опустил голову - опять стал
рассматривать спичечную коробку.
  - Да-а... - сказал секретарь.
  И опять повисла пауза.
  Вошла Клавдия Николаевна, принесла чай. Расставила все на столе, присела
было на диван, с любопытством и некоторой тревогой разглядывая Ивана.
  - Мы сейчас поговорим здесь, - сказал ей Родионов. - Подсаживайся, Иван.
  Клавдия Николаевна, не обидевшись, вышла.
  Иван погасил о коробку окурок, поискал глазами пепельницу...
  - Нету. Здесь дочь живет. На вот, в блюдце, - секретарь пододвинул Ивану
блюдце, налил из чайника чай. Подал один стакан Ивану. - Держи.
  Иван пил без сахара. Секретарь удивился, предложил класть сахар, Иван
мотнул головой.
  - Не люблю. Пить просто хочу, - пил, смотрел в стакан.
  - Что-то мы никак разговориться не можем. А?
  Иван пожал плечами.
  - Расскажи о себе, что ли... Как жилось, где бывал, что видел?
  - По-разному жилось, - неохотно ответил Иван.
  - Ты все время в Москве жил?
  - Нет. Жил одно время во Владимире, потом в Калуге, под Москвой тоже...
  - Мгм. Женат?
  - Был.
  - А сейчас?
  - Разошлись, - Иван посмотрел прямо в глаза секретарю, улыбнулся. - И в
тюрьме сидел, между прочим.
  Секретарь не удивился, только спросил:
  - Много?
  - Давали шесть, отсидел три.
  Секретарь кивнул головой.
  Иван почему-то обозлился.
  - За драку сидел-то, - добавил он. - С поножовщиной.
  Секретарь опять понимающе кивнул. Наверно, это его спокойствие и
невозмутимость и разозлили Ивана. Секретарь как будто заранее знал все и
расспрашивал только так, для порядка. И смотрел еще при этом спокойно и
весело.
  - Дети остались?
  - Нет. Ну, что еще?.. - в глазах Ивана почувствовалась некая решимость. -
Не общественник, на собрания не хожу, не перевариваю болтунов, - он сам
налил себе из чайника, подул на чай - хотел казаться спокойным, даже
зачем-то оглядел комнату. Не вытерпел и еще добавил: - Вообще жизнь наша
мне очень не нравится. Так что вот. Все?
  - А что в жизни не нравится?
  - Много... Болтовня, например. Воровства много, хамства тоже хватает...
Жадности... В общем, хватает. А говорим, что все хорошо, - Иван посмотрел
на секретаря. Тот задумчиво щелкал кривым прокуренным ногтем по краешку
стакана. Долго молчал.
  - В общем, разложил, - сказал он серьезно.
  - Тут и раскладывать нечего - и так все видно.
  - Ну, ладно, - устало сказал секретарь. - Хамства много, болтовни... - ему
не хотелось об этом говорить. Не об этом хотелось говорить. - Ну и что?
  - Ничего, все.
  - Успокоился?
  - Я и не волновался. Мне непонятно: к чему весь этот допрос?
  - Поговорить хотел, - в голосе секретаря прозвучала нотка искренней обиды.
  Иван молчал. Смотрел в стол.
  - Я тебя с первого твоего дня знаю. Думал... Интересно же узнать.
  Иван молчал.
  - Пойдешь в райком работать?
  Иван удивленно посмотрел на секретаря.
  - Как это?
  - На "Победе"... Начальство возить.
  - Нет.
  - Хм, - секретарь улыбнулся. - Не торопись, подумай. Жить у дяди пока
будешь? У Любавина?
  - Да.
  - Он знает, что ты приехал?
  - Нет. Нас сразу к... в райком повели.
  - Сразу видно, что сидел: в райком повели. В райком не водят. В райком
приглашают, вызывают, просят прийти, - секретарь объяснил это с каким-то
дурашливым, веселым удовольствием. - И скажи, пожалуйста: чего ты сразу в
бутылку полез? Не понравилось, что спросили, как жил? Не буду спрашивать,
черт с тобой, раз ты такая барышня. Это раз. Во-вторых: ты что, все время
такой мрачный?
  - Все время.
  - Не в мать, значит. Я тебе как-нибудь расскажу про мать. Хочешь?
  Иван сразу не ответил:
  - Не знаю... Вообще-то не хочу.
  - Ладно. Значит, разговор у нас не вышел. Жалко, - секретарь поднялся.
  Иван тоже встал. Ему не было ничего жалко.
  - До завтра. Подумай насчет моего предложения.
  Иван пожал протянутую руку секретаря, кивнул головой. И пошел к двери. И
вышел не оглянувшись.
  Секретарь сел, прикрыл глаза, положил на них пальцы, долго сидел так...

  Иван шагал серединой улицы, думал об этой странной встрече. Он не понимал,
что с ним произошло - почему наговорил резкостей секретарю. Почему в душе
поднялось вдруг едкое чувство обиды? На кого, за что?

  Ефим был дома, копался в завозне.
  - Здравствуй...те, - негромко сказал Иван, останавливаясь на пороге
завозни.
  Ефим обернулся.
  - Здорово.
  Некоторое время стояли, смотрели друг на друга.
  - Я Иван Любавин, - сказал Иван.
  Ефим подслеповато прищурился, моргнул несколько раз... Высморкался прямо
на пол завозни, сел на верстак, полез за кисетом. Сказал хрипловато:
  - Ванька... Ничего себе!.. Ты откуда?
  - Из Москвы. По путевке.
  - Как это? - не понял Ефим.
  - Пошел, попросился, чтобы сюда направили. Надоело в городе, - Иван
поставил чемодан, сел на него. Пальто положил на колени. Тоже стал
закуривать. Ефим, прищурившись, изумленно смотрел на него.
  - Так... Ну, и как же теперь? - спросил он.
  - Что? - Иван вопросительно посмотрел на дядю.
  - Ничего себе! - еще раз сказал тот. - Не ждал. Я думал, уж не увижу тебя.
Думал, пропал где-нибудь.
  - Нет.
  - Что же не написал ни разу? Что жив-здоров... У тебя же родня тут.
  - Та-а... чего писать? - Иван нахмурился, поднял с пола золотистую
стружку, стал ее внимательно разглядывать.
  - Семья есть?
  - Нету. Я первое время у тебя поживу пока?
  - Ну, а где же еще? Ты только... это... правильно все говоришь-то? Что по
путевке, что посланный... Все по закону?
  - Конечно.
  - У нас одно время слух прошел, что будто ты в тюрьму угодил. Из райкома,
что ли, в приют писали... Родионов сам, однако, посылал на розыски...
  - Сидел. Три года.
  - Вышел?
  - Вышел.
  - Да-а... Вот так встреча. Ну, пошли баню заказывать. А потом уж
поговорим, - Ефим сморщился, вытер рукавом пиджака повлажневшие глаза,
кашлянул. - Я уж и не чаял, что увижу тебя. Пошли в дом.
  Пошли в дом.
  В сенях им встретилась белолицая молоденькая баба, пышногрудая и
глазастая. Уставилась на Ивана.
  - Вот, Нюрка, - сказал Ефим, - это Иван наш, Егора нашего сын.
  - Мамочки!.. - Нюрка всплеснула руками.
  Ефим засмеялся. Иван улыбнулся, перехватил из одной руки в другую чемодан,
поздоровался с молодухой. Она покраснела и тоже улыбнулась.
  - Это сына мово младшего жена, - пояснил Ефим. - Он сам-то в армии.
Последний год дослуживает. А она вот с нами тут... А старшего-то, Ивана
тоже, у меня на войне убило, а средний, Пашка, со мной живет, никак не
могу женить кобеля такого. Нюрка, натопи баню пожарче. Чтоб камни лопались
в каменке.
  - Конечно! Я сейчас это... Господи, радость-то какая!..
  Иван отвернулся и стал смотреть в сторону - он не выносил, когда при нем
говорили, что рады его видеть. Он считал, что люди врут, притворяются. С
какой стати радоваться, например, этой Нюрке, когда она его и в глаза-то
сроду не видела.
  Вошли в дом.
  - Вот так мы и живем, - сказал Ефим, опять внимательно разглядывая
племянника. - Ты ничего вымахал-то - в отца. А лицом - в мать. Семьи-то
нету?
  - Нету, я говорил уже.
  - Что же, и не было?
  - Была жена... Когда в тюрьму посадили, она вышла за другого.
  - Понятно. А моя старуха приказала долго жить - в войну померла, царство
ей небесное. Да, Ванька... Ну, хорошо, что приехал. Отмечаться-то никуда
не надо идти?
  - Я был уж. У секретаря был, чай пил с ним... - Иван посмотрел на дядю,
усмехнулся.
  - У Родионова? Ишь ты! А как же это получилось-то?
  - Узнал он. В райком когда пришли, он говорит: "Останьтесь".
  - Узнал. Ну, конечно. Я потом расскажу тебе про него. Он, конечно, узнает.
Ну, посиди пока. Сполоснись с дороги-то да приляжь. А я в лавку сбегаю. Да
к дяде твоему, к Николаю Попову зайду... Сейчас прилетит на крыльях. Он у
нас председателем сельсовета работает. Ничего, хороший мужик. Остальных
ребят у них тоже в войну всех побило. А сам Сергей Федорыч, дед твой, еще
до войны скончался. Ну, давай тут... Чего надо, спроси у Нюрки. А к вечеру
Пашка подъедет. Он тоже шоферит. Боюсь, сломит где-нибудь голову - шибко
отчаянный, гад. В дядю Макара уродился. Тот у нас сызмальства на винтах
ходил. Ну, давай тут...
  - Может, денег надо? - спросил Иван.
  - Зачем? У меня есть. Я ничего живу справно. Плотничаю сейчас. А так все
эти годы бригадиром полеводческой бригады был. А сейчас перевели наш
колхоз-то в совхоз, молодые понаехали... А я плотничать пошел. Ну, давай,
вопчем, устраивайся, - Ефим ушел.
  Иван задвинул чемоданишко под кровать, повесил пальто, прошел в передний
угол, сел. И впервые за много-много дней почувствовал себя успокоенным...
  Дом у Ефима большой, светлый. В комнатах - в горнице и в прихожей - не
нарядно, но чисто. Когда в городе, бывало, Ивана охватывала беспричинная
глухая тоска, когда он мучился без сна на узкой койке в общежитии, ему
мерещился такой вот дом - просторный, уютный, с крашеными полами. Может
быть, детская цепкая память схватила на всю жизнь образ дома, может быть,
он его выдумал, этот дом, но дом был точно такой, Родина... Что-то
остается в нас от родины такое, что живет в нас на всю жизнь, то радуя, то
мучая, и всегда кажется, что мы ее, родину, когда-нибудь еще увидим. А
живет в нас от всей родины или косогор какой-нибудь, или дом, или
отсыревшее бревно у крыльца, где сидел когда-то глухой весенней ночью и
слушал ночь...
  Вошла Нюра.
  - А где же тятенька? - улыбнулась и опять покраснела.
  - В магазин пошел.
  Нюра не знала, что еще спросить, еще раз улыбнулась Ивану, прошла в
горницу, побыла там немного... Потом взяла из кути ведро и вышла.
  "Хорошая баба", - отметил Иван. Где-то, когда-то он усвоил одну привычку -
всех встречных и поперечных женщин довольно, в общем, равнодушно
определять: "хорошая" или "плохая". Вспомнилась девушка в красном плаще,
Майя, спокойно подумалось: "Хорошая. Только доверчивая, налететь может".
  Иван прошелся по комнатам, посмотрел фотографии незнакомых людей в рамках
на стенах, опять сел. Все-таки ужасно приятно иметь еще на земле уголок,
куда можно приехать, сесть и слушать, как тикают ходики, и ни о чем почти
не думать...
  "Устал я, наверно, в этих городах, намыкался".
  Вспомнился секретарь Родионов, захотелось как-то определенно подумать про
него, но тотчас расхотелось.
  "Ну его все!". Завалиться бы сейчас на кровать, положить ногу на ногу,
руки под голову и смотреть в потолок - было бы совсем здорово. И чтобы еще
ни о чем не расспрашивали и не гадали, на кого ты похож.
  Пришел Ефим.
  - Дядя твой без ума сделался от радости. Скоро придет. У них там совещание
какое-то. Осмотрелся?
  - Осмотрелся.
  - Так, - Ефим начал доставать из карманов бутылки с водкой. - Узнал,
говоришь, тебя Родионов-то? - бутылок оказалось много; Ефим все доставал и
доставал их.
  Иван промолчал.
  - Этот узнает, - продолжал Ефим. - Он узнает. Как не узнать! Он ведь почти
всю нашу породу на корню вывел, - Ефим сказал это без особенной ненависти
- устал, видно, ненавидеть, израсходовал всю ненависть. Вообще он сильно
сдал к шестидесяти годам. От прежнего хитрого, крепкого Ефима осталось
очень немного.
  - Раскулачивал он? - спросил Иван.
  - Он, кто же еще. Он. Давай выпьем пока до бани. Я маленько расскажу тебе.
  Позвали Нюру. Она собрала на стол - нарезала ветчины, огурцов, хлеба.
Поставила два стакана и ушла топить баню.
  Выпили по полному стакану.
  Ефим долго кряхтел, сопел... Хрумкал малосольными огурцами и говорил:
  - От так... Ничего. Кхэх... Ничего.
  Иван закусывал молча. Закусил и полез в карман за папиросами.
  - Ты ешь больше, - сказал Ефим. - Ешь.
  - Не хочется.
  - Как там, в Москве-то? Большая она, поди?
  - Большая. Строят ее сейчас здорово.
  - У нас тут тоже строится народишко, поднялись маленько.
  - При совхозе-то лучше стало?
  - Не шибко. Оно, вишь, какое дело: работай, говорят, за деньги, как
рабочий, - Ефим отвалился от стола, стал тоже закуривать. - Давай, я буду
за деньги. Мне даже лучше. А чего? Отработал часы - отдыхай, - Ефим икнул
раза три кряду. - Поминает кто-то. Ну... давай за деньги. Но ты мне тогда
дай, чтобы я на эти деньги мог мяса купить, солонину всякую, яиц,
молочишко... А то придешь в магазин-то, а там одни концэрвы. А, допустим,
захотел ты себе сапоги сшить - где товар брать? Дубить кожу самому не
дают, и в магазинах ни хрена нету. А пимы захотел скатать - опять: где
шерсть брать? Положено только двух овечек держать, а мне надо пятерых
обуть.
  Иван слушал, кивал головой и думал: "Ну это ерунда. Два-три года, и вся
эта дребедень будет кончена. Тогда и жаловаться не на что будет. Так и
переделают они мужика в рабочего".
  - А коров-то дают держать?
  - Держат. Я, правда, не держу. Сил больше нету. Пашка все время в
разъезде, Нюрка тоже работает - я один тут нянчись с ней!.. Продал к
чертям. Свиней держу пару. Без мяса нельзя.
  - Шофера хорошо зарабатывают?
  - А ничего, ничего - грех жаловаться. У Пашки до тыщи выходит в среднем.
Может, в городе это небольшие деньги, а тут хорошо. Да Нюрка пятьсот с
лишним приносит, да я в месяц-то рублишек шестьсот все наколупаю...
Деньжонки есть. Вот купить на них нечего, вот беда. Это ж в город
приходится ездить за каждой мелочью. Шутка сказать.
  - А где Нюрка-то работает?
  - Библиотекарем.
  - О!
  - Как же. Она десятилетку кончила, да еще потом где-то два года училась.
Она ничего, хорошая баба, послушная. И не зряшная. Четвертый год вот уже
пошел, как без мужика живет, а чтобы там... чего-нибудь такое - это нет,
зря не скажешь. К Новому году посулился Андрей-то.
  - Он во флоте, что ли?
  - Ага. Стосковался уж без него, язви тя... Старею, - Ефим шаркнул ладонью
по щекам - стер слезы.
  - Ничего еще, чего ты...
  - Ну-у! Я рази бы такой сейчас был. Сколько я перенес тогда, это ужасть!
Сперва Макара убили, потом с отцом твоим эта беда случилась... Николай-то
писал тебе про это?
  - Писал.
  - Вот. А в тридцать третьем отца с Кондратом забрали - все пережить надо
было.
  - А тебя ничего, не тронули?
  - Я поумнее был. Они тогда напролом поперли, а куда тут попрешь, когда эта
самая коммуния всю власть забрала. Соображать надо. Грех виноватить
покойников, но они тоже неправильно тогда делали. Я, помню, вступил тогда
в колхоз, так они на меня с кулаками... Кхэх! Ладно...
  - А с отцом как?
  - С Егором-то? Ушел он тогда в тайгу, в Чернь, и сгинул. Я ездил потом к
старику-то, к которому он уходил... Пожил, говорит, у меня с месяц и ушел.
Куда? Неизвестно. С шайкой спутался с какой-нибудь и сломил голову. Они у
нас, Макарка да отец твой, такие были - потемные, царство им небесное.
Егорка еще ничего, а тот вовсе... У меня Пашка в него выродился. Боюсь за
дурака, свернет где-нибудь шею.
  - Подраться любит?
  - Любит, стервец. В прошлом году затеялись с целинниками - кое-как замяли
это дело. Райком уж вмешался: неудобно - целинники. А то бы сидеть
шалопутному - драку-то он затеял.
  - Целинников много здесь?
  - Было сперва много, а сейчас меньше стало. Одни разбежались, других туда
вон, за Катунь перебросили. У нас ведь ее почти не было, целины-то. Так
зашумели тогда: давай! Давай! А дали бы столько же техники, сколько с ними
пришло, мы бы ее сами распахали, залежь ту. Техники много понавезли.
  Вошла Нюра.
  - Тятенька, баня готова. Собирайтесь.
  Иван полез в чемодан за бельем, но Нюра вынесла из горницы заготовленную
пару - кальсоны и майку.
  - Вот, Андрюшено наденьте пока...
  - Да у меня есть.
  - Надевай, чего там, - сказал Ефим. - Свежее белье. А твое она простирнет
потом - извалялось, поди, в чемодане-то.
  - Берите, что вы!
  Ефим усмехнулся.
  - Что эт ты его на "вы"-то величаешь? Свои люди.
  - Привыкнем, - сказал Иван, забирая у Нюры белье.
  Нюра раскраснелась в бане, от нее пахло мылом и горклой копотью.
  - Веник на полке, а мыло на подоконнике найдете, - говорила она. - Горячая
вода в маленькой кадочке, а холодная в кадушке и во фляге...
  - Найдем... Давай теперь, мы разболокемся.
  Нюра ушла в горницу.
  - Если Николай Попов придет скоро, посылай его тоже в баню, пусть заодно
помоется, - сказал Ефим, снимая штаны.
  - Ладно, - откликнулась Нюра из горницы.
  Иван тоже снял штаны, рубаху, накинул на плечи старенький полушубок и
вышел на улицу.
  Серенький осенний день был на исходе. На землю - на улицы, на огороды -
пал негустой туман. Вся картина деревни, звуки ее, приглушенные,
низковатые, показались Ивану давным-давно знакомыми. Как будто когда-то
слышал он и это мирное тарахтение движка, и скрип колодезного журавля в
переулке, за плетнем, и лай собак, и голоса человеческие - все это
когда-то он уже слышал. И на душе от этого было спокойно. И думалось
неторопливо, и хотелось заложить руки в карманы и пройтись по деревне
медленным, тяжелым шагом, и смотреть встречным людям в глаза, и
здороваться негромко и просто: "Здоров". Вспомнился опять секретарь
Родионов. Именно так шел давеча Родионов по улице - медленно и здоровался
со всеми одинаково: "Здравствуйте".
  На крыльцо вышел Ефим.
  - Чего задумался?
  - Так... Интересно: мне кажется, я помню все это, - Иван кивнул в сторону
огородов.
  - Что? - не понял Ефим.
  - Деревню.
  - Ну-у навряд ли! Тебе тогда лет пять было.
  - Шесть.
  - А может быть... Но она уже другая стала, деревня-то. Пошли. Попаримся
сейчас!.. Любишь париться?
  - Люблю.
  - А где в Москве париться-то?
  - Там бани есть... с парильнями.
  - Какие уж там парильни, поди.
  Пошли огородом в баню. Иван шел за дядей, трогал рукой сухие бодылья
подсолнухов... Наклонился, поднял с грядки застарелый огурец-семенник,
понюхал. Шершавый, с коричневой полопавшейся кожицей, огурец издавал запах
сырой огородной земли - пресной, с гнильцой.
  - А зачем он меня тогда в приют-то увез? - спросил вдруг Иван.
  - А хрен его знает! - с живостью откликнулся Ефим. - Наших тогда
раскулачили, он пришел, говорит: "Дай Ваньку, я его в приют отвезу". Ему
говорит, там лучше будет. Я подумал-подумал и отдал. Время тогда голодное
было...
  - А у деда Сергея?
  - У деда Сергея у самого шестеро по лавкам сидело. Он всю жизнь в бедности
жил.
  ...Парился Ефим на славу. Три раза принимался, Иван пережидал в
предбаннике, курил. Слушал, как охает и стонет Ефим, и думал: "Все, буду
здесь жить. Хватит".
  Потом Ефим вывалился из бани, долго отхаркивался... Еле выговорил:
  - Иди... ху-у!..
  Иван ливанул на каменку слишком много. Распахнул дверь, переждал, пока
схлынет жар, залез на полок и, обжигаясь, начал хлестаться.
  Потом мылись. Разговаривали. Ефим рассказывал про секретаря Родионова.
  - Его ж в тридцать седьмом самого сажали. Года два где-то не было, потом
приехал снова. Сперва в Старой Барде работал, потом, когда район сюда
перевели, сюда приехал.
  - Воевал?
  - Воевал, ага. Одна баба тут за него оставалась секретарить. Она и сейчас
здесь, в клубе работает.
  - А детей много у него?
  - Дочь одна. Рослая такая, красивая. Твоих лет. Вы тогда, по-моему, в одно
время и родились-то. Училась в городе, потом работала там, замуж раза три
выходила. С одним приезжала сюда - ничего парень, здоровый. Ну и с этим
разошлась... Шибко распутная, говорят. Сейчас вот, с год уж как, сюда
приехала, в школе работает физкультурницей. Красивая, ведьма! Идет по
улице - что тебе царевна. Но, говорят, распутная.
  С улицы мужской сильный голос окликнул их:
  - Вы живые там?
  - Живые! - крикнул Ефим. - Давай с нами! Дядька твой, Николай.
  - Я мылся недавно, - сказал голос. - Вылезайте скорей, я на Ивана хоть
гляну.
  - Кончаем.
  Ополоснулись. Иван вышел в предбанник... На низенькой приступке,
прислонившись спиной к косяку, сидел широкоплечий, плотный мужчина с
серыми веселыми глазами. Увидев Ивана, встал, широко улыбнулся, обнажив
крупные белые зубы.
  - Ну, здорово, племянничек!
  Иван вытер руку чистыми кальсонами, поздоровался с дядей. Некоторое время
смотрели друг на друга, улыбались.
  - Ну, одевайся, - сказал Николай.
  Иван начал одеваться. Старательно, чтобы не смотреть на молодого дядю,
завязывал подвязки кальсон, застегивал пуговицы на