одъехала дорожная коляска; из нее,  слегка  потягиваясь  и
покряхтывая, вылез господин, еще не пожилой, но уже успевший  приобресть
ту полноту в туловище, которую привыкли называть  почтенной.  Поднявшись
по лестнице во второй этаж, он остановился у входа в широкий коридор  и,
не видя никого перед собою, громким голосом спросил  себе  нумер.  Дверь
где-то стукнула, из-за низких ширмочек выскочил длинный  лакей  и  пошел
вперед проворной, боковой походкой, мелькая в полутьме коридора  глянце-
витой спиной и подвороченными рукавами. Войдя в нумер,  проезжий  тотчас
сбросил с себя шинель и шарф, сел на диван и, опершись в колени  кулака-
ми, сперва поглядел кругом, как бы спросонья, потом велел позвать своего
слугу. Лакей сделал уклончивое движение и исчез. Проезжий  этот  был  не
кто иной, как Лежнев. Рекрутский набор вызвал его из деревни в С...
 
   Слуга Лежнева, малый молодой, курчавый и краснощекий, в серой шинели,
подпоясанной голубым кушачком, и мягких валенках, вошел в комнату.
 
   - Ну вот, брат, мы и доехали, - промолвил Лежнев, - а ты все  боялся,
что шина с колеса соскочит.
 
   - Доехали! - возразил слуга, силясь улыбнуться через поднятый  ворот-
ник шинели, - а уж отчего эта шина не соскочила...
 
   - Никого здесь нет? - раздался голос в коридоре.
 
   Лежнев вздрогнул и стал прислушиваться.
 
   - Эй! кто там? - повторил голос.
 
   Лежнев встал, подошел к двери и быстро отворил ее.
 
   Перед ним стоял человек высокого роста, почти совсем седой  и  сгорб-
ленный, в старом плисовом сюртуке с бронзовыми пуговицами. Лежнев  узнал
его тотчас.
 
   - Рудин! - воскликнул он с волнением.
 
   Рудин обернулся. Он не мог разобрать черты Лежнева, стоявшего к свету
спиною, и с недоумением глядел на него.
 
   - Вы меня не узнаете? - заговорил Лежнев.
 
   - Михайло Михайлыч!- воскликнул Рудин и протянул руку, но смутился  и
отвел ее было назад...
 
   Лежнев поспешно ухватился за нее своими обеими.
 
   - Войдите, войдите ко мне! - сказал он Рудину и ввел его в нумер.
 
   - Как вы изменились! - произнес Лежнев, помолчав и  невольно  понизив
голос.
 
   - Да, говорят! - возразил Рудин, блуждая по комнате взором. - Года...
А вот вы - ничего. Как здоровье Александры... вашей супруги?
 
   - Благодарствуйте, хорошо. Но какими судьбами вы здесь?
 
   - Я? Это долго рассказывать. Собственно, сюда я зашел случайно. Я ис-
кал одного знакомого. Впрочем, я очень рад...
 
   - Где вы обедаете?
 
   - Я? Не знаю. Где-нибудь в трактире. Я должен сегодня же выехать  от-
сюда.
 
   - Должны?
 
   Рудин значительно усмехнулся.
 
   - Да-с, должен. Меня отправляют к себе в деревню на жительство.
 
   - Пообедайте со мной.
 
   Рудин в первый раз взглянул прямо в глаза Лежневу.
 
   - Вы мне предлагаете с собой обедать? - проговорил он.
 
   - Да, Рудин, по-старинному, по-товарищески. Хотите? Не ожидал  я  вас
встретить, и бог знает, когда мы увидимся опять. Не расстаться же нам  с
вами так!
 
   - Извольте, я согласен.
 
   Лежнев пожал Рудину руку, кликнул слугу, заказал обед и велел  поста-
вить в лед бутылку шампанского.
 
   -------------
 
   В течение обеда Лежнев и Рудин, как бы сговорившись, все толковали  о
студенческом своем времени, припоминали многое и многих - мертвых и  жи-
вых. Сперва Рудин говорил неохотно, но он выпил несколько рюмок вина,  и
кровь в нем разгорелась. Наконец лакей  вынес  последнее  блюдо.  Лежнев
встал, запер дверь и, вернувшись к столу, сел прямо  напротив  Рудина  и
тихонько оперся подбородком на обе руки.
 
   - Ну, теперь, - начал он, - рассказывайте-ка мне все, что с вами слу-
чилось с тех пор, как я вас не видал.
 
   Рудин посмотрел на Лежнева.
 
   "Боже мой! - подумал опять Лежнев, - как он изменился, бедняк!"
 
   Черты Рудина изменились мало, особенно с тех пор, как мы  видели  его
на станции, хотя печать приближающейся старости уже успела лечь на  них;
но выражение их стало другое. Иначе глядели глаза; во всем существе его,
в движениях, то замедленных, то бессвязно  порывистых,  в  похолодевшей,
как бы разбитой речи высказывалась усталость окончательная, тайная и ти-
хая скорбь, далеко различная от той полупритворной  грусти,  которою  он
щеголял, бывало, как вообще щеголяет ею молодежь, исполненная  надежд  и
доверчивого самолюбия.
 
   - Рассказать вам все, что со мною случилось? - заговорил он. -  Всего
рассказать нельзя и не стоит... Маялся я много, скитался не одним  телом
- душой скитался. В чем и в ком я не разочаровался, бог мой!  с  кем  не
сближался! Да, с кем! - повторил Рудин, заметив, что Лежнев  с  каким-то
особенным участием посмотрел ему в лицо. - Сколько раз  мои  собственные
слова становились мне противными - не говорю уже в моих устах,  но  и  в
устах людей, разделявших мои мнения! Сколько раз переходил я от  раздра-
жительности ребенка к тупой бесчувственности лошади, которая уже и хвос-
том не дрыгает, когда ее сечет кнут... Сколько раз я радовался,  надеял-
ся, враждовал и унижался напрасно! Сколько раз вылетал соколом - и возв-
ращался ползком, как улитка, у которой раздавили раковину!.. Где не  бы-
вал я, по каким дорогам не ходил!.. А дороги бывают грязные, -  прибавил
Рудин и слегка отвернулся . - Вы знаете... - продолжал он...
 
   - Послушайте, - перебил его Лежнев, - мы когда-то говорили "ты"  друг
другу... Хочешь? возобновим старину... Выпьем на ты!
 
   Рудин встрепенулся, приподнялся, а в глазах его промелькнуло  что-то,
чего слово выразить не может.
 
   - Выпьем, - сказал он, - спасибо тебе, брат, выпьем.
 
   Лежнев и Рудин выпили по бокалу.
 
   - Ты знаешь, - начал опять, с ударением на слове "ты"  и  с  улыбкою,
Рудин, - во мне сидит какой-то червь, который грызет меня и гложет и  не
даст мне успокоиться до конца. Он наталкивает меня на людей - они сперва
подвергаются моему влиянию, а потом...
 
   Рудин провел рукой по воздуху.
 
   - С тех пор, как я расстался с вами... с тобою, я переиспытал и пере-
изведал многое... Начинал я жить, принимался за новое раз двадцать  -  и
вот видишь!
 
   - Выдержки в тебе не было, - проговорил, как бы про себя, Лежнев.
 
   - Как ты говоришь, выдержки во мне не было!.. Строить я никогда ниче-
го не умел; да и мудрено, брат, строить, когда и почвы-то под ногами не-
ту, когда самому приходится собственный свой фундамент  создавать!  Всех
моих похождений, то есть, собственно говоря, всех моих  неудач,  я  тебе
описывать не буду. Передам тебе два-три случая... те случаи из моей жиз-
ни, когда, казалось, успех уже улыбался мне, или нет,  когда  я  начинал
надеяться на успех - что не совсем одно и то же...
 
   Рудин откинул назад свои седые и уже жидкие волосы тем самым движени-
ем руки, какие он некогда отбрасывал свои темные и густые кудри.
 
   - Ну, слушай, - начал он. - Сошелся  я  в  Москве  с  одним  довольно
странным господином. Он был очень богат и владел  обширными  поместьями;
не служил. Главная, единственная его страсть была любовь к науке, к нау-
ке вообще. До сих пор я постигнуть не могу, почему  эта  страсть  в  нем
проявилась! Шла она к нему, как к корове седло. Сам он с усилием держал-
ся на высоте ума и говорить почти не умел, только  поводил  выразительно
глазами и значительно покачивал головой. Я, брат, не встречал  бездарнее
и бедней его природы... В Смоленской губернии есть такие места - песок и
больше ничего, да изредка трава, которую ни одно животное есть  не  ста-
нет. Ничего ему в руки не давалось - все так и ползло от него прочь, по-
дальше; а он еще помешан был на том, чтобы все  легкое  делать  трудным.
Если бы это зависело от его распоряжений, у него бы  люди  ели  пятками,
право. Работал, писал и читал он неутомимо. Он ухаживал за наукой с  ка-
кою-то упрямой настойчивостью, с терпением страшным; самолюбие в нем бы-
ло огромное, и характер он имел железный. Он жил один и слыл чудаком.  Я
познакомился с ним... ну, и понравился ему. Я, признаюсь, скоро его  по-
нял, но рвение его меня тронуло. Притом, он  владел  такими  средствами,
столько можно было через него сделать добра, принести пользы  существен-
ной... Я поселился у него и уехал с ним, наконец, в его деревню.  Планы,
брат, у меня были громадные: я мечтал о разных усовершенствованиях,  но-
вовведениях...
 
   - Как у Ласунской, помнишь, - заметил Лежнев с добродушной улыбкой.
 
   - Какое! там я знал, в душе, что из слов моих  ничего  не  выйдет;  а
тут... тут совсем другое поле раскрывалось передо мною... Я навез с  со-
бою агрономических книг... правда, я до конца не прочел ни одной...  ну,
и приступил к делу. Сначала оно не пошло, как я и ожидал,  а  потом  оно
как будто и пошло. Мой новый друг все помалчивал да посматривал, не  ме-
шал мне, то есть до известной степени не  мешал  мне.  Он  принимал  мои
предложения и исполнял их, но с упорством,  туго,  с  тайной  недоверчи-
востью, и все гнул на свое. Он чрезвычайно дорожил каждой своей  мыслью.
Взберется на нее с усилием, как божия коровка на конец былинки, и сидит,
сидит на ней, все как будто крылья расправляет и полететь собирается - и
вдруг свалится, и опять полезет ... Не удивляйся всем  этим  сравнениям.
Они еще тогда накипели у меня на душе. Так я вот и бился года два.  Дело
подвигалось плохо, несмотря на все мои хлопоты. Начал я уставать,  прия-
тель мой надоедал мне, я стал язвить его, он давил меня, словно  перина;
недоверчивость его перешла в глухое раздражение,  неприязненное  чувство
охватывало нас обоих, мы уже не могли говорить ни о чем; он  исподтишка,
но беспрестанно старался доказать мне, что не подчиняется моему влиянию;
распоряжения мои либо искажались, либо отменялись  вовсе...  Я  заметил,
наконец, что состою у господина помещика  в  качестве  приживальщика  по
части умственных упражнений. Горько мне стало тратить  попусту  время  и
силы, горько почувствовать, что я опять и опять обманулся в своих ожида-
ниях. Я знал очень хорошо, что' я терял, уезжая; но я не мог  сладить  с
собой и в один день, вследствие тяжелой и возмутительной сцены,  которой
я был свидетелем и которая показала мне моего приятеля  со  стороны  уже
слишком невыгодной, я рассорился с ним окончательно и уехал, бросил  ба-
рича-педанта, вылепленного из степной муки с примесью немецкой патоки...

   - То есть бросил насущный кусок хлеба, - проговорил Лежнев и  положил
обе руки на плечи Рудину.
 
   - Да, и очутился опять легок и гол в пустом пространстве. Лети,  мол,
куда хочешь... Эх, выпьем!
 
   - За твое здоровье!- промолвил Лежнев, приподнялся и поцеловал Рудина
в лоб. - За твое здоровье и в память Покорского...  Он  также  умел  ос-
таться нищим.
 
   - Вот тебе и нумер первый моих похождений, - начал спустя немного Ру-
дин. - Продолжать, что ли?
 
   - Продолжай, пожалуйста.
 
   - Эх! да говорить-то не хочется. Устал я говорить, брат... Ну,  одна-
ко, так и быть. Потолкавшись еще по разным местам... кстати,  я  бы  мог
рассказать тебе, как я попал было в секретари к благонамеренному  санов-
ному лицу и что из этого вышло; но это завело бы нас  слишком  далеко...
Потолкавшись по разным местам, я решился сделаться, наконец... не  смей-
ся, пожалуйста... деловым человеком, практическим. Случай такой вышел: я
сошелся с одним... ты, может быть, слыхал о нем... с одним  Курбеевым...
нет?
 
   - Нет, не слыхал. Но, помилуй, Рудин, как же ты, с своим умом, не до-
гадался, что твое дело не в том состоит, чтобы быть... извини за  калам-
бур... деловым человеком?
 
   - Знаю, брат, что не в том; а впрочем, в чем оно состоит-то?.. Но ес-
ли б ты видел Курбеева! Ты, пожалуйста, не воображай его себе  каким-ни-
будь пустым болтуном. Говорят, я был красноречив когда-то. Я  перед  ним
просто ничего не значу. Это был человек удивительно ученый, знающий, го-
лова, творческая, брат, голова в деле промышленности и предприятий  тор-
говых. Проекты самые смелые, самые неожиданные так и кипели  у  него  на
уме. Мы соединились с ним и решились употребить свои силы на  общеполез-
ное дело...
 
   - На какое, позволь узнать?
 
   Рудин опустил глаза.
 
   - Ты засмеешься.
 
   - Почему же? Нет, не засмеюсь.
 
   - Мы решились одну реку в К...ой губернии превратить в судоходную,  -
проговорил Рудин с неловкой улыбкой.
 
   - Вот как! Стало быть, этот Курбеев капиталист?
 
   - Он был беднее меня, - возразил Рудин и тихо  поникнул  своей  седой
головой.
 
   Лежнев захохотал, но вдруг остановился и взял за руку Рудина.
 
   - Извини меня, брат, пожалуйста, - заговорил он, - но я  этого  никак
не ожидал. Ну, что ж, это предприятие ваше так и осталось на бумаге?
 
   - Не совсем. Начало исполнения было. Мы наняли  работников...  ну,  и
приступили. Но тут встретились различные  препятствия.  Во-первых,  вла-
дельцы мельниц никак не хотели понять нас, да сверх того, мы с водой без
машины справиться не могли, а на машину не хватило денег. Шесть  месяцев
прожили мы в землянках. Курбеев одним хлебом питался, я  тоже  недоедал.
Впрочем, я об этом не сожалею: природа там удивительная. Мы бились,  би-
лись, уговаривали купцов, письма писали, циркуляры. Кончилось тем, что я
последний грош свой добил на этом проекте.
 
   - Ну! - заметил Лежнев, - я думаю, добить твой последний грош было не
мудрено.
 
   - Не мудрено, точно.
 
   Рудин глянул в окно.
 
   - А проект, ей-богу, был недурен и мог бы принесть огромные выгоды.
 
   - Куда же Курбеев этот делся? - спросил Лежнев.
 
   - Он? он в Сибири теперь, золотопромышленником сделался.  И  ты  уви-
дишь, он себе составит состояние; он не пропадет.
 
   - Может быть; но ты вот уж наверное состояния себе не составишь.
 
   - Я? Что делать! Впрочем, я знаю, я всегда в глазах твоих был  пустым
человеком.
 
   - Ты? Полно, брат!.. Было время, точно, когда мне в  глаза  бросались
одни твои темные стороны; но теперь, поверь мне, я научился ценить тебя.
Ты себе состояния не составишь... Да я люблю тебя за это... помилуй!
 
   Рудин слабо усмехнулся.
 
   - В самом деле?
 
   - Я уважаю тебя за это! - повторил Лежнев, - понимаешь ли ты меня?
 
   Оба помолчали.
 
   - Что ж, переходить к нумеру третьему? - спросил Рудин.
 
   - Сделай одолжение.
 
   - Изволь. Нумер третий и последний. С этим нумером  я  только  теперь
разделался. Но не наскучил ли я тебе?
 
   - Говори, говори.
 
   - Вот видишь ли, - начал Рудин, - я однажды подумал на досуге...  до-
суга-то у меня всегда много было... я подумал: сведений у меня довольно,
желания добра... Послушай, ведь и ты не станешь отрицать во мне  желания
добра?
 
   - Еще бы!
 
   - На других всех пунктах я более или менее срезался... отчего бы  мне
не сделаться педагогом, или, говоря попросту, учителем... чем  так  жить
даром...
 
   Рудин остановился и вздохнул.
 
   - Чем жить даром, не лучше ли  постараться  передать  другим,  что  я
знаю: может быть, они извлекут из моих познаний хотя  некоторую  пользу.
Способности мои недюжинные же, наконец, языком я владею... Вот я  и  ре-
шился посвятить себя этому новому делу. Хлопотно мне было достать место;
частных уроков давать я не хотел; в низших училищах мне делать было  не-
чего. Наконец мне удалось достать место преподавателя в  здешней  гимна-
зии.
 
   - Преподавателя - чего? - спросил Лежнев.
 
   - Преподавателя русской словесности. Скажу тебе, ни за одно  дело  не
принимался я с таким жаром, как за это. Мысль действовать  на  юношество
меня воодушевила. Три недели просидел я над  составлением  вступительной
лекции.
 
   - Ее нет у тебя? - перебил Лежнев.
 
   - Нет: затерялась куда-то. Она вышла недурна и понравилась.  Как  те-
перь вижу лица моих слушателей, - лица  добрые,  молодые,  с  выражением
чистосердечного внимания, участия, даже изумления. Взошел я на  кафедру,
прочел лекцию в лихорадке; я думал, ее хватит на час с лишком, а я ее  в
двадцать минут кончил. Инспектор тут же сидел - сухой старик в  серебря-
ных очках и коротком парике, - он изредка наклонял голову в мою сторону.
Когда я кончил и соскочил с кресел, он мне сказал: "Хорошо-с, только вы-
соко немножко, темновато, да и о самом предмете мало сказано". А  гимна-
зисты с уважением проводили меня взорами... право. Ведь вот  чем  драго-
ценна молодежь! Вторую лекцию я принес написанную, и третью тоже...  по-
том я стал импровизировать.
 
   - И имел успех? - спросил Лежнев.
 
   - Имел большой успех. Слушатели приходили  толпами.  Я  им  передавал
все, что у меня  было  в  душе.  Между  ними  было  три-четыре  мальчика
действительно замечательных; остальные  меня  понимали  плохо.  Впрочем,
сознаться надо, что и те, которые меня  понимали,  иногда  смущали  меня
своими вопросами. Но я не унывал. Любить-то меня все любили; я на  репе-
тициях ставил полные баллы всем. Но тут началась против меня  интрига...
или нет! никакой интриги не было, а я просто попал не в  свою  сферу.  Я
стеснял других, и меня теснили. Я читал гимназистам, как и студентам  не
всегда читают; слушатели мои выносили мало из моих лекций... факты я сам
знал плохо. Притом я не удовлетворялся кругом действий, который был  мне
назначен... уж это, ты знаешь, моя слабость. Я хотел коренных преобразо-
ваний, и, клянусь тебе, эти преобразования были и дельны и легки. Я  на-
деялся провести их через директора, доброго и честного человека, на  ко-
торого я сначала имел влияние. Его жена мне помогала. Я, брат,  в  жизни
своей не много встречал таких женщин. Ей уже было лет под сорок; но  она
верила в добро, любила все прекрасное, как пятнадцатилетняя  девушка,  и
не боялась высказывать свои убеждения перед кем бы то ни было. Я никогда
не забуду ее благородной восторженности и чистоты. По ее совету я  напи-
сал было план... Но тут под меня подкопались, очернили меня  перед  ней.
Особенно повредил мне учитель  математики,  маленький  человек,  острый,
желчный и ни во что не веривший, вроде Пигасова, только гораздо  дельнее
его... Кстати, что Пигасов, жив?
 
   - Жив и, вообрази, женился на мещанке, которая, говорят, его бьет.
 
   - Поделом! Ну, а Наталья Алексеевна здорова?
 
   - Да.
 
   - Счастлива?
 
   - Да.
 
   Рудин помолчал.
 
   - О чем, бишь, я говорил... да! об учителе математики. Он меня возне-
навидел, сравнивал мои лекции с фейерверком, подхватывал на лету  каждое
не совсем ясное выражение, раз даже сбил меня на каком-то памятнике  ХVI
века... а главное, он заподозрил мои намерения;  последний  мой  мыльный
пузырь наткнулся на него, как на булавку, и лопнул. Инспектор, с которым
я сразу не поладил, восстановил против меня директора; вышла сцена, я не
хотел уступить, погорячился, дело дошло до сведения начальства;  я  при-
нужден был выйти в отставку. Я этим не ограничился,  я  хотел  показать,
что со мной нельзя поступить так... но со мной можно было поступить, как
угодно... Я теперь должен выехать отсюда.
 
   Наступило молчание. Оба приятеля сидели, понурив головы.
 
   Первый заговорил Рудин.
 
   - Да, брат, - начал он, - я теперь могу сказать с Кольцовым: "До чего
ты, моя молодость, довела меня, домыкала, что уж шагу ступить некуда..."
И между тем неужели я ни на что не был годен, неужели для меня  так-таки
нет дела на земле? Часто я ставил себе этот вопрос, и, как я ни старался
себя унизить в собственных глазах, не мог же я  не  чувствовать  в  себе
присутствия сил, не всем людям данных! Отчего же эти силы остаются бесп-
лодными? И вот еще что: помнишь, когда мы с тобой были  за  границей,  я
был тогда самонадеян и ложен... Точно, я тогда ясно не сознавал, чего  я
хотел, я упивался словами и верил в призраки; но теперь, клянусь тебе, я
могу громко, передо всеми высказать все, чего я  желаю.  Мне  решительно
скрывать нечего: я вполне, и в самой сущности слова, человек  благонаме-
ренный; я смиряюсь, хочу примениться к обстоятельствам, хочу малого, хо-
чу достигнуть цели близкой, принести хотя ничтожную пользу. Нет! не у