здесь на самом деле людей не хватает? - спросил Иван.
  Секретарь с искренним удивлением посмотрел на него.
  - Еще как!.. А ты что, не веришь этому?
  - А куда же отсюда люди деваются? Если ученых надо, так и тут у вас,
по-моему, все учатся.
  - Не хватает. Москва строится?
  - Строится здорово.
  - И мы строимся. Я не сравниваю, конечно... Так, чтоб ты понял. Вообще
жизнь разворачивается. У нас, например, в районе пять лет назад было...
сейчас вспомню: не то двадцать семь, не то тридцать семь комбайнов. Всего.
А сейчас триста одиннадцать. Одних комбайнов! А машин! Тракторов! Это ж
кадры.
  - Пашни, что ли, прибавилось? Целина?
  - Целины у нас немного было. Да дело тут даже не в целине - я о своем
районе говорю. Просто раньше надо было хлебушек сперва сжать, потом
связать в снопы, потом заскирдовать, потом уж обмолотить... вот сколько!
Да все почти руками. А сейчас машины работают. Ты ведь не знаешь ничего
этого.
  - Не знаю.
  Родионов усмехнулся.
  - Мы с тобой поменялись, так сказать: я, городской, стал деревенским, а
ты, деревенский, городским.
  - Мне один умный человек говорил так: зря мужика от частной собственности
отучают. Рабочим он все равно никогда не станет, а от земли отвыкнет,
разлюбит ее - ни два, ни полтора получится. И зря, говорит, рынок
ликвидируют.
  - Передай тому умному человеку или напиши, что он не умный.
  - А я согласен с ним.
  - Почему?
  - Ну вот, к примеру, ехали со мной эти ребята. Они хорошие ребята, но
какие они, к черту, сельские жители? Они отработают свои три года и дернут
отсюда. Ведь бегут?
  - Бегут... кто здесь не нужен.
  - Да и здешних возьми, брата моего: он шофер, и все. Разве он крестьянин?
Он больше о своей машине думает, чем о пшенице там...
  - А чего ты привязался к этому слову - крестьянин? Ну, крестьянин, только
этот крестьянин сел на машину; вот и все. Умнее стал, грамотнее.
  - Какой же он крестьянин, если он за работу деньги получает?
  - А чем это плохо?
  - А в магазинах-то нет ничего. Вот и получается - ни два, ни полтора.
Случись в государстве перебой с питанием, как сейчас, и кинуться некуда -
крестьянин сам из магазина питается. А так хоть на рынке можно взять...
  - Так мы с тобой пританцуем знаешь куда?
  - Та-а...
  - Ну, а что скажет твой умный человек, если через год-два у нас в
магазинах будет полно всего - и мяса, и молока, и ширпотреба разного? Что
он тогда скажет?
  Иван промолчал.
  - Так какая же это, к черту, философия, если она на временном затруднении
строится! Разве это умный человек? А я тебе с цифрами в руках докажу что
через два года у нас в деревне в магазинах будет все.
  Ивану нечего было возразить. Он не очень верил, правда, что через два года
в магазинах будет всего полно, но говорить об этом не стал. Он заметно
отрезвел. Секретарь тоже не стал продолжать эту тему.
  Вышли между тем за село и стали подниматься в гору, к кладбищу. Иван
только сейчас обратил на это внимание.
  - Куда мы идем-то?
  - К матери твоей.
  Иван нахмурился, стал закуривать. Секретарь тоже как-то ушел в себя,
молчал. Смотрел вперед.
  Пришли на кладбище, нашли среди могил одну неприметную - невысокий холмик
с крестом, давным-давно склепанным из санных полозьев. На поперечнике
зубилом высечено: "Попова Марья. Пом. 1926 год".
  Ивана охватило чувство, какое он испытывал всегда на кладбище - грустное
любопытство и удивление: ведь все, кто под этими холмиками, хотели жить,
хотели бы жить все время, но какая-то непостижимая сила уложила их сюда. И
ничего нельзя сделать. Что под холмиком лежит его мать - это как-то не
доходило до него. Он не чувствовал этого слова - мать. Сделалось грустно,
и все. Он молчал.
  Родионов тоже молчал. Он думал, что здесь, на кладбище, он расскажет Ивану
о его матери. Он ждал этого момента и заранее волновался. А сейчас его
поразила одна простая мысль: а что, собственно, рассказывать?
Единственное, о чем мог бы он сейчас рассказать, это о том, как лет тому
двадцать восемь назад вот над этим холмиком развернулась непонятная
борьба. Над могилой тогда стоял вот такой же крест из полозьев. Кузьма
Родионов выдернул его и поставил большой деревянный крест с красной
звездой. Прошла ночь - над могилой опять стоял железный крест, а
деревянного не было. Кузьма сделал второй крест и опять прибил к нему
красную звезду: Через день его опять не было, и опять над могилкой стоял
железный крест. Кузьма сделал третий, поставил, а железный отнес и бросил
в реку: Утром пошел на кладбище - на могиле у Марьи стоит точно такой же
железный крест, какой стоял вчера и позавчера. И подпись такая же. А
деревянного нету. Кузьма решил, что кому-то не нравится, что он прибивает
к кресту красную звезду. Тогда он поставил простой крест без звезды,
только выкрасил его в красный цвет. Через ночь - тоже самое: деревянного
нет, стоит железный, из полозьев. Кузьма поставил пятый крест и остался на
ночь на кладбище - решил подкараулить своего странного соперника. Часа в
три ночи он увидел, что кто-то идет по кладбищу. Ночь была лунная. Кузьма
узнал Федю Байкалова. Окликнул его. Федя вздрогнул, остановился... Кузьма
пошел к нему и видел, что тот бросил что-то в траву, но не придал этому
значения. На вопрос Кузьмы, зачем он здесь, Федя сказал, что пришел
попроведать Яшу Горячего. Кузьма рассказал ему историю с крестами. Федя
выслушал, долго молчал, а потом сказал: "А зачем он тебе, деревянный-то?
Пусть железный стоит - дольше простоит". Кузьма согласился с ним. Так с
тех пор и стоит над Марьей простой железный крест с надписью: "Попова
Марья. Пом. 1926 год".
  Иван обратил на это внимание.
  - А почему Попова, а не Любавина?
  Родионов пожал плечами.
  - Не знаю, - он действительно не знал, почему тот "неведомый" человек,
который ставил Марье железные кресты, упорно писал "Попова", а не
"Любавина".
  Уже стемнело. А двое все стояли над холмиком, молчали. Думали - каждый
по-своему. Иван думал: неужели не чувствуют и не понимают те, которые
лежат внизу, то, что происходит над ними? Что же, все кончается, и все? И
понятно это, и нисколько не понятно. А Родионов думал: вот привел я тебе
твоего сына. Ты хотела, чтобы он был большой, умный... И так оно, пожалуй,
и есть: сын твой не слабый парень и не дурак. Встать бы тебе сейчас и
посмотреть на него. Всего один миг...
  - Ну, пошли, - сказал Родионов.
  - Пошли, - откликнулся Иван.
  Долго молчали дорогой. Как-то не о чем было говорить. И, пожалуй, даже
неловко было бы говорить о чем-либо. Так дошли до дома Родионова.
  - Зайдем ко мне, - сказал Родионов. Не предложил, не спросил, а негромко и
властно сказал: зайдем.
  Иван послушно пошел за секретарем. Странное у него было чувство к этому
человеку: безмолвное стояние над могилой матери необъяснимым образом
сблизило его с ним, и в то же время он не верил секретарю. Не верил, что
он так просто ходит с ним, зовет в гости, предлагает работать в райкоме...
Что-то ему, секретарю, нужно от него. А что?
  Жены Родионова не было дома, зато была дочь.
  - Здравствуйте, - сказал Иван, входя в ту самую комнату, в которой они с
секретарем пили вчера чай.
  Ему негромко ответили:
  - Здравствуйте.
  На диване, поджав под себя ноги, лежала крупная женщина с красивой шеей и
маленькой, гладко причесанной головой. Читала книгу. На Ивана посмотрела
мельком, поздоровалась и отвернулась. Короткая юбка ее вздернулась, Иван
увидел часть голой ноги повыше чулка - ослепительно белая полоска. Он так
поспешно отвернулся, что у него в шее что-то хрустнуло.
  - Познакомься, Мария, - сказал Родионов, - это Любавин Иван, мой старый
друг.
  Мария повернула голову к Ивану, в глазах ее, серых, спокойных, немножко
усталых, ленивое любопытство. Подала крупную белую руку. Иван пожал ее,
пожал немного крепче, чем обычно, когда знакомился с женщинами. Увидел,
как на короткий миг глаза ее стали чуть-чуть веселей. Она, не стесняясь,
окинула взглядом всего его.
  - Что-то больно молод для старого друга, - сказала она и улыбнулась.
Улыбка у нее скупая, злая, усталая - уголки губ вниз. Но именно она, эта
улыбка, врезала вдруг в сознание Ивана мысль, что женщина эта красива.
Красива не той легкой, скоро отцветающей красотой, а прочной, никому не
нужной, нехорошей красотой. Такая красота знает, что она красота, и уж не
заволнуется, не забудет о себе, не испортит себя слезами... И она всегда
каменным образом ждет себе кого-нибудь, кого может подчинить своей власти.
Без подчинения себе, без поклонения она не мыслит существования, тоскует.
Почему она никому не нужна - ее боятся. Боятся, потому что очень уж
снисходительно, очень спокойно выбирает она тех, кого должна подчинить, а
подчинив, так же спокойно и снисходительно ждет других. Она всегда ждет -
вот что пугает. И, может быть, именно поэтому к ней так тянет - всем
хочется оказаться счастливее других. Иван один раз в жизни уже встречал
такую красоту - женщину с такой красотой. Во время той самой драки, когда
сердце его пронизывал смертельный холодок, такая же вот красивая стояла и
спокойно смотрела на все. Не кричала. Не звала на помощь. Стояла и
смотрела. И за это любил ее Иван. Это была его жена. Из-за нее потом,
когда она ушла от него, мучился и не находил себе места. Но только та,
кроме всего прочего, была очень глупа, и это делало ее особенно неумолимой.
  - А где мать наша? - спросил Родионов у дочери.
  - Пошла в кино.
  - Она не говорила тебе?..
  - Говорила, - Мария встала с дивана, поправила юбку, пошла из комнаты -
рослая, легкая, с крутыми бедрами. Юбка и кофта были тесны ей - так,
наверно, было задумано. Это должно было доконать того, кого она ждала,
чтобы подчинить себе.
  "Уж не меня ли она ждет!", - с тревогой подумал Иван.
  - Я, знаешь, что надумал? - доверчиво заговорил секретарь, когда дочь
вышла. - Так как вчера у нас разговор не получился, я попросил сегодня
купить водки, может, разговоримся.
  Иван усмехнулся.
  - Наверно, думаешь: и чего привязался старый дурак? Так? - спросил
секретарь.
  - Да нет... - Иван смутился, потому что он только что так именно и
подумал. Только без "старого дурака". - Почему?.. Вообще-то... - Иван
махнул рукой, ибо совсем запутался.
  Родионов, глядя на него в этот момент, понял, что ничего особенного он
никогда не дождется от этого парня. Его мать он любил, любит и будет
любить. И никому он этой любви не собирался отдавать. Просто сын ее, очень
на нее похожий, был нужен и ему. И еще ему нужен был друг или брат, или
сын - кто-то был очень нужен. Иван нравился ему, бередил память, но другом
и братом он, наверно, никогда не станет.
  Мария принесла водку в графине, тарелки...
  Когда она вошла, Иван радостно вздрогнул.
  "Меня она ждет, меня", - весело подумал он.
  - Сейчас закуску принесу.
  - Ты выпьешь с нами? - спросил секретарь.
  Мария мельком взглянула на Ивана, сказала:
  - Можно.
  - Давай закуску.
  Когда закуска была принесена, и все расставлено на столе, Мария села рядом
с Иваном, причем так, что ногой - бедром - коснулась его ноги, но не
обратила на это внимания. Ивана опять охватило тревожное и радостное
предчувствие.
  "Нет, тут что-то будет", - опять подумал он. Угрюмость понемногу сходила с
его лица, глаза засветились необидной насмешливостью. Он потихоньку убрал
свою ногу и опять подумал: "Будет дело".
  Родионов налил в рюмки... Посмотрел на дочь, на Ивана...
  - Ну, за что?
  - За знакомство, - сказала Мария и чокнулась с Иваном, потом с отцом.
  - И за дружбу, - добавил Родионов и первый выпил.
  Иван выпил последним - смотрел с интересом, как пьет женщина. Мария
выпила, удивленно посмотрела на него, дрогнула уголками влажных губ...
Стала закусывать. Иван тоже выпил.
  - А ты чего в кино не пошла? - спросил Родионов.
  - Не хочется, - ответила Мария, лениво перегнулась назад, через стул,
включила приемник. Опять коснулась своей ногой ноги Ивана. И опять не
обратила на это внимания, причем действительно не обратила: Иван умел
разбираться, когда не обращают внимания, а когда только делают вид. Он не
убрал свою ногу.
  Из приемника полилась хорошая музыка. А может, показалось, что хорошая. Во
всяком случае, с музыкой Ивану стало лучше.
  - Странное вы поколение, молодые люди, - заговорил Родионов, - иногда
просто трудно понимать вас.
  - Мы пассивные, неинициативные, равнодушные, - спокойно стала перечислять
Мария и опять перегнулась через стул - за сигаретами, которые лежали на
приемнике. И опять невольно прислонилась к Ивану. Достала сигареты,
отодвинулась от него. - Неужели активность в том только и заключается,
чтобы в кино каждый вечер бегать?
  - Не в этом, конечно.
  - А в чем? - Мария взяла со стола спички, прикурила.
  - А в том хотя бы, что ты вот куришь! Да еще при отце.
  Мария слабо усмехнулась, но продолжала курить.
  - Ведь это же дико! - Родионов посмотрел на Ивана, точно призывая его
согласиться с ним.
  - А без отца не дико?
  Родионов сердито глянул на дочь. И отвернулся. Видно, это был старый
разговор у них.
  - Я понимаю, о чем ты говоришь, отец. Но вот чего я действительно не
понимаю: почему я сейчас должна волноваться, суетиться, проявлять
инициативу?.. Во-первых, где проявлять? На работе? Я неплохо работаю, меня
даже хвалят. Что еще? Целина? Но, сколько бы я ни волновалась по поводу
целины, я ничего не изменю - ее вспашут без меня. И посеют, и уберут хлеб,
и выполнят план. Что еще? Государственные вопросы? Там тоже без меня все
сделают. Что я должна делать, чтобы не казаться равнодушной? Заметки
писать в областную газету? Не умею. Да и... все, что там пишут, меня
опять-таки не волнует. Все идет своим чередом, что же тут волноваться?
  "Умная, - отметил Иван. - Правильно говорит".
  - А в кино не люблю ходить - не интересно. Фильмы неинтересные. Ну что я
могу сделать, если фильмы неинтересные?.. Если я знаю заранее, чем все
кончится, кто кого полюбит, кто будет прав, кто виноват. Скучно.
  - Что ты с фильмами привязалась? Не в фильмах дело... - чувствовалось, что
отец не сразу находит как возразить дочери, и от этого больше злится.
  Иван с интересом слушал перепалку отца с дочерью.
  - А в чем?
  - А в том, что ты вот сейчас сидишь и преспокойненько меня же спрашиваешь:
"А почему должна волноваться?". Да ты молодая, черт возьми-то! Поэтому.
Почему я, старик, должен волноваться?
  - По должности.
  - Поехала!.. Не то ведь совсем говоришь! И не так думаешь. Кривляешься.
  - Возможно.
  "Сам ты не то говоришь", - с досадой и сожалением подумал Иван; его начала
раздражать деланная невозмутимость молодой женщины.
  - Вот!.. Вот это самое и называется равнодушием.
  - Неубедительно.
  Иван заскучал. Разговор перестал его интересовать. Кроме того, ему
разонравилась Мария. Захотелось уйти домой.
  - Пожалуй, поздно, - сказал он, глядя на Родионова. Тот спохватился.
  - Ты что? Ну, нет. Это, брат, нет... Давайте-ка еще по одной выпьем. А
потом споем чего-нибудь. Вон вы как хорошо давеча пели.
  Иван усмехнулся, вспомнив Пашку: сидит сейчас, наверно, с отцом и с
Гринькой и учит их петь про восемнадцать лет.
  - А вы с кем согласны: с отцом или со мной? - спросила вдруг Мария.
  Иван спокойно посмотрел ей прямо в глаза.
  - Мое дело маленькое.
  - Ну, а все-таки? Вы же слышали, о чем мы говорили...
  - А о чем вы говорили? - Ивана охватило непонятное раздражение. Показалось
ему, что женщина ждет от него какой-нибудь смешной глупости - тоже, видно,
заскучала. - Вы, в общем-то, ни о чем и не говорили. А вы особенно.
  - Так их, Иван!- поддакнул Родионов и испортил все дело. Иван замолчал.
  - Так, - неопределенно сказала Мария и опять просто и весело оглядела его
всего, потом внимательно посмотрела в глаза.
  - Что? - спросил Иван.
  - Ничего.
  - А я, значит, тоже неважно выступил? - поинтересовался Родионов.
  - По-моему, да, - с суровой непоколебимостью ответил Иван.
  Отец и дочь засмеялись.
  - Тогда выпьем! - Родионов подал рюмки молодым.
  Мария взяла свою, подняла.
  - За правду-матку!
  "Воображаешь из себя много", - подумал о ней Иван и выпил залпом. И
почувствовал, что женщина наступила ему на ногу. Иван ухом не повел. Как
сидел, так и продолжал сидеть, в сторону Марии не посмотрел. Закусывал.
Женщина опять наступила на его ногу. У Ивана сдавило сердце... Он
откинулся на спинку стула, нехотя полез в карман за папиросами. На женщину
опять не посмотрел. Она убрала ногу.
  "Вот так. Так-то оно лучше будет", - весело и победно подумал Иван. Домой
идти расхотелось.
  - Ну, так споем? - Родионов посмотрел на Ивана.
  - Я певец неважный. Подтянуть, если что, могу, - сказал тот.
  - Какую вы любите? - спросила Мария.
  - Гоп со смыком, - Иван посмотрел на женщину и улыбнулся. И понял, что
пошутил рискованно: у той нехорошо дрогнули ноздри красивого прямого носа
и так же - чуть дрогнув - сузились холодные глаза. - Русскую какую-нибудь.
  Родионов встал.
  - Сейчас гитару принесу, - сказал он и вышел из комнаты.
  Иван внутренне весь подобрался - ждал.
  - Вы молодец, - насмешливо сказала Мария.
  - Спасибо, - вежливо поблагодарил Иван. И спокойно и серьезно посмотрел на
нее. - Стараюсь.
  Мария слегка растерялась. Иван понял почему: она, видите ли, позволила
себе вызывающе-смелый жест - наступила на ногу. А это не приняли. Причем
это, конечно, надо было принять и понять как знак союзнической
солидарности в борьбе со стариками. Но после этого молодой союзник может
"по-товарищески" обнять женщину за талию, а при удобном случае притиснуть
в углу. И тогда-то получит в ответ обжигающую пощечину. Иван эти шуточки
знал. Потом выяснится, что она просто "хотела обратить его внимание на
то-то, а он, оказывается, понял это вон как!.."
"Сильно умная", - думал Иван о женщине. Он не хотел затевать с ней никакой
игры. Он устарел для игры.
  - А где гитара-то, Мария? - спросил из другой комнаты Родионов.
  - На комоде, наверно! - громко сказала Мария. - Или за ящиком.
  Иван аккуратненько - мизинцем - стряхнул пепел в блюдечко.
  - Вы оригинальничаете или действительно такой? - спросила женщина.
  - Какой?
  - Такой... что-то вроде телеграфного столба - прямой и скучный.
  - Я бы ответил, но неудобно - в гостях все-таки.
  - А вы коротко, в двух словах.
  - В двух словах не умею, я не учитель.
  - А вы кто, кстати?
  - Шофер.
  Женщина не сумела скрыть удивления. Ивана это окончательно развеселило. Он
повернулся к женщине и тут со всей ясностью понял: она красива, как черт
ее знает кто!
  - Что? - спросил он и опять улыбнулся.
  Женщина ничего не сказала, пристально и серьезно смотрела на него.
  Родионов нашел наконец гитару. Неумело забренькал, направляясь к ним.
  - Ну-ка!.. - сказал он, подавая гитару дочери.
  Мария взяла ее, отодвинулась со стулом от стола, положила ногу на ногу. И
опять Иван, не желая того, увидел белую полоску на ее ноге - между чулком
и юбкой.
  - Так что же?.. - Мария посмотрела с усмешкой на Ивана.
  - Что хотите. Спойте только одна.
  Мария подстроила гитару, подумала... Запела негромко:

  Не брани меня, родная,
Что я так люблю его...

  При первых же звуках песни, необычайно верно выбранной, у Ивана заболело в
груди - сладко и мучительно. Пела Мария хорошо, на редкость хорошо -
просто и тихо, точно о себе рассказывала. А Иван так и видел: стоит
русская девка в сарафане и просит матушку: "Не брани ты меня, милая, не
надо...". Мария пела и задумчиво смотрела в темное окно. Гитара тоже
задумчиво гудела, навевала ту тихую грусть, которая где-то, когда-то
родилась и осталась жить в песне.

  Я не знаю, что такое
Вдруг случилося со мной...

  "Ох ты!..", - Иван посмотрел на Родионова. Тот сидел, накоршунившись над
столом, печально смотрел в стол. Наверно, многое он прощал дочери за ее
песни. И стоило. Ах, какая же это глубокая, чистая, нерукотворная красота
- русская песня, да еще когда ее чувствуют, понимают. Все в ней: и хитреца
наша особенная - незлая, и грусть наша молчаливая, и простота наша
неподдельная, и любовь наша неуклюжая, дов