й!" - и все.
  Сергей Федорыч покряхтел, высморкался, развел руками.
  - Что тут делать?.. Сам ума не приложу. Может, одумается еще, обживется.
Ну, люди! Верно говорят - не из породы, а в породу. Я думаю, это от
жадности у них. Ведь жадность-то несусветная!
  - Погоди, ребятишкам отнесешь чего-нибудь.
  - Да ладно уж... не бери ты у них ничего.
  - Пошли они к чертям!
  Марья сходила в сени, вынесла в платке большой узел муки и кусок сырого
мяса.
  - Нате вот, - пельмени сделаете.
  Сергей Федорыч взял узел и пошел домой, сгорбившись.
  Марья долго смотрела ему вслед, потом вошла в избу.
  Егор сидел у стола, задумчиво смотрел в угол.
  - Ну, Егор, давай говорить прямо, - начала Марья с порога. - Ты все время
моего родителя так принимать будешь?
  Молчание.
  - Егор!
  - Што? - Егор медленно повернул голову и не мог - не захотел - пригасить в
глазах злые, колючие огоньки.
  - Ты все время...
  - Я их всех ненавижу, всю голытьбу вшивую. Дождались, змеи поганые, своей
власти... Радуются ходют. Нарадуются!
  Марья сдержала волнение, негромко сказала:
  - Дай господи, рожу ребенка - уйду от тебя, Егор. Знай.
  Егор спокойно выслушал, долго сидел неподвижно. Потом положил голову на
руки, тихо, без угрозы, сказал:
  - Далеко не уйдешь.


  39

  Федя скоро поправился. Ходил уже на работу и, когда его очень просили,
поднимал подол рубахи и гордо показывал мелкие шрамистые рытвинки - следы
дроби.
  - Две там сидят. Не могли достать.
  Поправиться-то он поправился, но... что-то случилось с Федей. Он
загрустил. Всегда был на удивление спокойный, с хорошим, ровным
настроением, а тут... Просто непонятно. После работы уходил Федя на
Баклань и стоял на берегу столбом - смотрел на воду, подкрашенную свежей
краской зари, на дальние острова, задернутые белой кисеей тумана, на
синее, по-вечернему тусклое небо. Подолгу стоял так.
  Стремится с шипением бешеная река. Здесь она вырывается из теснины
каменистых берегов, заворачивает влево и несется дальше, капризно выгнув
серебристую могучую спину.

  Хавронья женским чутьем угадала, что происходит с Федей.
  Однажды вечером он сидел задумчивый у окна. На дворе было ненастно. В окна
горстями сыпал окладной, спорый дождь.
  Хавронья вернулась от соседки. Долго, как курица, отряхивалась у порога,
посматривала на Федю.
  Тот не хотел замечать ее.
  Хавронья разделась, села к столу, напротив мужа. Долго молчала. Потом
вдруг спросила:
  - Ты что, влюбился, что ли?
  - А твое какое дело? - ответил Федя, продолжая смотреть в окно.
  Хавронья схватилась за бока и захохотала. Да так фальшиво, что Федя с
изумлением посмотрел на нее.
  - Ой, матушка царица небесная! Уморит он меня совсем! О чем ты только
думаешь своей корчагой?
  Федя не счел нужным вступать в разговор.
  - Как ты можешь понимать, что такое любовь? - не унималась Хавронья.
  - Зато ты шибко умная. Неохота мне с тобой разговаривать, - отрезал Федя,
не стерпел.
  Хавронья опять притворно засмеялась.
  - Да ведь ты же... как тебе сказать?.. Ты же лесина необтесанная! А туда
же - про любовь думаешь. Ведь я же на тебя и так без смеха не могу
глядеть, а ты взял да еще влюбился. Ну не дурак ли?!
  Федя невозмутимо смотрел в окно.
  - Так чего же ты сидишь-то? Ты иди и скажи: так, мол, и так, Марья,
влюбился в тебя. Может, Егорка-то ноги хоть тебе переломает там.
  - Заткнись варежкой, - сказал Федя.
  - Завтра скажу Марье. Хоть посмеемся вместе.
  Федя медленно повернулся к жене:
  - Я так скажу, что ты в землю уйдешь до пояса.
  Хавронья презрительно махнула рукой:
  - Молчи уж, баран недобитый...

  А через два дня Хавронья застала мужа (она не то что следила за ним, но
все же приглядывала) за необычным занятием: Федя пробрался в высокую
крапиву, присел на корточки к плетню и смотрел через него в соседнюю
ограду - на Марью.
  Марья только что вернулась с речки, развешивала мокрое белье.
  Нежарко горело июльское солнце. Пахло увядающей ботвой и полынью.
  Марья, в белой кофте и черной, туго облегающей бедра юбке, ходила босиком
по ограде, отжимала сильными руками рубахи, встряхивала их и,
приподнимаясь на носки, перекидывала через веревку. На руках и ногах ее,
как прилипшая рыбья чешуя, сверкали капельки воды. Когда она хлопала
белье, высокие груди ее вздрагивали под тесной кофтой.
  Федя смотрел на нее и крошил в пальцах тоненький, сухой прутик от плетня.
  Хавронья неслышно подкралась сзади и вдруг чуть не над самым Фединым ухом
громко позвала:
  - Мань!
  Федю точно ударили по затылку. Он ткнулся вперед, в плетень, испуганно
оглянулся на жену. А она, не давая ему опомниться, закричала:
  - Ну-ка, иди скорей ко мне!
  Марья положила рубахи в таз, пошла к плетню.
  Федя втянул голову в плечи и замер. Он не знал, что делать.
  - Да скорей, скорей ты! - торопила Хавронья.
  Когда Марья была уже в нескольких шагах от плетня, Федя шарахнулся назад,
с треском ломая крапиву. Сшиб Хавронью с ног, и пригибаясь, чтобы его не
было видно Марье из-за плетня, побежал в избу.
  - Вон он! Вон - побежал! Эй, ты куда?.. Эх ты, бессовестная харя! -
кричала с земли Хавронья вслед Феде.
  Марья только успела увидеть, как Федя одним прыжком замахнул на крыльцо и
скрылся в дверях.
  - Что это, Хавронья?
  Злое, мстительное выражение на лице Хавроньи сменилось беспомощным и
жалким. Не поднимаясь с земли, она некоторое время рассматривала красивое
лицо молодой соседки и вдруг заплакала горькими, бессильными слезами.
  - "Что, что-о"! - передразнила она Марью. - Змеи подколодные! Мучители мои!
  Поднялась и пошла из ограды, отряхивая сзади юбку.


  40

  Страда. Золотая легкая пыль в теплом воздухе. Ласковое вылинявшее небо, и
где-то там, высоко-высоко в синеве, затерялись голосистые живые комочки -
жаворонки. День-деньской звенят, роняя на теплую грудь земли кружевное,
тонкое серебро нескончаемых трелей.
  В придорожных кустах, деловито попискивая, шныряют бойкие птахи. По ночам
сходят с ума перепела. Все живет беззаботной жизнью, ничто еще не
предвещает холодных ветров и затяжных, нудных дождей осени.
  Хлеба удались хорошие. Люди торопились управиться, пока держится в„дро.
  Жали серпами, косили литовками, пристроив к ним грабельки-крючья,
лобогрейками. На полосах богачей, махая крыльями, трещали жнейки.
  Николай Колокольников имел свою лобогрейку.
  Настроились с утра. Сперва на беседку села Клавдя - показать Кузьме, как
действовать граблями и когда поднимать и опускать полотно лобогрейки.
Потом сел Кузьма.
  Объехали круг, и Кузьма уже уверенно махал граблями, улыбался во весь рот.
  Николай правил парой не приученных к лобогрейке лошадей. Перекрывая шум
машины, крикнул Кузьме:
  - Ну вот, видишь!
  Кузьме нравилась эта работа. Четко обрезанная стенка ржи, а внизу
движется, сечет ее зубастая, стрекочущая пила. Рожь вздрагивает,
клонится...
  На полотне уже набралось достаточно - на сноп. Теперь надо отпустить ногой
педаль, которой полотно удерживается в наклонном положении, помочь
граблями - и кучка ржи сползет с него. Следом идут бабы, вяжут снопы, а
потом снопы составляют в суслоны.
  Работа отвлекала Кузьму от беспокойных, въедливых мыслей. К вечеру он так
устал, что заснул моментально. И во сне рожь все наплывала и наплывала на
него, вздрагивала, клонилась - желтая, тучная...
  С утра снова впрягли отдохнувших лошадей - и снова круг за кругом, круг за
кругом по полосе...
  В три дня все сжали. Начали свозить снопы на точок. Пошла молотьба.
Ночевали тут же, под скирдой.

  Неподалеку молотили Любавины.
  Кузьма издали узнал Марью. Отошел за скирду, сел, привалившись спиной к
снопам, задумался. "Что же делать? Неужели всю жизнь вот так мучиться?"
Хочется ему, чтобы Марья была рядом, чтобы ей, а не Клавде, подавал он
наверх, на скирду ковш с водой... чтобы ей смотрел в глаза.
  Он не видел ее с того раза, когда она приходила в сельсовет. Хотел
увидеть. Ходил на работу мимо их избы, думал встретить по дороге или около
колодца. Один раз увидел ее в ограде, замедлил шаг - хотел хоть издали
поздороваться.
  Но Марья, заметив его, ушла в избу.
  "Забуду, забуду, ни к чему это все", - думал Кузьма. Но не забыл. Аж
осунулся, - упорно, мучительно и бесплодно думал о ней. Вспоминал походку
ее, губы, глаза...
  Мужа ее встречал раза два на улице. Шел, нагнув голову, мрачный, как зверь
какой-то. Лениво поднял на Кузьму глаза, задержал взгляд на мгновение -
насмешливый... И опустил голову. Не поздоровался.
  "Красивый он", - подумал Кузьма.

  Отмолотились рано. Вывезли хлеб, засыпали в закрома. И началось.
Закучерявились, закрутились из труб в ясное небушко пахучие злые дымки -
варился самогон из новой ржицы. Готовились свадьбы, крестины, именины...
  Через пару дней появились первые ласточки: поздно вечером кто-то, громко
топоча по дороге, бежал за кем-то и кричал диким голосом:
  - Зарублю-у, змей такой!
  Николай усмехнулся:
  - Чуешь, секретарь? Начинается.
  - Много драк бывает?
  - Посмотришь.

  На третий день, к вечеру деревня кололась пополам. Почти в каждой избе
гуляли. Ломились столы от земных даров. Самогон мерили ведрами. Пили.
Пели. Плясали. Сосновые полы гнулись от топота...
  Из одного дома переходили в другой, из другого в третий. В каждом
начиналось все сначала. Потихоньку зверели. Затрещали колья, зазвенела
битая посуда... Размахнулась, поперла через край дурная силушка.
  На одном конце деревни сыновья шли на отцов, на другом - отцы на сыновей.
Припоминались обиды годовалой давности.
  Кузьма в эти дни был необходим, как гармонист. За ним прибегали и звали
заполошным голосом:
  - Скорей!
  К ночи гулянка разгоралась, как большой пожар, неудержимо и безнадежно.
Дикое, грустное мешалось со смешным и нелепым.
  Ганя Косых, деревенский трепач и выдумщик, упился "в дугу", надел белые
штаны, рубаху, вышел на дорогу и лег посередине.
  - А я помер! - заявил он.
  Кругом орали песни, плясали... Никто не замечал Ганю.
  - Эй! - кричал Ганя, желая обратить на себя внимание. - А я помер!
  Наконец заметили Ганю.
  - Что ты, образина, разлегся здесь?
  - Я помер, - скромно сказал Ганя и закрыл глаза.
  - А-а-а!! - поняли. - Понесли хоронить, ребяты!
  Наскоро, пьяной рукой сколотили три доски - гроб, положили туда Ганю,
подняли на руки и медленно, с песнопениями, с причитаниями, понесли к
кладбищу.
  Впереди процессии шел Яша Горячий, нес вместо иконы четверть самогона,
приплясывал и пел частушки. На нем была красная неподпоясанная рубаха,
плисовые штаны и высокие хромовые сапоги-вытяжки.
  Ганя Косых лежал в гробу, а вокруг него голосили, стонали, горько
восклицали. Кто-то плакал пьяными слезами и громко сморкался.
  - Ох, да на кого же ты нас покинул? Эх, да отлетал ты, голубочек сизый,
отмахал ты крылушками!..
  - Был ты, Ганька, праведный. Пойдешь ты, Ганька, в златы вороты!..
  - Ох, да куда же я теперь, сиротинушка, денусь?! - какой-то верзила гулко
колотил себя в грудь, крутил головой и просто и страшно ревел: -
О-о-о-о-о!..
  И тут Ганька не выдержал, перевернулся спиной кверху, встал на четвереньки
и закричал петухом. Ждал - вот смеху будет. Это обидело всех. Ганьку
выволокли из гроба, сдернули с него кальсоны и принялись стегать крапивой
по голому заду. Особенно старался двухметровый сиротинушка.
  - Мы тебя хоронить несем, а ты что делаешь, сукин сын?
  - Братцы-ы! Помилуйте!
  - А ты что делаешь? Помер - так лежи смирно!
  - Так это ж... Это я, может, воскресать начал, - оправдывался Ганька.
  - Загни ему салазки, Исусу!.. Чтобы не воскресал больше!
  На другой день опохмелялись. С утра. Потом пошли биться на кулаках.
  Был в деревне, кроме Феди Байкалова, еще один знаменитый кулачник - Семен
Соснин. Он всегда устраивал "кулачки". Около Семенова двора в такие дни
толпился народ. Сам Семен стоял на кругу и, кротко посмеиваясь, гладил
могучей рукой окладистую рыжую бородку - ждал. Кулак у Семена, как
канатный узел, - небольшой, но редкой крепости. Мало находилось охотников
удариться с ним (с Федей они не бились: Семен не хотел). А когда
кто-нибудь изъявлял наконец желание "шваркнуться" с Семеном, он покорно
расставлял ноги, точно врастал в землю, прикладывал обе ладони к левому
уху и говорил великодушно:
  - Валяй.
  Мужик долго примеривался, ходил вокруг Семена, плевал на ладонь, разминал
плечо... Бил. Потом бил Семен. Бил садко, с придыхом, снизу... Некоторых
поднимал кулаком "на воздуся". Почти никто не оставался на ногах после его
удара.
  Емельян Спиридоныч шел с Кондратом по улице. Подвыпившие. Направлялись в
гости. Увидели - у Сосниной избы толпился народ.
  - Семка, - сказал Кондрат.
  - Зайдем? - откликнулся Емельян Спиридоныч.
  Подошли.
  В кругу стоял не Семен, а Федя Байкалов. Рукава просторной Фединой рубахи
засучены, взор мутный - Федя был "на взводе". С ним никто из бакланских не
бился. Иногда нарывались залетные удальцы из дальних деревень, но после
первого раза зарекались на всю жизнь - слишком уж тяжела рука у Феди.
  Емельян Спиридоныч, увидев Федю, улыбнулся ему, как желанному другу.
  - А-а, Федор!.. Что, трусит народишко выходить?
  - Может, ты выйдешь? - предложил Федя.
  - Ну куда мне, старику, равняться с вами! Вот разве Кондрат? - Емельян
Спиридоныч выразительно посмотрел на сына, подмигнул незаметно.
  Тот вяло качнул головой: нет.
  Емельян Спиридоныч опять повернулся к Феде. С притворным уважением сказал:
  - Боятся, Федор! - а у самого в глазах сатанинский огонь, подмывало
желание врезать Феде: видел, что тот пьян. - Не те людишки пошли, Федор,
не те...
  Федя презрительно отвернулся от него. Плюнул.
  В глазах у Емельяна Спиридоныча заиграл зеленый огонь.
  - А кого бояться-то? - продолжал он тем же добродушно-уважительным тоном.
  - Вот эту оглоблю?
  Федя приоткрыл от изумления рот.
  - Я конечно, шутейно сказал, - пояснил Емельян Спиридоныч, продолжая
непонятно улыбаться. - Но правда: стоит перед вами туша сырого мяса, а у
вас у всех из носа капает. Тьфу! До чего мелкий народ пошел!
  - Ты выйди сам, - сказал кто-то из толпы. - Крупный какой выискался! Или -
хочется и колется?
  - Он в коленках слабый, чтоб выйти...
  - Я-то выйду, - неожиданно для всех сказал Емельян Спиридоныч. Скинул
пиджак и вышел на круг. - Давай.
  Наступила тяжкая тишина.
  - Кто первый? - спросил Федя.
  - А это кинем, - Емельян Спиридоныч поднял с земли камешек, заложил руки
за спину, долго перекладывал камешек из ладони в ладонь. Зажал в одной. -
Отгадаешь - первый бьешь.
  - В правой.
  Камешек был в левой.
  Федя изготовился, приложил ладони к уху.
  Емельян Спиридоныч медленно, очень медленно подошел к Феде, развернулся и
с такой силой ударил, что огромная Федина голова мотнулась вбок. Он
качнулся. Но устоял.
  - Становись.
  Стал Емельян Спиридоныч.
  Федя оскалился и кинул свой страшный кулак в голову врага. Емельяна
Спиридоныча бросило вбок, на плетень. Он хватанулся за колья и упал вместе
с плетнем. Тут же вскочил и, потирая ухо, сказал небрежно:
  - Ничего.
  Они удалились с Кондратом, гордые и злые.
  За первым же углом Емельян Спиридоныч прислонился к заплоту и закрыл глаза.
  - Не могу иттить. Ох, паразит!.. Я думал, он крепко выпимши, производитель
поганый... Отведи меня домой, Кондрат.
  Дома Емельян Спиридоныч обвязал голову полотенцем и весь день лежал на
печке - прогревал на горячих кирпичах ухо. Тихонько матерился, вспоминал
Федин кулак.

  Гуляли еще два дня. Потом постепенно затихли и занялись делами. Близилась
зима.



                                  ЧАСТЬ ВТОРАЯ



  Пришла наконец зима.
  Все сеялись, сыпали с низкого, грязного неба мелкие, холодные дожди...
Серые дома, горбатые скирды, поля, ощетинившиеся стерней, - все намокло,
потемнело, издавало тяжкий, гнилостный запах. Неуютно было на земле.
Некрасиво. Люди смотрели в окна и говорили с тоской:
  - Ну... теперь началось.
  А однажды утром проснулись и, еще не выходя на улицу и не выглядывая в
окна, поняли: пришла зима - пахло снегом и в избах посветлело.
  За одну ночь навалил снег, и творения старческих рук осени разом
накрылись. Этот первый снег уже не растаял.


  1

  Кузьма по первопутку поехал в район.
  Коренастый, вислозадый мерин бежал резво. В кошеву летели крупные ошметья
снега.
  Дорога шла лесом.
  Кузьма дремал, уткнувшись в теплый воротник полушубка. На душе было
спокойно.
  Вернулся Кузьма через три дня. Вез в кошеве книги и большеглазую девушку в
шубке городского покроя. У девушки были огромные, ясные, немножко
удивленные глаза.
  Девушка говорила без умолку. Про Сибирь, про счастье, про Джека Лондона...
Кузьма скоро устал от ее трескотни и сидел, откинувшись на спинку кошевы,
смотрел на верхушки деревьев в белых шапках.
  Девушку звали Галина Петровна Кравченко.
  Эту Галину Петровну Кузьма встретил в уездном городе и уговорил ехать в
Баклань учительствовать. Школа не была готова - оставались внутренние
работы. Но Кузьме не терпелось начать учить. Решил, что пока возьмутся за
взрослых: вспомнил об удостоверении, выданном ему и дяде Васе обществом
"Долой неграмотность".
  Галина Петровна приехала в Сибирь с отцом, которого направили сюда с
Украины. Он был секретарем укома.
  Ей было двадцать пять лет, о чем Кузьма узнал с удивлением: на вид
восемнадцать-девятнадцать, не больше. Первое, что она спросила:
  - У вас там, кажется, стреляют?
  Кузьма поймал ее на слове:
  - Боитесь? Так и скажите.
  - Я?
  - Не я же.
  - Вы так думаете?
  - Думаю.
  - Хм... - большущие глаза Галины Петровны просто кричали: "Учтите, я
никогда ничего не боюсь!". - Поехали.
  Поначалу Кузьма пытался объяснить ей сложность ее работы. Люди взрослые,
люди никогда книжку в руках не держали... Но это еще ничего. Над теми, кто
вздумает увлечься книжками, смеются. Вообще считается, что грамота - дело
не крестьянское.
  Галина Петровна слушала рассеянно.
  - Не открывайте мне, пожалуйста, Америк.
  "Ох ты!", - изумился про себя Кузьма.
  Остальную часть пути говорила она.
  - Жить нужно для людей - это высшее счастье, которого, кстати, не понимал
Джек Лондон, потому что его герои живут только для себя. Какое это счастье
- жить для людей!
  "Дуреха... будто это так просто", - думал Кузьма.

  Приехали под вечер, когда воздух стал синим, а звуки глухими и
неразборчивыми.
  Кузьма повез Галину Петровну к себе.
  Клавдя, увидев незнакомую девушку с Кузьмой, почему-то испугалась,
уставилась на нее вопросительными глазами.
  - Здравствуйте! - звучно поздоровалась Галина Петровна и улыбнулась.
  Кузьма долго не объяснял, кто она такая, хлопотал около нее: раздевал,
устраивал вещи... Краем глаза наблюдал за домашними. Особенно смешно
выглядела Агафья: вся наструнилась, поджала губы и внимательно
разглядывала городскую, готовая в любую минуту выставить ее за дверь.
  "Да-а... эти бабоньки, случись что-либо - отравят либо зарубят ночью
топором", - думал Кузьма.
  - Новая наша учительница, - пояснил он наконец, когда Галина Петровна
разделась и прошла в передний угол (своими огромными глазами она так и не
увидела, какое внесла замешательство).
  - Так, - сказал Николай, приподымаясь с кровати и вытаскивая из-за
голенища кисет. - Учить будешь?
  - Да, - сказала Галина Петровна. - Пока - вас, взрослых.
  - А работать заместо нас кто будет?
  - Как?.. - Галина Петровна на секунду растерялась, но тут же ослепительно
улыбнулась. - Никто. Вы сами.
  - Так мы же все ученые будем.
  - Ну, до ученых вам далеко. Учеными вы не будете, а книжки читать будете.
Это разве плохо - книги читать?
  - А зачем?
  - Интересно. Вообще необходимо.
  Кузьма во время этого разговора стаскивал книги в избу и складывал на
лавку.
  Николай нагнулся, достал одну, полистал.
  - Что тут интересного, я вот чего не пойму? - снова обратился он к
учительнице. - Меня иной раз даже зло берет. "Интересно! - кричат. -
Интересно!..". А я, к примеру, всю жизнь прожил без них - и хоть бы что.
  Галина Петровна легко поднялась с лавки,