еправ, потому что он о другом думает. Про базу он говорит
так... слышал звон, да не знает, где он. Он действительно побаивается
перестройки.
  - Кузьма Николаич, как же так?.. - Ивлев остановился против Родионова. Тот
вскинул голову.
  - Почему же ты на бюро-то другое говорил?
  Родионов обошел Ивлева, сел к столу, вытащил из кармана пачку "Беломора",
бросил на стол. Долго молчал, глядя в открытое окно. Впервые, может быть,
за много-много лет его так просто, так убийственно просто спросили: почему
он поступил не так, как считает нужным? И он не может так же просто и ясно
ответить: потому. Говорить о том, что есть партийная дисциплина, что он
научился свято чтить ее, не хотелось. Ответ должен быть такой же простой,
а его нет. Говорить длинно, что-то объяснять - язык не поворачивается.
  Ивлев жестоко молчал. Ждал.
  - Не смог доказать в крае, поэтому и говорил так. Неужели не ясно?
  - Не верю. Ты же мне доказал! А уж я-то уверен был, что надо торопиться с
совхозами. И тебя я считал...
  - Перестань наивничать, - резко сказал Родионов; шрам его потемнел. -
Почему ты Ивлев, а не Докучаев? - это было совсем не то, что он хотел
сказать, но как-то ничего другого не нашлось, и он сказал это.
  Ивлев стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы галифе, подтянутый,
худой, с усталыми, сверкающими решимостью глазами. Плечи развернуты, грудь
- вперед.
  - Я - Ивлев, потому что я врал, - отчеканил он. - Я обманывал. Мне
хотелось жить, как всем...
  Родионов, глядя на него, усмехнулся.
  - Тогда другое дело. А я думал, тебе жить не хотелось, поэтому ты врал.
  Ивлев осекся. Крутнулся на носках, прошел к двери, обратно к столу.
Родионов все смотрел на него. Не усмехался.
  - Сядь, - сказал он.
  Ивлев сел, потянулся к пачке "Беломора". На Родионова не глядел.
  - Больно мне от тебя, молокососа, такие слова принимать, а ничего не
сделаешь, нужно, - негромко и грустно сказал Кузьма Николаевич.
  - Не надо об этом, - попросил Ивлев.
  - Я, каяться перед тобой не собираюсь, - возвысил голос Родионов.
  - Мне покаяния не нужны.
  - И бить себя в грудь, и гордиться тем, что я врал, тоже не стану.
  - Я, по крайней мере, честно говорю, - жестко сказал Ивлев.
  - А я тебе тоже честно говорю: горько мне от тебя упреки слышать, а надо.
Если мне перед кем стыдно, то не перед тобой, а перед своей жизнью.
  Ивлев встал, начал ходить по комнате.
  Долго молчали. Ивлев все ходил, поскрипывая сапогами. На него опять
накатила волна противной слабости: в ушах шумело.
  - Значит, так: завтра снова собираем бюро, - заговорил Родионов сурово, -
и выкладываем все, что мы думаем. Надеюсь нас поймут и поддержат. С
решением бюро ты едешь в край. Если там сорвется, давай телеграмму - я тут
же направляю копию решения бюро в ЦК.
  Ивлев остановился. Ему стало почему-то жалко Родионова. Все-таки человеку
уже под шестьдесят; то, что раздражает и злит в тридцать, то больно и
надолго ранит в шестьдесят.
  - Может быть, мы сначала съездим в Верх-Катунск? Неудобно - сегодня одно
говорили, завтра другое. Побудем там пару дней, изучим обстановку...
  - Чего ее изучать, она и так вдоль и поперек изучена. Неудобно перед
членами бюро? Ничего, поморгаем. Не бойся, я все скажу честно, тебе
моргать не придется.
  - Я не боюсь! - воскликнул Ивлев.
  - Ну и хорошо, - Родионов вертел в пальцах пачку "Беломора". - На том и
договорились.
  Электрическая лампочка трижды мигнула. Родионов посмотрел на нее, не
пошевелился. Лампочка начала медленно гаснуть. Ивлев сел к столу.
  - Зажечь лампу?
  - Не надо. Долго в крае не задерживайся.
  - Ладно.
  - Вот так, Петр Емельяныч... - непонятно было, что хотел сказать этим
Родионов.
  Ивлев промолчал.
  Родионов нащупал папиросы, закурил.
  - Ты долго сидел, Кузьма Николаич? - спросил вдруг Ивлев.
  - Полтора года, - не сразу ответил Родионов. - А что?
  - Так просто... Горько это?
  - Горько? Черт его знает... Горько, конечно. Не от тюрьмы горько - вообще
жить в такое время очень горько. Бывают штуки пострашней тюрьмы.
  - В чем обвиняли?
  - Та-а... неизвестно в чем. Бывают, я говорю, штуки пострашнее тюрьмы.
Меня, когда освободили, вызвали в Москву. А в Москве в то время был мой
один старинный дружок, мы с ним на заводе вместе работали. В Москве он в
больших чинах ходил. Нашел я его, рассказал свою историю. Он пообещал на
другой день разузнать все и помочь, если что, вылезти из грязи - я чуял,
что меня неспроста опять вызвали. Ну, поговорили с ним с глазу на глаз, он
порассказал многое... На другой день встречаемся, он мне: "Беги, куда
хочешь, иначе худо будет - опять посадить хотят". Я и дернул. На курорт!
Бумажку мне там сделали, какую надо. Два с лишним месяца отсиживался на
курорте, а тем временем связался с бывшими друзьями отца, с которыми он в
ссылке был, и выкарабкался. А дружка моего... - Родионов помолчал, достал
из пачки папироску, но прикуривать не стал. - Дружка моего, Сергея
Малышева, самого забрали. Как я узнал потом, на другой же день после моего
отъезда. И расстреляли. И вот с тех пор - двадцать уж лет! - как вспомню
Сергея, так сердце скулить начинает: мог ведь он перед смертью подумать,
что это я донес на него. Рассказал он мне по дружбе кое-что, никто больше
не слышал, только, значит, я и донес.
  - Ну, зачем так-то уж...
  - Подумал, наверно, что я тем самым решил шкуру свою спасти...
  - Не мог он так подумать.
  - А кто его знает. Всякое думается, когда ждешь себе... Может, с тем и
погиб человек. Вот что горько так горько! Надо хуже - не придумаешь.
  Ивлева не тронул рассказ Родионова.
  "Отец мой на курортах не отсиживался", - подумал он.
  "К чему рассказал? - мучился в это время Родионов. - Ни к селу, ни к
городу. Все равно им сейчас не понять ничего... Только уважать перестанут,
и все".
  Он встал.
  - До свидания.
  - Спокойной ночи.
  Родионов вышел из комнаты и тотчас вернулся.
  - А здоровье-то как?.. Тебе же лежать надо.
  - Ничего.
  - Смотри, легче не станет утром - не выходи. Лучше отложим бюро на пару
дней.
  - Ладно... утром видно будет.
  Родионов ушел.
  Ивлев, не зажигая огня, снял сапоги, китель... Лег на кровать в галифе,
укрылся тулупом. Знобило.
  На другой день, часа в три, он выехал в край.

  ...Молодые Любавины яростно принялись за дом. Через полторы недели сруб
был готов. Иван работал с плотниками (отпросился на неделю у Родионова),
ворочал бревна, накатывал ряды, тесал, пилил... Настолько ушел в дело, что
забыл все на свете, даже Марию.
  К дню, когда надо было плотить, Пашка привез Гриньку. Рано утром.
  Гринька походил вокруг дома, постучал обушком по бревнам, сказал:
  - Ничего, ребятишки, на наш век хватит. Давайте плотить.
  Раскатали сруб, выволокли бревна на берег и к вечеру сплотили плот.
  - Завтра с утречка тронемся. А сейчас спать, - распорядился Гринька. -
Пить с плотниками не вздумайте. Дома выпьем.
  - Тогда я пойду на плот спать, а то они меня соблазнят, гады, - сказал
Пашка. - Я слабый на это дело.
  Утром, чуть свет, поднялись. Выгреблись, благословясь, на середину реки и
поплыли.
  - Три места будет гиблых, - рассказывал Гринька, лежа на спине. - Первое -
у Ярков, другое - где Иша втекает, третье - около нас там... Как только
Бакланский порог проплывем, так, считай, мы дома. Эх, хорошо проплыть!..
Люблю.
  Иван - посильнее - стоял на носовом весле, Пашка на кормовом. Плыть было
легко. Слегка только подправляли плот, чтобы его не разворачивало, дело
даже приятное. Вокруг буйствовала природа. Берег в первобытных зарослях;
чуть не в воду свисают кусты ежевики, смородины, калины. Заманчиво
пламенеет в кустах малина. На полянах, на солнечных местах, растопырив
колючие ветки, бережет свои редкие, никому не нужные ягоды боярка. Торчмя
торчат рясные початки - желтые и красные - облепихи. И все это перезрело,
осыпается. Человек здесь бывает раз в год по обещанию.
  "Ну и места! - с восхищением думал Иван. - Носил же меня где-то черт
полжизни".
  - Ярковские камушки я хорошо знаю, - вспоминал Гринька. - Когда-то разбой
там держал.
  - Один? - поинтересовался Пашка.
  - Один. Я почти всегда был один. Значит, так орудовал: брал цепь хорошую,
присобачивал ее одним концом к камням, а к другому концу "кошку"
приделывал, какой ведра из колодцев достают. И сидел ждал. А место там не
широкое, вода к одному берегу бьет. Плывет плот, как вот мы теперь, плавят
шерсть, кожтовары в тюках, мед, меха разные - от алтайцев... Подплывают к
моему камешку, а я сверху кричу: "Поберегись, ребятушки!" - и "кошку"-то
на плот к ним кидаю. Она глядишь, и подцепит тюк с мехами... Прибыльное
дело.
  - А если б выскочили?
  - Выскочи, у меня два ружья с собой да припасов - на три дня
отстреливаться. Во-вторых, там не выскочишь: камень-то стеной к воде
опускается. Выскочить только ниже можно, но... тогда ищи меня: кругом,
вишь, что делается.
  - Стреляли в тебя?
  - Стреляли. Там не попасть сроду. Поплывем - увидишь.
  - Хорошо устроился, - с завистью сказал Пашка. - Но уж материли они тебя,
наверно, не приведи бог.
  - Ага, лаялись. А я только хохотал над ними. Их несет, они ничего сделать
не могут, а я у них на глазах тюк кверху подымаю. Потом стали по берегу
милиционеров вперед высылать.
  - Пожил ты все-таки, дядя Гриня! - сказал Пашка.
  Гринька задумался.
  - Не то чтоб пожил, а помаялся вволю. Такая житуха, она только с виду
привольной кажется, а как на своей шкуре вынесешь все, так не пожелаешь
лихому татарину.
  В одном месте, на повороте, плот понесло прямо на крутой каменистый берег.
Иван начал было отчаянно работать веслом, но Гринька успокоил:
  - Не трусь, пронесет.
  Плот разогнало на камень, он почти коснулся его, но затем плавно отвалил и
поплыл дальше.
  - Здесь все в штаны кладут, - пояснил Гринька.
  Иван действительно перетрусил.
  День проплыли благополучно. Ярковские камни проскочили. На ночь причалили
плот к острову, развели костер и легли спать.
  - Слышь, Иван, - толкнул Пашка брата в бок, когда Гринька уже храпел. -
Спишь?
  - Нет.
  - А люблю ведь я ее, паразитку. Весь день про нее думал.
  - Майю, что ли?
  - Ну...
  Иван ничего больше не сказал. Пашка подождал и добавил:
  - Приплывем, надо что-то придумывать. А то высохнуть можно.
  - Спи, - посоветовал Иван. - Или думай про луну вон... Там, говорят,
холодище!..
  - На луне?
  - Ага.
  - Я ему одно, он - другое. На кой она мне, луна, сдалась? Тут на земле
никак не устроишься...
  - Тогда спи.
  - Легче всего сказать - спи. Не спится.
  - Считай.
  - Пробовал. До ста досчитал.
  - А теперь наоборот считай: сто, девяносто девять, девяносто восемь... вот
так.
  - Эх, - вздохнул Пашка. И замолчал.

  Приплыли в Баклань на другой день, к вечеру. На берегу их уже ждал Ефим с
мужиками и пять подвод - спаренные передки от бричек.
  - Вы идите отдыхайте, а мы его сейчас выдерем, - сказал Ефим. - Давайте,
мужики!
  Иван попросил Николая Попова (он тоже был на берегу) показать место, какое
Пашка облюбовал для дома.
  - Сейчас... помогу вот мужичкам... - сказал тот.
  Иван тоже решил остаться помочь.
  Пашка и Гринька ушли в деревню - торопились, чтобы успеть в магазин.
  Скоро выкатили все бревна на берег; тогда только Николай пошел с Иваном
смотреть место.
  - Место хорошее, - похвалил Николай. - Жить да радоваться. Что же ко мне
никогда не зайдешь?
  - Да все как-то...
  - Пошли сейчас? Посмотрим и пойдем. Не сильно устал?
  - Можно.
  - Вот и хорошо.
  Посмотрели место (Ивану очень понравилось), пошли к Николаю.
  - Ну, а как сердечные делишки? - спросил Николай весело. - Двигаются?
  - Стоят. Махнул я на это дело рукой, - слукавил Иван.
  - Как же так?
  - Да куда уж мне... Раз ей Ивлев нехорош, то уж мне...
  - Зря, - с сожалением сказал Николай. Он, видно, горячо и всерьез принимал
эту любовь. - Ивлев Ивлевым, а ты сам по себе. Что же рукой-то махать!
Это, брат, легче всего.
  - Они жили с ним здесь-то? - поинтересовался Иван.
  - Нет, не вышло у них здесь. А жил он с ней давно и мало, после него она
еще раз замужем была...
  Иван качнул головой, Николай заметил:
  - А ты на это не обращай внимания, я тебе серьезно говорю. Она
замечательная женщина. Ей только помочь надо...
  - Да в чем помочь-то?
  - А черт ее знает. Можете детей ей надо... Черт ее знает.
  - А Ивлев, значит, отвальную получил?
  - Получил, да. Приехал, думал жить с ней, а она не захотела.
  - Он давно приехал?
  - С год, наверно. Работал сперва начальником милиции у нас, а потом его
секретарем выбрали - тут Родионов постарался.
  - Так и не захотела жить?
  - Так и не захотела.
  - Непонятная баба!
  - Да ну!.. Непонятная. Все они непонятные - до поры до времени.

  Ивлев вернулся из края через неделю. С ним вместе приехал представитель
крайкома партии - толстый, добродушный на вид мужчина лет сорока пяти,
Лукин Семен Спиридонович.
  Лукин вошел в кабинет Родионова, как в родную хату.
  - Здорово, старина! Что же это ты?.. А?..
  - Здорово, Семен Спиридонович.
  Лукин весь светился приветливой улыбкой.
  - Что же это у тебя?..
  - Что? - Родионов тоже улыбнулся.
  Ивлев, неузнаваемо похудевший за эту неделю, стоял в дверях кабинета и
мрачно смотрел в затылок крайкомовцу.
  - Говорят, зашиваешься?
  - Кто говорит?
  - Протоколы. Ха-ха-ха... Садись. Помощник силен у тебя!.. - Лукин
обернулся к Ивлеву; тот по-прежнему смотрел мрачно. - О!.. Ну хватит,
молодой человек, хватит. Мир.
  - Вы в курсе дела? - спросил Родионов серьезно.
  - В курсе, в курсе. О делах пока не будем. Я бы, например, помылся
где-нибудь... А? К тебе, что ли, пойдем, Родионов?
  - Можно.
  - Баньку бы сейчас, если можно. А?
  - Можно, конечно.
  - Це дило! Пойдемте попаримся, молодой человек. Весь крайком на ноги
поднял твой второй секретарь. Как вихрь налетел, как ураган! Ха-ха-ха-ха...
  - Мне, между прочим, не смешно, - сказал Ивлев.
  - А мне смешно. Пойдемте в баню! Давай докладывай о поездке и... жду вас,
  - Лукин подхватил чемоданчик и вышел из кабинета.
  - Ну? - спросил Родионов.
  Ивлев сел на диван.
  - Нас объявили консерваторами. Этот шкаф приехал наводить порядки.
  - У первого был?
  - Он в Москве.
  - Так... - Родионов зябко поежился. - Это хуже. Он хочет провести собрание
в Верх-Катунске, насколько я понимаю?
  - Да.
  - Пусть проводит. Не кручинься.
  - Я его ненавижу, - признался Ивлев, глядя на первого секретаря с
некоторой тревогой.
  - Телеграмму почему не дал?
  - Ждал первого, оттягивал, сколько мог, отъезд...
  - Решение бюро пока подождем посылать. Посмотрим... Еще неизвестно, кому
будет весело. Не вешай голову.
  ...Собрание в Верх-Катунском колхозе длилось часов пять. Иван успел
выспаться в машине, почитал книжку, опять задремал... Проснулся от звука
приближающихся шагов. Уже было темно.
  Первым к машине подошел Лукин, рванул переднюю дверцу, рухнул на сиденье.
Родионов и Ивлев уселись сзади.
  - Домой? - спросил Иван.
  - Домой, - сказал Родионов.
  - Вы заранее настроили колхозников, - деловым тоном, как вывод, заключил
Лукин. - Сыграли на слабых струнах людей... Я тебя не понимаю, Родионов:
то, что простительно твоему второму секретарю...
  - У меня есть фамилия, - резко сказал Ивлев. - И я не второй секретарь
Родионова, а секретарь райкома партии.
  - То, что простительно второму секретарю, то непростительно тебе.
  - Я прощения ни у кого не прошу, - спокойно сказал Родионов. - И второе:
не советую так легко швыряться словами насчет того, что мы заранее
настраивали колхозников. Это надо доказать.
  - Не будем здесь разводить дискуссию. Поговорим в другом месте.
  - Поговорим, - согласился Родионов.
  Замолчали.
  В Баклани, возле райкома партии, Лукин тронул Ивана за рукав.
  - Станови.
  - Куда? - спросил Родионов.
  - Я ночую в райкоме. С дежурным. До свидания.
  - До свидания.
  - До свидания.
  - Как ты себя чувствуешь? - спросил Родионов, когда Лукин вылез и машина
поехала дальше. - На тебе лица нет.
  - Неважно. Сейчас лягу, отдохну.
  - Может, врача вызвать?
  - Зачем? Сейчас лягу, отдохну... Устал очень.
  Около своего дома Родионов вылез, хлопнул дверцей.
  - До свидания.
  - До свидания.
  - Спокойной ночи.
  Оставшись один на сиденье, Ивлев прилег было, но тут же сел, коротко
сквозь зубы простонал:
  - Давай быстрей.
  Иван подвез его к самым воротам дома. Ивлев кивнул на прощание, вылез...
Подошел к пряслу, навалился на него грудью. Его вырвало. Иван подошел к
нему.
  - Что, плохо?
  - Мм... На... тьфу!.. Упаду, кажется. На... открой дом, - подал Ивану ключ.
  Иван отомкнул замок на двери, помог Ивлеву взойти на высокое крыльцо,
вошел с ним в квартиру, включил свет... И тут только увидел, как
перевернуло Ивлева. Провалившиеся глаза его горели нездоровым блеском, на
скулах выцвел пятнами желтый румянец, руки тряслись.
  - Захворал?
  - А? Да... - Ивлев прилег на кровать. - Захворал.
  - Я сейчас за врачом съезжу.
  - Не надо. Пройдет. Побудь со мной, если не торопишься.
  - Ладно. Мотор только заглушу пойду... - Иван вышел на улицу, заглушил
мотор. А когда вернулся в квартиру, Ивлев без кителя, в одной нижней
рубахе стоял на коленях перед тазом - его опять рвало. Причем рвать уже
нечем было, и все равно выворачивало всего.
  - Схожу за врачом?
  Ивлев замотал головой.
  - Чаю согрей... И затопи камелек.
  Иван затопил камелек, поставил на плиту чайник с водой... Присел к столу.
Ивлев лежал на кровати, вытянув руки вдоль тела, шевелил пальцами.
  - Лучше становится, - сказал он.
  - Ты сними сапоги-то и ложись как следует.
  Ивлев сел, склонился к сапогам. У него, наверно, закружилась голова. Он
схватился за спинку кровати.
  - Эхх... Помоги, Иван.
  Иван стащил с него сапоги. Ивлев лег, показал глазами на тулуп. Иван
накрыл его тулупом.
  Потом пили чай с медом. Ивлев сидел на кровати, глотал кипяток, обжигался,
крутил головой и смешно морщился.
  - Ничего, ничего, - говорил Иван. - Пусть продерет. Зато легче станет.
  - Уже легче... чую. Вон, видишь? - Ивлев шаркнул ладонью по лицу, показал
ладонь - на лице выступил пот, но очень слабо.
  - Пей, пей.
  - Хоть жилым духом запахло в комнате... Верно?
  - Да... уже прохладно становится. Зима скоро.
  - Зима, да. Черт с ней.
  Говорилось легко, но говорить было не о чем, да и особой нужды в этом не
испытывали оба. В комнате действительно стало тепло и уютно. Гудело в
камельке, пощелкивало... Чуть припахивало дымком.
  - Дом строишь? - спросил Ивлев.
  - Ага.
  - Зачем?
  - Охота пожить по-человечески.
  - Это надо... Я тоже, наверно, когда-нибудь себе дом выстрою.
  - Тебе-то зачем? Тебе дадут.
  - Нет, сам, в том-то и дело. По-моему, каждый человек должен построить
хотя бы один дом на земле.
  - Хм...
  - Ты стихи любишь?
  - Нет.
  - Зря. Я б тебе прочитал...
  - Прочитай.
  Ивлев отставил пустой стакан, лег, натянул на грудь тулуп.
  - Еще налить?
  - Нет, все. Легче стало... Такое состояние сейчас, как будто водки стакан
выпил.
  - Читай стихи.
  Электрическая лампочка трижды мигнула.
  - Лампешка есть?
  - Не надо. В камелек вот подкинь.
  Иван подкинул в камелек. Свет погас. Только на полу и на потолке играли
красноватые мягкие блики. У Ивана сделалось отчего-то очень хорошо на душе.
  - Читай.
  - Значит, так...

  Тары-бары-растабары...
  Чары-чары -
очи - ночь.
  Кто не весел,
Кто в печали, -
Уходи с дороги прочь.
  Во лугах,
под кровом ночи,
Радость даром раздают.
  Очи-очи...
  Сердце хочет...
  Поманите -
я пойду.
  Тары-бары-растабары...
  Всхлип гармони.
  Тихий бред.
  Разбазарил...
  Тары-бары...
  Чары были,
Счастья нет.

  - Ничего, - одобрил Иван.
  - Да?
  - А еще знаешь?
  - Знаю.

  И разыгрались же кони в поле,
Поископытили всю зарю.
  Что они делают!
  Чью они долю
Мыкают по полю?
  Уж не мою ль?..
  Тихо в поле. Устали кони.
  Тихо в поле -
зови, не зови.
  В сонном озере,
как в иконе, -
Красный оклад зари.

  - Это мне больше поглянулось.
  - Правиль