос важный.  Да
и кто любит в наше время? кто дерзает любить?
 
   И Рудин задумался.
 
   - Что это Сергея Павлыча давно не видать? - спросил он вдруг.
 
   Наталья вспыхнула и нагнула голову к пяльцам.
 
   - Не знаю, - прошептала она.
 
   - Какой это прекраснейший, благороднейший человек!- промолвил  Рудин,
вставая. - Это один из лучших образцов настоящего русского дворянина...
 
   M-lle Boncourt посмотрела на него вкось своими французскими глазками.

   Рудин прошелся по комнате.
 
   - Заметили ли вы, - заговорил он, круто повернувшись на  каблуках,  -
что на дубе - а дуб крепкое дерево - старые листья только тогда  отпада-
ют, когда молодые начнут пробиваться?
 
   - Да, - медленно возразила Наталья, - заметила.
 
   - Точно то же случается и с старой любовью в сильном сердце: она  уже
вымерла, но все еще держится; только другая, новая любовь может  ее  вы-
жить.
 
   Наталья ничего не ответила.
 
   "Что это значит?" - подумала она.
 
   Рудин постоял, встряхнул волосами и удалился.
 
   А Наталья пошла к себе в комнату. Долго сидела она  в  недоумении  на
своей кроватке, долго размышляла о последних словах Рудина и вдруг сжала
руки и горько заплакала. О чем она плакала - бог  ведает!  Она  сама  не
знала, отчего у ней так внезапно полились слезы. Она утирала их, но  они
бежали вновь, как вода из давно накопившегося родника.
 
   -------------
 
   В тот же самый день и у Александры Павловны происходил разговор о Ру-
дине с Лежневым. Сперва он все отмалчивался; но  она  решилась  добиться
толку.
 
   - Я вижу, - сказала она ему, - вам Дмитрий Николаевич по-прежнему  не
нравится. Я нарочно до сих пор вас не расспрашивала; но  вы  теперь  уже
успели убедиться, произошла ли в нем перемена, и я желаю  знать,  почему
он вам не нравится.
 
   - Извольте, - возразил с обычной флегмой Лежнев, - коли уж вам так не
терпится; только, смотрите, не сердитесь...
 
   - Ну, начинайте, начинайте.
 
   - И дайте мне выговорить все до конца.
 
   - Извольте, извольте, начинайте.
 
   - Итак-с, - начал Лежнев, медлительно опускаясь на  диван,  -  доложу
вам, мне Рудин действительно не нравится. Он умный человек...
 
   - Еще бы!
 
   - Он замечательно умный человек, хотя в сущности пустой...
 
   - Это легко сказать!
 
   - Хотя в сущности пустой, - повторил Лежнев, - но это  еще  не  беда:
все мы пустые люди. Я даже не ставлю в вину ему то, что он деспот в  ду-
ше, ленив, не очень сведущ...
 
   Александра Павловна всплеснула руками.
 
   - Не очень сведущ! Рудин! - воскликнула она.
 
   - Не очень сведущ, - точно тем же голосом повторил  Лежнев,  -  любит
пожить на чужой счет, разыгрывает роль, и так далее... это все в порядке
вещей. Но дурно то, что он холоден, как лед.
 
   - Он, эта пламенная душа, холоден? - перебила Александра Павловна.
 
   - Да, холоден, как лед, и знает это и прикидывается  пламенным.  Худо
то, - продолжал Лежнев, постепенно оживляясь, - что  он  играет  опасную
игру, опасную не для него, разумеется; сам копейки, волоска не ставит на
карту - а другие ставят душу...
 
   - О ком, о чем вы говорите? Я вас не понимаю, - проговорила Александ-
ра Павловна.
 
   - Худо то, что он не честен. Ведь он  умный  человек:  он  должен  же
знать цену слов своих, а произносит их так, как будто они ему что-нибудь
стоят... Спору нет, он красноречив; только красноречие его  не  русское.
Да и, наконец, красно говорить простительно юноше, а в его  года  стыдно
тешиться шумом собственных речей, стыдно рисоваться!
 
   - Мне кажется, Михайло Михайлыч, для слушателя все  равно,  рисуетесь
ли вы, или нет...
 
   - Извините, Александра Павловна, не все равно. Иной скажет мне слово,
меня всего проймет; другой то же самое слово скажет, или еще красивее, -
я и ухом не поведу. Отчего это?
 
   - То есть вы не поведете, - перебила Александра Павловна.
 
   - Да, не поведу, - возразил Лежнев, - хотя,  может  быть,  у  меня  и
большие уши. Дело в том, что слова Рудина так и остаются словами  и  ни-
когда не станут поступком - а между тем эти самые слова  могут  смутить,
погубить молодое сердце.
 
   - Да о ком, о ком вы говорите, Михайло Михайлыч?
 
   Лежнев остановился.
 
   - Вы желаете знать, о ком я говорю? О Наталье Алексеевне.
 
   Александра Павловна смутилась на мгновение, но тотчас же усмехнулась.

   - Помилуйте, - начала она, - какие у вас всегда странные  мысли!  На-
талья еще ребенок; да, наконец, если б что-нибудь и было, неужели вы ду-
маете, что Дарья Михайловна...
 
   - Дарья Михайловна, во-первых, эгоистка и живет для себя;  а  во-вто-
рых, она так уверена в своем уменье воспитывать детей, что ей и в голову
не приходит беспокоиться о них. Фи! как можно! одно мановенье, один  ве-
личественный взгляд - и все пойдет, как по ниточке. Вот что  думает  эта
барыня, которая и меценаткой себя воображает, и  умницей,  и  бог  знает
чем, а на деле она больше ничего, как светская старушонка. А Наталья  не
ребенок; она, поверьте, чаще и глубже размышляет, чем мы с вами.  И  на-
добно же, чтобы эдакая честная, страстная и горячая натура наткнулась на
такого актера, на такую кокетку! Впрочем, и это в порядке вещей.
 
   - Кокетка! Это вы его называете кокеткой?
 
   - Конечно, его... Ну, скажите сами, Александра Павловна, что за  роль
его у Дарьи Михайловны? Быть идолом, оракулом в доме, вмешиваться в рас-
поряжения, в семейные сплетни и дрязги - неужели это достойно мужчины?
 
   Александра Павловна с изумлением посмотрела Лежневу в лицо.
 
   - Я не узнаю вас, Михайло Михайлыч, - проговорила она. - Вы покрасне-
ли, вы пришли в волнение. Право, тут что-нибудь должно  скрываться  дру-
гое...
 
   - Ну, так и есть! Ты говоришь женщине дело, по убеждению;  а  она  до
тех пор не успокоится, пока не придумает какой-нибудь мелкой,  посторон-
ней причины, заставляющей тебя говорить именно так, а не иначе.
 
   Александра Павловна рассердилась.
 
   - Право, мосье Лежнев! вы начинаете преследовать женщин не хуже  гос-
подина Пигасова: но, воля ваша, как вы ни  проницательны,  все-таки  мне
трудно поверить, чтобы вы в такое короткое время могли всех  и  все  по-
нять. Мне кажется, вы ошибаетесь. По-вашему, Рудин - Тартюф какой-то.
 
   - В том-то и дело, что он даже не Тартюф. Тартюф, тот по крайней мере
знал, чего добивался; а этот, при всем своем уме...
 
   - Что же, что же он? Доканчивайте вашу речь,  несправедливый,  гадкий
человек!
 
   Лежнев встал.
 
   - Послушайте, Александра Павловна, - начал он, - несправедливы-то вы,
а не я. Вы досадуете на меня за мои резкие суждения  о  Рудине:  я  имею
право говорить о нем резко! Я, может быть,  недешевой  ценой  купил  это
право. Я хорошо его знаю: я долго жил с ним вместе. Помните, я  обещался
рассказать вам когда-нибудь наше житье в Москве. Видно, придется  теперь
это сделать. Но будете ли вы иметь терпение меня выслушать?
 
   - Говорите, говорите!
 
   - Ну, извольте.
 
   Лежнев принялся ходить медленными шагами по комнате, изредка останав-
ливаясь и наклоняя голову вперед.
 
   - Вы, может быть, знаете, - заговорил он, - а может быть, и не  знае-
те, что я осиротел рано и уже на семнадцатом  году  не  имел  над  собою
на'большего. Я жил в доме тетки в Москве и делал, что хотел. Малой я был
довольно пустой и самолюбивый, любил порисоваться и похвастать.  Вступив
в университет, я вел себя, как школьник, и скоро попался  в  историю.  Я
вам ее рассказывать не стану: не стоит. Я солгал, и довольно гадко  сол-
гал... Меня вывели на свежую воду, уличили, пристыдили... Я потерялся  и
заплакал, как дитя. Это происходило на квартире одного знакомого, в при-
сутствии многих товарищей. Все принялись хохотать надо мною, все, исклю-
чая одного студента, который, заметьте, больше прочих негодовал на меня,
пока я упорствовал и не сознавался в своей лжи. Жаль ему, что  ли,  меня
стало, только он взял меня под руку и увел к себе.
 
   - Это был Рудин? - спросила Александра Павловна.
 
   - Нет, это не был Рудин... это был человек... он уже  теперь  умер...
это был человек необыкновенный. Звали его Покорским. Описать его в  нем-
ногих словах я не в силах, а начав говорить о нем, уже ни о  ком  другом
говорить не захочешь. Это была высокая, чистая душа, и ума такого я  уже
не встречал потом. Покорский жил в маленькой, низенькой комнатке, в  ме-
зонине старого деревянного домика. Он  был  очень  беден  и  перебивался
кое-как уроками. Бывало, он даже чашкой чаю не мог попотчевать гостя;  а
единственный его диван до того провалился, что стал похож на лодку.  Но,
несмотря на эти неудобства, к нему ходило множество народа. Его все  лю-
били, он привлекал к себе сердца. Вы не поверите, как  сладко  и  весело
было сидеть в его бедной комнатке! У него я познакомился с  Рудиным.  Он
уже отстал тогда от своего князька.
 
   - Что же было такого особенного в этом Покорском?  -  спросила  Алек-
сандра Павловна.
 
   - Как вам сказать? Поэзия и правда - вот что влекло всех к нему.  При
уме ясном, обширном он был мил и забавен, как ребенок. У меня до сих пор
звенит в ушах его светлое хохотанье, и в то же время он
 
   Пылал полуночной лампадой
   Перед святынею добра...
 
Так выразился о нем один полусумасшедший и милейший поэт нашего кружка. 
 
   - А как он говорил? - спросила опять Александра Павловна.
 
   - Он говорил хорошо, когда был в духе, но  не  удивительно.  Рудин  и
тогда был в двадцать раз красноречивее его.
 
   Лежнев остановился и скрестил руки.
 
   - Покорский и Рудин не походили друг на друга. В Рудине было  гораздо
больше блеску и треску, больше фраз и, пожалуй,  больше  энтузиазма.  Он
казался гораздо даровитее Покорского, а на самом деле он  был  бедняк  в
сравнении с ним. Рудин превосходно развивал любую мысль, спорил мастерс-
ки; но мысли его рождались не в его голове: он брал их у других, особен-
но у Покорского. Покорский был на вид тих и мягок, даже слаб -  и  любил
женщин до безумия, любил покутить и не дался бы никому  в  обиду.  Рудин
казался полным огня, смелости, жизни, а в душе был холоден и чуть ли  не
робок, пока не задевалось его самолюбие: тут он на стены лез. Он всячес-
ки старался покорить себе людей, но покорял он их во имя общих  начал  и
идей и действительно имел влияние сильное на многих. Правда,  никто  его
не любил; один я, может быть, привязался к нему. Его иго  носили...  По-
корскому все отдавались сами собой. Зато Рудин  никогда  не  отказывался
толковать и спорить с первым встречным... Он  не  слишком  много  прочел
книг, но во всяком случае гораздо больше, чем Покорский и  чем  все  мы;
притом ум  имел  систематический,  память  огромную,  а  ведь  это-то  и
действует на молодежь! Ей выводы подавай, итоги, хоть неверные, да  ито-
ги! Совершенно добросовестный человек на  это  не  годится.  Попытайтесь
сказать молодежи, что вы не можете дать ей полной истины, потому что са-
ми не владеете ею... молодежь вас и слушать не станет. Но обмануть вы ее
тоже не можете. Надобно, чтобы вы сами хотя наполовину верили, что обла-
даете истиной... Оттого-то Рудин и действовал так сильно на нашего  бра-
та. Видите ли, я вам сейчас сказал, что он прочел немного, но  читал  он
философские книги, и голова у него так была устроена, что он  тотчас  же
из прочитанного извлекал все общее, хватался за самый корень дела и  уже
потом проводил от него во все стороны светлые,  правильные  нити  мысли,
открывал духовные перспективы. Наш кружок состоял тогда, говоря  по  со-
вести, из мальчиков - и недоученных мальчиков. Философия, искусство, на-
ука, самая жизнь - все это для нас были одни слова, пожалуй  даже  поня-
тия, заманчивые, прекрасные, но разбросанные, разъединенные. Общей связи
этих понятий, общего закона мирового мы не сознавали, не  осязали,  хотя
смутно толковали о нем, силились отдать себе в нем отчет... Слушая Руди-
на, нам впервые показалось, что мы,  наконец,  схватили  ее,  эту  общую
связь, что поднялась, наконец, завеса! Положим, он говорил не свое - что
за дело!- но стройный порядок водворялся во  всем,  что  мы  знали,  все
разбросанное вдруг соединялось, складывалось, вырастало перед нами, точ-
но здание, все светлело, дух веял всюду... Ничего не оставалось бессмыс-
ленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и красо-
та, все получало значение ясное и, в то же время,  таинственное,  каждое
отдельное явление жизни звучало аккордом, и мы сами, с каким-то  священ-
ным ужасом благоговения, с сладким сердечным трепетом, чувствовали  себя
как бы живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то
великому... Вам все это не смешно?
 
   - Нисколько! - медленно возразила Александра Павловна,  -  почему  вы
это думаете? Я вас не совсем понимаю, но мне не смешно.
 
   - Мы с тех пор успели поумнеть, конечно, - продолжал  Лежнев,  -  все
это нам теперь может казаться детством... Но, я повторяю, Рудину мы тог-
да были обязаны многим. Покорский был несравненно выше  его,  бесспорно;
Покорский вдыхал в нас всех огонь и силу, но он иногда  чувствовал  себя
вялым и молчал. Человек он был нервический, нездоровый;  зато  когда  он
расправлял свои крылья - боже! куда не залетал он! в самую глубь  и  ла-
зурь неба! А в Рудине, в этом красивом и статном малом, было много мело-
чей; он даже сплетничал; страсть его была во все вмешиваться, все  опре-
делять и разъяснять. Его  хлопотливая  деятельность  никогда  не  унима-
лась... политическая натура-с! Я о нем говорю, каким я его  знал  тогда.
Впрочем, он, к несчастию, не изменился. Зато он и в верованиях своих  не
изменился... в тридцать пять лет!.. Не всякий может сказать это о себе.
 
   - Сядьте, - проговорила Александра Павловна, - что вы,  как  маятник,
по комнате ходите?
 
   - Этак мне лучше, - возразил Лежнев. - Ну-с, попав в кружок Покорско-
го, я, доложу вам, Александра Павловна, я совсем переродился:  смирился,
расспрашивал, учился, радовался, благоговел - одним словом, точно в храм
какой вступил. Да и в самом деле, как вспомню я наши сходки, ну, ей-богу
же, много в них было хорошего, даже трогательного. Вы представьте,  сош-
лись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подает-
ся прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы  вы  на
все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и ще-
ки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о боге, о правде, о  будущности
человечества, о поэзии - говорим мы иногда вздор, восхищаемся пустяками;
но что за беда!.. Покорский сидит, поджав ноги, подпирает  бледную  щеку
рукой, а глаза его так и светятся. Рудин стоит посередине комнаты и  го-
ворит, говорит прекрасно, ни дать ни взять молодой Демосфен перед  шумя-
щим морем; взъерошенный поэт Субботин издает по временам и как бы во сне
отрывистые восклицания; сорокалетний бурш, сын немецкого  пастора,  Шел-
лер, прослывший между нами за глубочайшего мыслителя по  милости  своего
вечного, ничем не нарушимого молчания, как-то особенно торжественно без-
молвствует; сам веселый Щитов, Аристофан наших сходок, утихает и  только
ухмыляется; два-три новичка слушают  с  восторженным  наслаждением...  А
ночь летит тихо и плавно, как на крыльях. Вот уж и  утро  сереет,  и  мы
расходимся, тронутые, веселые, честные, трезвые (вина у нас и  в  помине
тогда не было), с какой-то  приятной  усталостью  на  душе...  Помнится,
идешь по пустым улицам, весь умиленный, и даже на звезды как-то доверчи-
во глядишь, словно они и ближе стали и понятнее... Эх! славное было вре-
мя тогда, и не хочу я верить, чтобы оно пропало даром! Да оно и не  про-
пало, - не пропало даже для тех, которых жизнь опошлила потом... Сколько
раз мне случалось встретить таких  людей,  прежних  товарищей!  Кажется,
совсем зверем стал человек, а стоит только произнести при  нем  имя  По-
корского - и все остатки благородства в  нем  зашевелятся,  точно  ты  в
грязной и темной комнате раскупорил забытую стклянку с духами...
 
   Лежнев умолк; его бесцветное лицо раскраснелось.
 
   - Но отчего же, когда вы поссорились с Рудиным?  -  заговорила  Алек-
сандра Павловна, с изумлением глядя на Лежнева.
 
   - Я с ним не поссорился; я с ним расстался, когда узнал  его  оконча-
тельно за границей. А уже в Москве я бы мог рассориться  с  ним.  Он  со
мной уже тогда сыграл недобрую штуку.
 
   - Что такое?
 
   - А вот что. Я... как бы это сказать?.. к моей фигуре  оно  нейдет...
но я всегда был очень способен влюбиться.
 
   - Вы?
 
   - Я. Это странно, не правда ли? А между тем оно так... Ну-с, вот я  и
влюбился тогда в одну очень миленькую девочку... Да что вы на  меня  так
глядите? Я бы мог сказать вам о себе вещь гораздо более удивительную.
 
   - Какую это вещь, позвольте узнать?
 
   - А хоть бы вот какую вещь. Я, в то, московское-то время, хаживал  по
ночам на свидание... с кем бы вы думали? с молодой липой на конце  моего
сада. Обниму ее тонкий и стройный ствол, и мне кажется,  что  я  обнимаю
всю природу, а сердце расширяется и млеет так, как  будто  действительно
вся природа в него вливается... Вот-с я был какой!.. Да что! Вы,  может,
думаете, я стихов не писал? Писал-с и даже целую драму сочинил, в подра-
жание "Манфреду". В числе действующих лиц был призрак с кровью на груди,
и не с своей кровью, заметьте, а с кровью человечества  вообще...  Да-с,
да-с, не извольте удивляться... Но я начал рассказывать о моей любви.  Я
познакомился с одной девушкой...
 
   - И перестали ходить на свидание с липой? - спросила Александра  Пав-
ловна.
 
   - Перестал. Девушка эта была предобренькое и прехорошенькое существо,
с веселыми, ясными глазками и звенящим голосом.
 
   - Вы хорошо описываете, - заметила с усмешкой Александра Павловна.
 
   - А вы очень строгий критик, - возразил Лежнев. - Ну-с, жила эта  де-
вушка со стариком-отцом... Впрочем, я в подробности вдаваться не  стану.
Скажу вам только, что эта девушка была точно предобренькая - вечно,  бы-
вало, нальет тебе три четверти стакана чаю, когда