Только внизу под крутояром, глуховато и ровно шумела Катунь да
хрумкала овсом лошадь в ограде и звякала уздой.
  Вдруг за плетнем, в курятнике, шумно всхлопнули крылья и оглушительно
заорал петух. Борзя вздрогнул, заворочался, лизнул Андрея в лицо и снова
спокойно задышал, мягко и дробно выстукивая сердцем.
  Андрей негромко засмеялся...
  Утром Андрея разбудили холод и звук шагов в ограде. Борзи не было рядом.
  Только что начало светать. Чистый холодный воздух легко вздрагивал от
первых звуков молодого дня.
  По ограде, покашливая, ходил отец, запрягал в дрожки коня. Борзя крутился
около него.
  Андрей вытянул занемевшие ноги, слез с сеновала. Долго отряхивался внизу.
  Увидев сына, Ефим насмешливо прищурился.
  - Как спалось?
  Андрей тряхнул головой, ответил:
  - Ничего... Холодно малость.
  Отец захомутал рослого мерина, попятил в оглобли.
  - Ну-ка, дьявол, ну-у... - гудел он, заворачивая сильной рукой лошадиную
морду.
  Андрей глянул на него в этот момент и впервые подумал об отце, как о
чужом: "Сильный он еще мужик".
  - Принеси вожжи, - попросил отец.
  - Где они?
  - В сенях.
  Андрей принес вожжи и, разбирая их, сказал негромко:
  - Тять, я уйду из дома.
  Ефим в это время затягивал супонь, положив широкое колено на клешню
хомута. Андрей видел, как дрогнули руки отца, большие рабочие руки...
Некоторое время подрожали, потом привычно захлестнули супонь петлей.
  - Обиделся?
  Посмотрели друг на друга... Обветренные, с трещинками губы отца мелко
прыгали. Он хотел улыбнуться и не мог - не получилось. Смотрел серьезно, с
горьким упреком. Андрей отвернулся, зашел с другой стороны лошади,
пристегивая вожжину, сказал твердо:
  - Трудно нам вместе будет. Сам видишь.
  - Не пори дурочку, - сказал отец, пробуя успокоиться. - Выдумал черт-те
что...
  Андрей перебил его:
  - Не надо, зря это все...
  - Что зря?
  - Уйду ведь все равно.
  У отца тяжело опустились руки. Он нагнул голову и двинулся на сына -
большой, страшный и жалкий.
  - Уйди пока... Отойди, а то зашибу! - глухо попросил он.
  Андрей отошел в сторону.
  Ефим сел на край дрожек, склонился, зажав в колени руки. Его трясло. Он
дышал глубоко, с хрипом. Труднее всего справлялись Любавины с гневом.
  Долго молчали. Андрею жалко было отца.
  - Иди сядь со мной, - сказал Ефим, не поднимая головы.
  Андрей подошел, присел на край дрожек.
  Ефим помолчал еще и заговорил тихо:
  - Сынок... - ему трудно было говорить. - Я же тебе добра хочу, как ты не
поймешь!.. Ты же сознательный... Я все время думал про это: вырастет
Андрей, выучу его, большим человеком станет. Ведь мы же умные - порода
наша. Старший брат у тебя был умница, да и Пашка... что он, дурак, что ли?
Только поздно уж ему сейчас учиться. Когда надо было - то война шла, то
голодуха, то армия подоспела... Не до учебы было. А тебе-то сейчас - самое
время! Все есть: деньги есть, голова на плечах есть, молодой - учись! Нет,
он взял и всю мою мечту нарушил к чертям собачьим, - голос Ефима
подсекался, вздрагивал. - Ты вот обиделся, что я ударил. А мне не обидно?
Ты глянь!.. - показал сыну широкие бугристые ладони. - Весь век работаю, а
для чего? Имею я право хоть под конец жизни на счастье свое поглядеть? А?
Да для чего же тогда вся партия ваша, для чего вы сами толкуете про
светлую жизнь, если я этой самой светлой жизни даже во сне не видел? А я
бы выучил тебя и помер спокойно. Ехай, сынок, учись. Согласись со мной. И
власть к тому же призывает. Ты посмотри, какие свистульки учатся! Она,
может, всю жизнь лаптем щи хлебала, а поехала, выучилась - на нее и
поглядеть любо. И отцу с матерью радость. А ты... Ехай - на судью или на
доктора. Сам после спасибо скажешь... - Ефим кашлянул, полез в карман за
кисетом. - Привязался с какой-то работой!.. Разве ж она уйдет от тебя?
Наработаешься еще. Я тебя еще пять лет кормить и обувать буду - учись.
Сейчас время хорошее... Плюнь на все. Трактористом или дизелистом этим
любой дурак сумеет. Не зря я тебе говорю, Андрей, не плохого желаю... Ты
поверь мне, я уж век доживаю. Сейчас не ранешная жизнь. Ну как?
  - Тять...
  - Ну?
  - Я тебя хоть немного понимаю, но ты совсем не хочешь. Ты послушай
меня-то...
  Ефим игранул желваками, отвернулся, подстегнул коня. Дрожки дернулись...
Андрей соскочил с них и остался стоять посреди двора.
  Дрожки протарахтели по переулку, свернули на улицу и пропали за плетнями.
Только вздернутая голова мерина виднелась еще некоторое время между
кольев, потом и она скрылась.
  Андрей пошел в дом.
  ...Вечером того же дня у них состоялся еще один разговор.
  - Уходить все же хочешь? - спросил отец.
  - Уйду.
  - Опозорить захотел на старости лет?.. Спасибо, сын.
  - Ты же видишь...
  - Вижу! Слова уже отцу нельзя сказать... Вольные шибко стали. А что я тут
буду делать один-то? Выть по-собачьи?
  - Тогда не мешай мне.
  - Живи как умеешь... - Ефим махнул рукой. - Больно мне надо.
  Андрей остался в родительском доме.

  Гудели на полях тракторы, лязгали многокорпусные плуги, резали благодатную
алтайскую землю... Скопища грачей и воронья кормились по пашням, по
маслянисто-черным пластам.
  Гул тракторный не прекращался и ночью. Ровный, баюкающий, он нависал над
селом с вечера и до самой зари на одной ноте, нисколько не тревожа ночной
тишины. Иногда только прерывался, иногда там что-то стреляло... А иногда
несколько тракторов ползало около самого села, и тогда рев их железных
утроб становился ощутимее, в крайних домах дребезжали окна.
  Медленно блуждали по пашне одинокие огоньки. Там и здесь горели костры.

  Родионов бывал теперь в Баклани наездами. Зеленая райкомовская "Победа"
носилась по району, буксовала на дорогах...
  ... В тот день поднялись чуть свет. Побывали в Краюшкине, в Лебяжьем, в
Верх-Катунске... Часам к трем поехали в Баклань.
  Кузьма Николаевич сидел рядом с Иваном, курил, думал о чем-то.
  На подъеме, перед Бакланью, машина забуксовала. Иван долго раскачивал ее,
пытался с ходу выскочить из вязкой ловушки - безуспешно. Он вылез и пошел
рубить кустарник. Родионов тоже вышел.
  - Выезжай, я вон там тебя подожду, - сказал он, показывая вперед.
  Иван нарубил веток, накидал под колеса, выехал. Подъехал к Родионову.
  Родионов стоял и смотрел на Баклань; все село отсюда было как на ладони.
Иван открыл дверцу.
  - Поедем?
  - Иди сюда, - сказал Кузьма Николаевич.
  Иван подошел к нему.
  - Ничего? - Родионов кивнул на село.
  - Что? - спросил Иван.
  - Вот сюда я угрохал всю жизнь, - с непонятным удовольствием сказал
Родионов, продолжая разглядывать село.
  - Говорят, разрослось оно здорово, - поддакнул Иван.
  - Не в этом дело...
  Иван посмотрел на Родионова; тот стоял, заложив руки за спину, с веселым
любопытством, с каким-то даже изумлением смотрел на село.
  - Да-а... много всякого было, - сказал он. Долго после этого молчал. Потом
решительно сказал: - Едем.
  В машине Родионов опять курил и опять думал о чем-то.
  - Сколько тебе сейчас? - спросил он вдруг.
  - Годков-то? Тридцать третий.
  Кузьма Николаевич посмотрел на Ивана... Усмехнулся. Ничего не сказал
больше. Молчали до самого райкома.
  Когда подъехали к райкому, Кузьма Николаевич посмотрел на часы, пощелкал в
раздумье по стеклышку циферблата.
  - Никуда не уходи... Дождемся Ивлева - он должен быть сейчас, - поедем в
Усятск. Заправь машину.
  - Есть.
  Родионов ушел в райком.
  Иван съездил в РТС, залил полный бак, сменил масло и опять приехал к
райкому. И пошел в приемную Родионова - потрепаться с хорошенькой
секретаршей Зоей.
  Когда в приемкой никого не было, Зоя с удовольствием беседовала с Иваном,
то и дело хихикала негромко и всякий раз при этом поднимала кверху пухлый
пальчик и смотрела на кабинет Родионова.
  В приемной было пусто. Даже Зои не было.
  Иван уселся на мягкий диван, закурил.
  Зоя пришла через несколько минут, просияла, увидев Ивана, сделала рукой
жест - "сейчас", вошла с бумагами в кабинет.
  Родионов уже вовсю работал. Когда открылась дверь, Иван услышал его
недовольный густой басок - он говорил с кем-то по телефону.
  Зоя вышла из кабинета, села за свой столик. Улыбнулась Ивану.
  - Как съездили?
  - Хорошо.
  - А у нас тут новость.
  - Какая?
  Под столом коротко звякнул звонок. Зоя встала, сделала Ивану тот же знак -
"сейчас", вошла к Родионову. Тут же вышла и стала созваниваться с
Усятском. Созвонилась, стала по всему Усятску разыскивать тамошнего
председателя колхоза. Председателя нигде не было.
  - А заместитель?
  Из колхозной конторы ответили, что за ним побежали. Через несколько минут
заместитель пришел.
  - С вами будет говорить товарищ Родионов, - сказала Зоя строго и нажала
пальчиком кнопку на столе. Сказала в трубку: - Пожалуйста, Кузьма
Николаевич, это заместитель, председатель в поле, - положила трубку и
опять улыбнулась. - К нам карлики приехали.
  - Какие карлики?
  - Ну, карлики!.. С цирком. Цирк приехал, и с ним карлики. Я двоих видела
давеча. Интересно до чего!.. Один пожилой уже, серьезный...
  В этот момент в приемную вошел огромный детина со свирепым выражением на
красном лице. Брезентовый плащ его, задубевший от степных ветров, от
дождей и от солнца, сердито громыхал.
  - Здесь? - спросил он, не останавливаясь.
  - Одну минуточку! - вскинулась Зоя, но детина уже распахнул дверь.
  - Вот что, - угрожающе загудел он с порога, - мне эти шутки, Кузьма
Николаевич, сильно не по нутру!
  - Какие шутки? - спросил Родионов.
  - Людей взяли?
  - Взял.
  Детина сорвался на крик:
  - Так с кем же я сеять-то буду? Вы что тут!.. Совсем уж?!
  Родионов прищурил усталые глаза.
  - Во-первых, не ори, во-вторых, выслушай...
  - Я не ору! - грохотнул детина. - А сеять отказываюсь. Все!
  Секретарь крепко припечатал к столу широкую ладонь.
  - Ты можешь не кричать, бурелом?! На кого ты кричишь?
  - Отдайте людей.
  - Ни одного человека. Люди твои наводят мост, ты знаешь об этом. Ты
знаешь, что без моста нам всем хана. Чего же ты кричишь? Сеять он не
будет!.. Турусишь чего попало.
  - Кузьма Николаевич, - взмолился детина, - отдай людей. Мне без них хоть
живьем в могилу лезь и закапывайся. Пусть лебяжинцы сами наводят, раз они
не позаботились загодя. Что я им, стройбат, что ли? Или Николай-угодник?
  Секретарь смотрел на детину темными немигающими глазами.
  - Я думаю у тебя еще десять человек взять, - сказал он серьезно. - У тебя
положение лучше, чем у других, не прибедняйся. Как думаешь?
  Детина сразу обмяк, грузно опустился на диван и стал вытирать фуражкой
могучий загривок.
  - Без ножа режут... Только начнешь малость подниматься, тебя опять - раз!
- колуном по башке. А план давай!
  - До завтра еще десять человек надо... Они хотят ночью работать с кострами.
  - Только наладишься, понимаешь, только начнешь шевелиться - раз, палку в
колеса. Тц... - детина горестно покачал головой. - Ну, ладно... пойду.
Буду выкручиваться как-нибудь. - Он встал и пошел к двери.
  - А как насчет этих десяти? - спросил Родионов.
  - А?
  - Десять человек, говорю, еще надо.
  Детина сделал вид, что оценил "шутку" секретаря, криво усмехнулся на
прощание и выскользнул из кабинета.
  Зоя встала и прикрыла за ним дверь кабинета.
  - Никакой культуры у людей!.. Прет, как в лесу.
  А Ивану сделалось вдруг стыдно. Стыдно стало за то, что сидит он на мягком
диванчике, покуривает "Беломорканал", болтает с девкой и ни о чем не
заботится, не волнуется, не переживает... Последнее время его что-то
частенько стала покалывать совесть.
  Трепаться с Зоей расхотелось. Он встал и хотел идти к машине, но в этот
момент в приемную почти вбежала Майя Семеновна. Заплаканная... Мельком,
отсутствующим взглядом посмотрела на Ивана, на Зою и прямо прошла в
кабинет.
  Зоя значительно посмотрела на Ивана.
  - Чего это она? - спросил Иван.
  Зоя так же значительно промолчала.
  - А?
  - Семейная драма, - не выдержала Зоя. - Ее муж, учитель, спутался с Марией
Кузьминичной. А Майя Семеновна - в положении. Да и вообще это дико, хоть
бы она и не была в положении. Верно ведь?
  Иван не знал, верить Зое или нет. То есть он ей верил, но настолько это
было чудовищно, так неожиданно, что сразу не укладывалось в голове.

  Майя вошла в кабинет, села на диван и заплакала, склонившись к коленям.
  Родионов растерянно смотрел на нее.
  - Вот вы, Кузьма Николаевич... - заговорила Майя, пытаясь унять слезы. -
Вы говорили, чтобы мы приходили к вам, если что... Вот я и пришла, - она
опять склонилась к коленям, закрыла ладонями лицо, затряслась.
  - А что случилось-то?
  - Мне не к кому больше, поэтому я к вам... Не жаловаться, а просто... Так
трудно сейчас, так трудно...
  - Дома что-нибудь? С мужем?
  - Да... Он связался с дочерью вашей. Я никогда не думала, что он такой. Я
думала, он любит меня. Боже, до чего трудно!.. - Майя посмотрела мокрыми,
по-детски растерянными глазами на Родионова. У Родионова от жалости, от
горя и от стыда вступила в сердце резкая боль. Он встал, потом сел,
расслабил тело, чтобы унять боль. Она не унималась. Было такое ощущение,
будто сердце какой-то своей нежной частью зацепилось за ребро... Он
незаметно пошевелил левым плечом, положил левую руку на стол - боль не
унималась.
  - Давно они?..
  - Говорят, давно.
  - Он сам сказал?
  - Нет... Он трус, он, оказывается, совсем-совсем не такой. Он стал кричать
на меня...
  - А чего ты плачешь?
  - Мне просто стыдно... Я просто растерялась. Я сейчас не знаю, что
делать...
  - Ничего не надо делать. Тут ничего не сделаешь, - Родионов глубоко
вздохнул - боль не проходила. - Не показывай никому, что у тебя горе. Ему
особенно. Ничего страшного нет, - он встал, начал небыстро ходить по
мягкому ковру. - Это даже к лучшему, что он сейчас раскрылся.
  - У меня ребенок будет.
  Родионов долго молчал. Ходил.
  - Тем более тебе надо спокойней быть. А то родишь какого-нибудь
психопата... Все в жизни бывает. Трудно бывает, - Родионов опять незаметно
вздохнул и сел на место. - Так трудно бывает, что глаза на лоб лезут. Но
убиваться, показывать слабость свою - это последнее дело. Плюнь на все,
держись, другого выхода все равно нету.
  Майя справилась наконец со слезами, сидела, безвольно опустив на колени
руки, смотрела на белый платочек, который держала в руках, шмыгала носом,
слушала.
  - У тебя жизнь только начинается, - говорил негромко Родионов. - Много
будет всякой всячины - и хорошего и плохого... - говорил, успокаивал, и
непонятно, кого успокаивал: женщину или себя. Он чудовищно устал за эти
десять-пятнадцать минут, даже постарел. - Плохого иногда больше бывает. Но
на то мы и люди, чтобы не сдаваться... Так что не плачь.
  Вошел Ивлев, внес в кабинет запах талой земли, унавоженных дорог и бензина
- он гонял по району на мотоцикле. Грязный. Веселый.
  - Здравствуйте!
  - Здорово.
  - Здравствуйте, - Майя посмотрела на Ивлева и опять склонилась к платочку,
опять затряслась.
  Родионов встал.
  - Вечером я приду к вам. Успокойся. Вечером обо всем поговорим.
  - Хорошо, - Майя наспех вытерла слезы и вышла из кабинета, не посмотрев на
секретарей.
  - Что с ней? - спросил Ивлев.
  Родионов отошел к окну, заложил руки за спину и стал смотреть вниз, во
двор райкома. Ивлев стоял сзади и требовал ответа. Всю жизнь, с молодых
лет, люди так или иначе требуют у него ответа.
  - Ты ее мужа знаешь? - спросил он, не оборачиваясь.
  - Учитель? Знаю. Говорят, хороший учитель, хвалят его.
  - А насчет быта?
  - Не знаю, не слышал ничего. Семейный разлад?!
  - Разлад, - Родионов прошел к столу, сел на свое место, потрогал ладонями
виски. Сказал, не глядя на Ивлева: - В Усятск один поедешь. Я, кажется,
заболел.
  Ивлев стоял посреди кабинета - руки в карманах, грудь вперед; поза
вызывающе спокойная, а в глазах смятение, и левое нижнее веко заметно
дергается - о чем-то стал догадываться.
  - А что за разлад у них?
  - Не знаю... Муж с кем-то связался, с другой.
  - С кем?
  - Не знаю. Вечером пойду к ним... узнаю, - Родионов упорно не смотрел на
второго секретаря. Смотрел на телефон - ждал, что кто-нибудь позвонит,
спасет. Было очень тяжело. Жалко было Ивлева, жалко Майю, больно и стыдно
за дочь... Невмоготу было. И никто не звонил. - Поедешь, я говорю, в
Усятск без меня.
  - Ладно. А что с тобой?
  - Черт его знает... голова что-то.
  - Ладно... Я поехал тогда, - Ивлев пошел к двери, остановился, взявшись за
ручку. - А поедешь... к этим-то?
  - Схожу.
  - Надо сходить, - согласился Ивлев.
  - Заверни по дороге в Лебяжье. Там мост наводят, побудь с людьми. -
Родионов посмотрел на Ивлева; Ивлев все еще держался за ручку двери,
смотрел на него. Родионов опустил глаза.
  - Ладно, - сказал Ивлев.

  Иван все еще сидел в приемной. Зоя, ужасно смущаясь, рассказывала, как
школьная уборщица нечаянно застала учителя с Марией Кузьминичной... Позор,
такой позор - педагоги!..
  "Что с ней происходит?", - думал Иван. Он, не понимая в данном случае
Марию, не верил в ее любовь к этому учителю.
  Из кабинета вышел Ивлев, бросил на ходу Ивану:
  - Поедем.
  ...Ивлев сел сзади. Иван видел в зеркальце его лицо - серое, с горестными,
злыми глазами. Губы плотно сжаты. "Знает", - подумал Иван.
  - Куда?
  - В Усятск.
  Поехали. Иван еще раз поймал в зеркальце лицо Ивлева; Ивлев смотрел прямо
перед собой.
  "Сволочь, - подумал Иван о Марии. - Самая обыкновенная сволочь". До
щемления в сердце стало жалко Ивлева. Он бы помог ему сейчас, если б мог
помочь.
  Выехали за село.
  - Останови здесь, - сказал Ивлев.
  Иван остановился.
  - Я выйду... А ты вернись назад. Только в райком не езди. Поставь машину в
гараж и иди домой. Мне нездоровится малость... Я побуду здесь пока, -
Ивлев вылез из машины и пошел через кустарничек к реке.
  Иван развернулся и погнал обратно в Баклань.
  "Сволочь. Если уж так требуется кусать кого-нибудь, так кусала бы себя.
Как змея".
  Пашка был дома, копался в моторе старенькой своей полуторки.
  - Чего ты? - спросил Иван.
  - Да вон!.. - обиженно воскликнул Пашка и кивнул на кабину. - Номера
начала выкидывать.
  - Пора уж... Ей, наверно, в субботу сто лет будет.
  Пашка опять полез было в мотор.
  - Слышь... муж-то Майи с дочерью секретарской снюхался, - Иван сказал это
с каким-то нехорошим, неприятным злорадством - так, будто собственная его
жена "снюхалась" с известным хлюстом и подонком. Сказал и вопросительно
смотрел на Пашку, точно ждал, что тот объяснит ему, как это могло
случиться.
  Пашка повернул к нему голову, долго молчал.
  - Да?
  - Да.
  Дальше Пашка повел себя странно: он как будто знал заранее, что этим все
кончится, как будто никогда в том и не сомневался - в непрочности любви
учителя к Майе...
  - Ну вот, пожалуйста! - сказал он. Положил ключи на капот, спрыгнул на
землю. - Я всю жизнь говорил: не присылайте вы к нам этих обормотов! Для
чего они здесь нужны? Ответь мне на один вопрос: для чего они здесь нужны?
- разглагольствуя, Пашка по привычке стал ходить взад-вперед. - Для чего?
Интеллигентов не хватает? У нас своих девать некуда... А учителя этого я
давно понял. Он же тихушник. Алкоголик. Это же страшный народ. Я уверен,
что он неспроста сюда приехал: он кого-нибудь искалечил там по пьянке, его
по глазам видно...
  - Будет тебе, - недовольно заметил Иван. - Понес.
  - Зараза!.. Тихушник, - Пашка вытер ветошью руки, бросил ветошь на крыло,
пошел в дом.
  Иван сел на дровосеку, закурил. Легче нисколько не стало оттого, что он
рассказал Пашке. Тоскливее стало.
  Пашка вышел из дома в хромовых сапогах, в диагоналевых галифе, в
бостоновом своем пиджаке, в синей шелковой рубахе... Он умывался наспех -
за ушами и на шее осталась грязь. Иван хотел сказать об этом, но не сказал
- лень было говорить.
  - Пока, - сказал Пашка.
  Иван кивнул ему, затоптал окурок, пошел в дом. Лег на лавку, заложил руку
за голову и стал смотреть в потолок.
  Часа через полтора после этого в дом вбежала запыхавшаяся Нюра.
  - Ты дома! - Слава богу. Ох...
  Иван вскочил с лавки. "Пашка что-нибуд